ДАНИИЛ
На вид ему лет сорок, у него умные, усталые глаза. «Затравленный интеллигент», – вместо отчества добавил он, представляясь. Познакомились в поезде, говорили о погоде, политике, всеобщей неустроенности…
Была ранняя весна, за окном плыли грязные поля, голые леса, слепило солнце.
– Хотите сон? – предложил вдруг Даниил, когда принесли чай. Он потёр лоб. – Забавный и одновременно жуткий.
Я кивнул.
– Это продолжается много лет, – произнёс он со странной улыбкой, и его речь, перекрывая грохот колёс, сделалась похожей на глухой лай. – Из ночи в ночь повторяется один и тот же сон, точно заблудившийся гость возвращается к хозяину. Он мало отличается от яви, в нём я живу по тому же адресу, в окружении тех же вещей, людей и мыслей, разве что чувства мои обострены, как это бывает в снах. – Блуждая по стенам, его взгляд упёрся мне в переносицу. – Так вот, в этом сне мне предстоит суд. Люди под чёрными капюшонами, строгие, как само небо, допрашивают меня в доме с решётчатыми окнами и лампадами по углам. Поначалу я держусь уверенно, но их равнодушный, казённый тон сбивает меня, я заискиваю, как в детстве, когда не приготовил урока.
Однако поначалу всё идёт гладко. И тут заходит речь о моём аттестате (этот диалог обычно повторяется слово в слово):
«Я его потерял», – бледнею я.
«Ах, вот как! Извольте, получить заново».
«А как?» – чувствую я недоброе.
«Как все! Пройти школьный курс, сдать экзамены».
Ровный, холодный голос, в котором читается презрение.
«Может быть экстерном… – в ужасе шепчу я, трепеща бабочкой на булавке. – У меня за плечами университет…»
Они неумолимы. Им нужна бумажка. Вы позволите? – Даниил потянулся за сигаретой. – Для вида я юлю, доказывая взрослость, прекословлю, но в душе уже смиряюсь с партой, тетрадями и рукавами в мелу.
А потом опускается тьма, и человеческая кисть на извести против лампады выводит мне приговор.
В следующее мгновенье я уже сижу в классе. «Верзила!», – дразнят меня школяры, я отвечаю им тумаками, а молодая учительница снисходительно прощает мне чернильные кляксы. Мелькает календарь, который отмечаю каникулами, и постепенно привыкаю к своему положению. Лишь иногда жалуюсь директору на скуку. «Понимаю, голубчик, – сочувствует он. – Потерпите, что-нибудь придумаем». Его слова вселяют надежду, я завожу друзей, среди которых много прежних, умерших товарищей, и мне уже не стыдно, что превратился в мальчишку. Как и все узники, я перестаю думать, почему оказался в тюрьме, я считаю, сколько лет в ней быть. – Даниил, не мигая, уставился в точку. – Вот такая загадка, такой символ…
На стаканах густело солнце, прыгали зайчики.
– Скоро станция, – пробормотал я, отвернувшись к окну.
Даниил глубоко задумался. На выпуклом лбу, бисером, выступил пот.
– А вы верите в перерождения? – неожиданно спросил он.
Я смутился.
– Рождаться здесь дважды – много чести, – деланно зевнул я.
– А я верю. Да-да, мы уже были здесь, быть может, даже ехали в этом поезде. Жизнь – вечный круговорот страдания…
– Вы что же, буддист? – неуклюже ввернул я.
– С возрастом поневоле становишься буддистом. Только круга не разомкнуть…
Он отхлебнул чаю.
– А знаете, как я разгадал свой сон? Очень просто. Если суждено возвращение, о котором мы не подозреваем, значит память не хранит прежние жизни. Мы обречены на незнание. Но душа наша знает. Знает и не хочет возврата. Отсюда такие сны. И действительно, что мы здесь найдём? – Он широко развёл руками. – Опять окунуться в мерзость, переносить унижения. Опять слушать несносных, глупых учителей, чтобы потом убедиться в их лжи? Опять испытывать отчаяние и, ночами, стискивая) подушку, плакать, плакать…
Даниил замолчал. Я потянулся за чемоданом. В купе висел сизый дым, через оконные щели рвалась весна, передразнивая её, угрюмо стучал поезд: «Опять – опять – опять…»