Человек был похож на песочные часы.
— Валерий Матвеевич, седиментационная установка не работает, — сказала ему лаборантка.
Человек посмотрел на шефа, тот одобрительно кивнул. Шеф был большой ученый и плохой преподаватель. Ему было пятьдесят лет, его огромная фигура возвышалась над всеми, и широкая, мясистая рука лежала на столе, как чугунная. Он считал, что основное — это порядок, порядок во всем и прежде всего. Изредка он устраивал в группе общие разгромы, величественные, похожие на мощное извержение вулкана. Но приобрести знания у него могли те лишь студенты, которые сами хотели что-нибудь приобрести, прочей публике жилось припеваючи.
Человек важно нахмурился и повернулся к лаборантке. Шеф не впервые кивал ему одобрительно, и он старался не уронить своего авторитета, помня об этом всегда и в любой обстановке. Человеку было двадцать восемь лет, и когда четыре года назад он пришел устраиваться на должность старшего лаборанта, шеф из нескольких кандидатов выбрал именно его. Он работал усердно, учился в этом же институте, заочно.
«Шеф любит порядок», — подумал человек.
— Видите ли, — сказал он лаборантке с мягкой строгостью. — Видите ли, милая Люся. Вы должны сами до всего докапываться. — Он посмотрел на установку; черт его знает, что там могло случиться. — За вас никто работать не станет. Возьмите описание, разберитесь. Это не так уж трудно. Если вы здесь работаете, должны знать свое дело!
Он думал: «Нашла время, когда позвать меня. А вдруг я не сумею сразу найти, в чем дело? Выйдет неудобно. И, кроме того, что за наглость! Сама должна справляться. Работает здесь, ничего не знает, а я за всех расхлебывай».
Лаборантка работала полтора года, у нее дома, в гардеробе, вместе с самыми важными семейными документами, хранился аттестат зрелости. В свои девятнадцать лет она научилась поднимать петли на капроновых чулках и молчать, когда ее ругает начальство.
«Самодовольный болван, — подумала она. — Подхалим».
— У студента опыт не получается, — сказала она. — Скоро придет новая группа. Он промучился два часа и не успеет сегодня закончить опыт.
Человек покосился в сторону шефа. Шеф был занят разговором, но он все видит и все слышит.
— Товарищ, — сказал человек студенту и дружелюбно улыбнулся, — я в свое время проделал подобный опыт. Заходите ко мне в перерыв. Я найду необходимые записи и графики, вы их посмотрите.
— Спасибо.
«Скотина, не мог говорить тише,— подумал студент.— Теперь туша заинтересуется. Если не зайдешь, он потом узнает. Не оберешься разговоров: разгильдяй, ленивец. До всего ему дело. А как я могу задержаться? Мне нужно быть ровно в два у Охотного ряда».
Старший лаборант Валерий Матвеевич Колосов счел инцидент исчерпанным. Он повернулся и вышел.
— Так-то вот, — со смыслом сказал он напоследок лаборантке Люсе.
Он прошел в свою маленькую комнату, заставленную столами, приборами, стеклянной посудой, толстыми папками. Здесь было много всякой всячины. Многие вещи хранились в двух шкафах, стоящих вдоль стены, все остальное регулярно раз в неделю протиралось от пыли. Несмотря на кажущийся беспорядок, в расположении предметов была единая мысль, некий принцип, согласно которому одна вещь лежала подле другой, именно на том единственном месте, на котором она должна была лежать, — одним словом, был порядок, порядок прежде всего. И это упорядоченное расположение предметов при столь стесненных возможностях было гордостью старшего лаборанта.
Он снял халат и прошелся по комнате, окидывая взглядом свои владения и своих знакомых подданных.
Он здорово походил сейчас на песочные часы. Узкоплечий, довольно высокого роста, он был в застегнутом пиджаке, который, сходясь к талии, образовывал на его фигуре то узенькое место, сквозь которое в часах процеживаются песчинки. Пиджак был непомерно длинный, и его полы, уходя вниз от талии и тесно облегая узкие бедра, делали завершенной основную линию, что создавало полную иллюзию песочных часов. Природа не обидела Валерия Матвеевича. Его голова имела форму репы и не нарушала общее впечатление. Везет же некоторым людям! Он имел на редкость синие глаза, классический нос и белые зубы, но, как на всех репообразных головах, на этой также, вместо ушей, росли лопухи. Лоб его был в меру узок, в меру широк, волосы он расчесывал на прямой пробор, это несколько сглаживало удлиненность лица. Бритые щеки его слегка ввалились.
Он сел к столу, достал конспекты и учебники, аккуратно разложил их перед собой. Он наметил сдать вечером зачет по теории машин.
В дверь постучали. Вошел Долгополов.
— Здравствуй, Валерий, — сказал он и наткнулся на стол. — А, черт!
Он ступил в сторону, табурет, на котором стояли аналитические весы, покачнулся, чашечки на весах загремели, и одна из них скатилась на пол.
Валерий насторожился. Этот Долгополов был опасный человек, знакомство с ним сулило мало приятного. Он работал старшим преподавателем и постоянно ссорился с шефом. На заседаниях кафедры он выступал с разными заявлениями: то ему не нравилось, как организован учебный процесс, то не нравилось, что среди студентов слабо ведется научная работа. А на общеинститутских собраниях он ругал администрацию. Бестолковый он был человек. Ни партбюро, ни ректорат ни во что не ставил. И условия для работы неподходящие, и оборудование плохое, и дирекция вялая. Его никто не любил. А шеф так прямо терпеть его не мог. Но Долгополов словно и не замечал ничего. С ним нужна была осторожность и осторожность. С другой же стороны, неудобно было поворачиваться к человеку спиной, если ты с ним в хороших отношениях.
— Экая у тебя, брат, теснотища, — сказал Долгополов.
— Да, ничего не поделаешь, — сказал Валерий, нагибаясь за чашечкой. Он водворил ее на место, поправил табурет.
Долгополов, которому не стоялось, топтался в узеньком пространстве между дверью и Валерием.
— Я к тебе по делу, — сказал он. — Завтра в группах начинается электрохимия, а приборы не готовы.
— Знаю, — сказал Валерий. — Приборы подготовим.
— Кроме того, реактивы никуда не годятся. Кислота — старая, сто лет уже стоит.
— Кислоту получили сегодня, новую. Заменим.
Конкретный разговор о кислоте успокоил Валерия. Он не любил отвлеченных рассуждений, как то: сколько шеф меняет любовниц в год? Или: знает ли шеф таблицу умножения или его образование ограничивается сложением и вычитанием?
А Долгополов, который не ожидал, что разговор так быстро и благополучно окончится, не знал, что делать дальше. Он думал: «Экий бирюк. Кто бы мог подумать, что он, в сущности, неплохой парень?»
— Ну что ж, действуй, — сказал Долгополов. Он шагнул к двери. — Кстати, ты не слышал новость?
— Какую? — спросил Валерий.
— Шеф подал заявление об отставке. Переходит в научно-исследовательский институт.
Валерий усмехнулся, что должно было, смотря по обстоятельствам, означать, что он, Валерий, понял и оценил шутку, или, напротив, относится к ней неодобрительно.
— Ты как на это смотришь? — спросил Долгополов. — Порядок, не так ли?
Валерий пожал плечами, осмотрительность пробудилась в нем.
— Теперь заживем!.. Ты знаешь, как студенты называют шефа? Туша. В точку, а? Ха-ха ...
— М-да, — безразличным голосом ответил Валерий.
— Туша, бегемот. Непробиваемая кожа у нашего дяди... Пока!
Долгополов захлопнул дверь. Валерий продолжал сидеть, не меняя позы. Его оцепенелый взгляд, уставленный в пространство, застыл. Синие глаза потускнели. Поначалу эта маска была защитным средством от чересчур бодрого Долгополова, который мог втравить его невесть в какое дело своими разговорами. Но теперь опасность миновала, и маска была признаком лишь того, что Валерий глубоко задумался.
Долгополов ворвался, погремел и исчез. Он мог и соврать, с него станется. Чего можно вообще ждать от такого человека, который ни о чем не думает, ни о своем положении, ни о будущем? Разве таким должен быть старший преподаватель? Разве, здороваясь за руку со студентами, он может сохранить достоинство? Да и имеет ли он представление о достоинстве? Сами студенты его не уважают. Он с ними груб, строг и, вместе с тем, запанибрата.
Валерий мысленно сплюнул, хотя в реальной действительности он не курил, был довольно здоровым физически, и у него никогда не возникало желания плеваться.
Однако, было одно «но». Долгополов мог обругать шефа, наклеветать на него. Но с какой стати он стал бы морочить голову Валерию? Непонятно. И если шеф действительно уходит... Да как он может бросить его, Валерия!
У старшего лаборанта заломило в животе, в нижней части.
Нет, это было бы возмутительно. Стоило так работать, служить верой и правдой. Сколько всего он сделал для шефа — не перечтешь. А кто об этом знает? Шеф уйдет и унесет в своей огромной голове все незаписанные сведения обо всех хороших поступках Валерия Колосова. Четыре года пропали даром. Можно считать, что эти годы честного, добросовестного труда выкинуты на ветер. Он не может так поступить. Это было бы... не подло, но, во всяком случае, нечестно с его стороны.
Он стукнул рукой по колену.
— Хватит!.. Заниматься. Сегодня зачет. Все чушь. Чушь. — Он поставил подбородок на руку. — Заниматься,— повторил он.
Раздался новый стук в дверь.
— Заходите, — крикнул Валерий. — Чего вам?
— Вы хотели показать мне результаты опыта...
— А, да-да, — вспомнил Валерий. — Садитесь, — предложил он, указывая на ряд приборов, установленных на табуретах.
«Черт бы их всех подрал, — подумал он. — Не дают заниматься человеку — и все тут».
Студент мялся на месте, не видя подходящей для сидения мебели, кроме стула, с которого поднялся Колосов. Он сделал шаг, ухватил стул и, притянув его к себе, уселся на нем поудобнее.
Колосов покосился на широко расставленные ноги нахального субъекта, ему даже понравилась его непринужденность. Он достал из шкафа кипу широкоформатных папок, стал раскрывать их одну за другой и укладывать в аккуратную стопку. Так он делал до тех пор, пока последняя папка из прежней стопы не перешла в новую.
— Где-то здесь должны быть все записи, — пробормотал он. — И графики тоже.
Студент вывернул штопором руку из рукава и с тоской посмотрел на часы.
«Чего этот хорек копается в своих папках? — подумал студент. — Вот хорек! Провалился бы он с ними вместе в тартарары!»
Колосов вытащил еще одну кипу. Он знал, что то, что он ищет, где-то здесь. Может быть, он перелистнул уже эти записи один раз и не увидел. Он стал перебирать все сызнова, торопясь и нагромождая беспорядочные кучи.
«Вот невезенье! — подумал он. — Все словно сговорились. Ну, чего он сидит? Неужели у него никаких дел нет? У меня же зачет. Зачет... Ах, дьявол!»
«Ну, скоро он там откопает свои записи? — думал студент.— Экая гора!.. Записи. Плевать я на них хотел!»
— Ага, вот они, голубчики, — бодро сказал Колосов.— Смотрите, — сказал он студенту.
И он принялся объяснять ему, что к чему. Зачем нужна эта формула, да почему кривая на графике идет в этом месте вниз, а в этом дает перегиб.
Студент раскачивался на стуле и томился. Лаборант, похожий на песочные часы, нагнулся над ним, одной рукой опираясь на спинку стула, а пальцем другой тыча в исписанные листы.
Но студент знал, как нужно обращаться с подобными людьми.
— Здесь, стало быть, максимум? — спросил он, перебивая Колосова.
— Да, — сказал Колосов.
— А здесь показана начальная стадия седиментации?
— Да, — сказал Колосов. — Но когда осаждаться начинают две фазы, кривая принимает вид...
— Ясно. Все теперь ясно. Большое спасибо, — сказал студент.— До свиданья.
И прежде, чем Колосов успел что-либо сказать, студент был по ту сторону двери.
Колосов постоял с минуту, глядя на пустой стул; потом громко захлопнул папку и швырнул ее на стол.
Студента, который заходил к Колосову, звали Вадим. Он выбежал из тесной комнатушки и бросился в раздевалку. Там его окликнули. Это был его однокашник Демин. Он тоже собрался уходить и уже наполовину влез в свое пальто.
Вадим учился в одной группе с Деминым, но в разных подгруппах. Расписание было такое, что за последнюю неделю они увиделись впервые.
Демин был весельчак, шутник, но невозможный парень, он умел осточертеть любому, кто пробыл в его обществе пять минут. Его шутки раздражали, а глупые выходки, толчки в бок, фамильярное похлопывание по плечу или по спине вызывали нешуточную злость. Вместе с тем, это была личность в своем роде выдающаяся, запоминающаяся. Через несколько дней разлуки с ним по нем начинали скучать, его как-то не хватало.
Вадим в первый момент обрадовался встрече. «Нужно лишь держать себя с ним соответствующим образом, — подумал Вадим. — Не надо потакать ему, он сам не начнет. В конце концов, виновен бывает не только он, но и я не в меньшей степени: эдакое игривое, телячье настроение; попрыгать, повозиться. Нехорошо. Пора отвыкать. Вон Колосов. Неплохо было бы поучиться кой-чему у этого важного гуся. Как он ходит по своему кабинету. Как поднимает руку. Восторг! Кому придет в голову провести ладонью по его волосам от затылка ко лбу? То-то же. Многое в отношении окружающих к тебе зависит от того, как ты сам себя ведешь».
От этих размышлений Вадим почувствовал себя уверенным и спокойным.
— А, парнишша! — кричал ему между тем Демин. — Привет! Сколько лет, сколько зим!
Он подождал, пока Вадим приблизится к нему на вытянутую руку, и одобрительно стукнул его по спине. Он был здоровый парень и ударил от души, так, что будь на голове Вадима шапка, она упала бы на пол.
Демин рассмеялся на весь вестибюль.
— Как дела? Куда едешь? — прокричал он.
— На Охотный, — ответил Вадим, стараясь улыбнуться, и тоже дружески огрел Демина, со всей силой, чтобы не ударить лицом в грязь.
— Поехали, — сказал Демин. — Нам по пути.
Они вышли из института.
— Какой матерьяльчик? — спросил Демин, ухватывая Вадима за порчину и задирая ему ногу к небу.
— А у тебя? — строго спросил Вадим. Он просунул руку ему в пальто и ущипнул его в бок, делая вид, что ощупывает качество свитера.
— Ха-ха, — сказал Демин и отпустил ногу.
Из серой пелены облаков крапал на землю дождь. Они подняли воротники.
— У тебя шикарное пальто, — сказал Демин.
— Ну, брось ты, — сказал Вадим.— У тебя лучше.
— Скоро в нашей группе родится сын, — сказал Демин, закатывая глаза и оттирая Вадима плечом с дорожки в осеннюю грязь.
— Ты все еще не оставил свои шутки? — спросил Вадим, удерживаясь на асфальте и пытаясь столкнуть в грязь Демина.
— Ишь, хитрец какой, — сказал Демин.
— Ты тоже хорош, — сказал Вадим, выкручивая ему руку.
Они рассмеялись.
— Ну, пошли. Мне некогда, — сказал Вадим.
Демин засвистел. Потом через некоторое время он перестал свистеть и защелкал языком.
Впереди показались две девушки.
— Тамарку уже отвезли в родильный дом, — сообщил Демин.
— А почему ты уверен, что сын? — спросил Вадим.
— Потому что из такого живота может получиться только сын, — рассмеялся Демин и толкнул Вадима на девушек.
Вадим чуть не сшиб одну из них, и сам едва удержался на ногах.
— Ты дурак! — сказал он Демину.
Он пошел вперед и почти растянулся на земле. Демин подставил ему ножку.
— Слушай, ты! — сказал Вадим. — Проваливай. Я не поеду с тобой. Ты — редкая скотина. Недаром тебя никто терпеть не может.
Он знал, на что бить. Демин, как это ни странно, был самолюбив. И хотя он любил устраивать всякие каверзы другим, сам заводился с пол-оборота.
Демин перестал смеяться. Он остановился перед Вадимом. Его глаза загорелись.
— Ну, что ты еще скажешь? — серьезно спросил он.
— Пошел к черту! — сказал Вадим. — Тебя только могила исправит.
— Эх, умница, — сказал Демин, презрительно скривив губы. Он сделал шаг в сторону и направился через улицу. Вскоре он скрылся за углом.
«Ну его! — решил Вадим. Он встал на трамвайной остановке. — Не поеду я с ним на автобусе. Всегда все испортит, скотина!
«Как это все получается? Сначала хорошо, смех, а потом — шарах! Как разрыв бомбы. Сначала юмор, потом ирония, потом колкости, и все время в полную силу веселье. Больше и больше, чем дальше, тем труднее остановиться. Это как ком снега с горы. Но дело, видимо, не в том, что я забываюсь и тоже отдаюсь игровому настроению.
«Вроде бы все просто. Он ко мне пристает, и во мне вдруг просыпается желание поддержать его шутку. А на самом деле это злость. Вот дьявол, и вправду злость. Я отвечаю ему не потому, что мне тоже захотелось поиграть, а потому, что я разозлился. Я злой. Меня задевает, что вот он меня толкнул или ударил, как же это я не отомщу? Я злой и мелочный. Нужно быть выше этих глупостей. И добрее.
«Да, нужно быть добрее», — решил Вадим.
Он так задумался, что даже покачал головой. Он усмехнулся: «Эх, мы, взрослые люди. Но с Деминым лучше впредь не связываться».
И он пошел через улицу к тому углу, за которым несколько минут назад скрылся Демин. Автобус все-таки везет быстрее.
Валерий Матвеевич окончил работу. Он уходил домой. Со сдачей зачета сегодня ничего не вышло. Не дали заниматься. Придется сдавать через неделю.
Сначала он обвязал кашне вокруг шеи, надел пальто. Проверил пальцами, не торчит ли сзади вешалка из-под воротника. Потом надел шляпу, расправил поля. Взял свой портфель. Огляделся. Все было в порядке, он ничего не упустил. Он повернул выключатель, припер плечом дверь, закрыл замок.
Он повесил ключ на щиток возле вахтера, расписался в книге и вышел во двор.
Было уже темно. Сырой ветер набегал порывами. Моросил дождь.
Валерий Матвеевич втянул голову в плечи и зашагал по узкой, асфальтированной дорожке. С одной ее стороны был парк, с другой стороны стоял высокий дощатый забор. Она была ровная и прямая, и в конце ее, шагов через двести, виднелась улица.
Он думал о том, что сделано сегодня и что предстоит сделать завтра. Чтобы ничего не забыть, все дела он ставил под пункты и запоминал их общее количество. Назавтра у него было намечено шестнадцать дел, и еще семь вопросов предназначалось жене. Постирать его рубашки, не забыть отметиться в мебельном магазине и т. д.
Его догнали женские голоса. Две девушки обошли его и бодро застучали каблучками по асфальту. Это была лаборантка Люся с подругой, которая также работала лаборанткой, но на другой кафедре. Они прошли мимо и даже не посмотрели на него, словно не заметили его или не были с ним знакомы.
Ему захотелось сказать Люсе, что приборы, наверное, у нее к завтрашнему дню не подготовлены, а вот, мол, когда домой надо бежать, она всегда готова...
Люся притянула к себе подругу и что-то зашептала ей на ухо. И обе громко рассмеялись.
Всю дорогу до автобусной остановки они шли несколько впереди Валерия Матвеевича, не удаляясь и не приближаясь к нему. Изредка до него доносился их веселый смех, долетали отдельные слова. Они, наверное, ни о чем не думали. Они радовались тому, что живут, и никакие заботы не тяготили их.
Когда он встал в очередь, его разделял с ними всего один человек. Подъехал автобус. Все бросились на него, и поток человеческих тел, не подчиненный никаким физическим или химическим законам, прижал Валерия Матвеевича к Люсе. Они оба застряли в дверях, беспомощно цепляясь руками за поручни. Толпа запихала их в автобус и отбросила к передней стенке.
Все места были заняты. На подножке висели люди. Водитель тронул и тут же затормозил, утрамбовывая пассажиров. Задняя дверь, наконец, закрылась, и они поехали.
Один бок Валерия Матвеевича упирался в Люсю, другой — в какую-то бабку, а в живот ему вдавилась спинка автобусного кресла. Он не мог пошевельнуться. Вытянутой рукой он едва удерживал ручку своего портфеля, который застрял по ту сторону бабки; притянуть его поближе не было никакой возможности. Слабый свет электрических лампочек освещал автобус. Когда автобус тормозил, Валерий Матвеевич вместе со всеми падал вперед. Когда автобус поворачивал вправо, все валились на Валерия Матвеевича, и тогда ему становилось еще труднее дышать и держаться на ногах; а когда автобус поворачивал влево, он сам валился на других, получая короткую передышку.
Здоровенный детина сидел и все время крутил головой, разглядывая стоявших пассажиров. Наконец, он поднялся и предложил Люсе сесть на его место. Он освободил ей дорогу, сильными плечами оттеснил всех в сторону. Люся мило ему улыбнулась и села.
Валерий Матвеевич с грустью подумал, что ему никто не уступит места, сколько бы он ни улыбался. Широкая спина детины приплющила его к бабке. Он попробовал отодвинуть спину от себя, но ничего не получилось. Единственное, что он сделал, — наклонил, спасая шляпу, свою голову набок и вытянул шею.
На следующий день, рано утром, Валерий Матвеевич ехал в таком же автобусе, но в обратном направлении. С самого утра настроение у него было испорчено. Сколько раз он просил жену не жарить картошку крупными кусками. Но она никогда не относилась к нему внимательно и часто забывала то, о чем он просил ее. И опять она заплела свои волосы в косу и свесила ее через шею на грудь, все еще притворяется молоденькой девушкой.
И опять Валерия Матвеевича толкали и наступали ему на ноги. И опять автобус трясся и поворачивал то влево, то вправо...
Два часа спустя в институте, выполняя лабораторное задание, студентка взяла в руки две склянки. В одной склянке была серная кислота, в другой — вода. Студентка подняла их и по рассеянности вылила воду в серную кислоту. Она не успела увернуться, крупные капли кислоты, брызнувшей в воздух, изуродовали ее лицо.
Ее увезла скорая помощь.
Валерий Матвеевич быстро прошел в лабораторию. Ответственность за случившееся, прежде всего, ложилась на лаборантов и на старшего лаборанта. Ему было не до шуток.
— Вот что значит безответственность в работе! — резко бросил он Люсе.
Конечно, еще давным-давно все студенты расписались, подтверждая, что знают технику безопасности. Но это было слабое утешение.
Когда вскоре выяснилось, что в учебную посуду была налита неразбавленная, высококонцентрированная кислота, Валерий Матвеевич окончательно пал духом. Моментально Люсю отстранили от работы.
В ближайшие два дня ее уволили. Она вела себя тихо и не протестовала.
Секретарю партбюро сообщили о несчастном случае. На каком занятии? — спросил он. Ему сказали. Кто вел занятие? Ему назвали старшего преподавателя Долгополова.
Когда он услышал эту фамилию, знакомое чувство охотника шевельнулось в его душе. Чувство охотника, который уже сделал выстрел и теперь твердо знает, что сейчас раздвинутся кусты и его собака положит ему под ноги убитую дичь.
Месяца два-три тому назад на расширенном заседании партбюро обсуждали работу ряда кафедр. Как всегда, в сдержанных тонах критиковали некоторых товарищей, кое в чем упрекали администрацию и партийное бюро. Взаимно раскланиваясь, ректор и заведующие кафедрами указывали друг другу на имеющиеся недостатки. Все шло гладко, обычным, проторенным руслом. Вдруг слово попросил ничем особенно не примечательный, мало еще известный в институте старший преподаватель Долгополов.
Приведя конкретные примеры, еще больше своих собственных домыслов, он нарисовал мрачную картину институтской жизни. Он говорил резко, непримиримо. По его словам выходило, что все зло не в том, что в институте плохо, а в том, что люди, поставленные руководить институтом, не хотят это зло исправить. Помимо прочего, он сказал:
— Мне, коммунисту, стыдно смотреть на излюбленную у нас практику обсуждения серьезных дел. Мне стыдно за наше партийное бюро, на котором еще ни разу всерьез не поднимался ни один серьезный вопрос. Работать так и жить так, товарищи, больше нельзя!..
Это было уже прямо по адресу секретаря партбюро. Это было возмутительно. Многие, и в их числе секретарь партбюро, согласились, что кое-какие замечания Долгополова правильны и должны быть приняты во внимание. Но что замечания? Главная мысль выступления сводилась к тому, чтобы перевернуть все вверх тормашками.
Секретаря партбюро больно задел тогда этот желторотый болтун. Когда секретарь партбюро указал ему и хотел втолковать, что он зарвался, наговорил лишнего, тот ответил не как младший, и не как равный равному, а свысока, небрежно, даже надменно.
— Вы столько лет занимали этот пост, — сказал Долгополов, — что потеряли способность видеть. Вы смотрите, но не видите. И вам бесполезно что-либо доказывать.
Так сказал этот болтун, и это было самое отвратительное из всего, что он наговорил в тот день.
Прошло несколько дней. Было много новых дел, были новые заседания, и секретарь партбюро постепенно забыл о Долгополове и о том нехорошем, беспокойном впечатлении, которое Долгополов оставил у него.
И вот сейчас, когда он опять услышал эту фамилию, в нем с прежней силой пробудились все воспоминания, связанные с ним.
Секретарь партбюро поднял телефонную трубку.
— Соедините меня, пожалуйста, с ректором, — попросил он телефонистку.
В его душе смешались обида и отвращение к Долгополову. Но теперь к этому чувству прибавилась еще и любовь, удовольствие от мысли, что он увидит его. Так мальчишка любит яблоко, когда ходит вокруг него под деревом и высматривает, как лучше его сорвать. А охотник любит птицу, в которую ему удалось прицелиться с близкого расстояния, после долгих, утомительных часов блуждания по болоту.
— И вы еще ничего не знаете? — спросил Болотин.
— Нет, — сказал Валерий Матвеевич, стараясь не отводить взгляда и честно смотреть Болотину в глаза.
— Да уж целую неделю только об этом и говорят. Даже вахтерши и гардеробщицы интересуются. Вы взаправду ничего не знаете?
— Уверяю вас, нет.
Преподаватель Болотин был скромный, незаметный человек. Он никогда не ввязывался в споры, ни с кем не ссорился, на первое место он тоже не лез. Шеф предрекал ему большое будущее.
— Системы нет, системы, — говорил шеф. — Будет система — будет порядок. А голова у этого молодого человека стоящая. Есть голова на плечах.
Когда Болотин вошел к Валерию Матвеевичу, тот предложил ему единственный стул, но Болотин отказался. Засунув руки в карманы, он прислонился плечом к шкафу, и так стоял, лениво, нехотя выговаривая фразы. Он был похож на сонную рыбу. Все, что сходило с его языка, было одинаково монотонным и неярким, и часто выражение, с каким произносились слова, не соответствовало их смыслу.
Валерий Матвеевич тоже больше не стал садиться. Он крутился на одном месте, так как расхаживать было негде. Он весь был внимание и напряжение.
— Уверяю вас, нет, — сказал Валерий Матвеевич.
— Долгополова-то... Неужели не слышали? — повторил Болотин. — Всё на него хотят свалить. Наш заведующий, и все прочие хотят. Неопровержимая логика. Несчастный случай был? Был. Значит, кто-то виноват. А виноват, оказывается, Долгополов, и никто больше. Во всем виноват. Ну и так далее, со всеми вытекающими отсюда последствиями.
— Не может быть! — удивился Валерий Матвеевич.
На самом деле, он все знал. Однажды, в детстве, товарищи запихнули его в старый дом и заперли дверь. Он стоял у стенки и плакал. Он боялся, что сверху упадет бревно и придавит его. Все в нем замерло тогда. И теперь было то же ощущение. Он все время был в ожидании, ловил малейшие намеки, пытаясь угадать, на чью голову обрушится бревно. Или, может быть, упадет мимо, никого не задев.
— Я знал, что вас это возмутит, — сказал Болотин. — Меня это тоже возмутило. Всем известны отношения заведующего и Долгополова. Несчастье, которое произошло со студенткой, ужасно. Должен вам сказать, это кошмарный случай. Но всему есть границы, нельзя же использовать любые обстоятельства для сведения личных счетов. Особенно такие печальные обстоятельства. Это, наконец, некрасиво.
— А вам точно известно, что это так? — перебил Валерий Матвеевич. Его не интересовали нравственные выкладки Болотина, важным для него было другое.
— Что именно? — спросил Болотин.
— Ну то, что... Как это вы сказали? Что все хотят свалить на Долгополова. Это, видимо, неопределенно еще. В проекте, так сказать.
— Какой там проект! Все дело в том, что уже точно. Точно и неизменно. Меня возмущает, что это страшно беспринципно. Я даже не нахожу слов, чтобы выразить ...
— Но откуда это вам так точно известно? — опять перебил Валерий Матвеевич.
— Мне сказал сам Степан Александрович. Я с ним сегодня уже имел разговор по этому поводу. Всему есть границы, — продолжал монотонно бубнить Болотин. — Вы знаете, Колосов, что он мне ответил? Я всегда знал, что он может быть грубым, невыносимым. Но до такой степени... Дойти до такой степени дикости — это недостойно заведующего кафедрой. Да, наконец, недостойно просто советского работника. Он большой ученый, но всему есть предел ...
— Но Степан Александрович мог высказать свое мнение. — Валерий Матвеевич с трудом нашел паузу, чтобы вставить свое слово. — Ведь это не решение еще. Не окончательное, не официальное, так сказать, решение. Вы, наверное, ошиблись, сделали поспешные выводы. Вы точно знаете, что именно Долгополова признали за все ответственным?— Валерий Матвеевич торопился. Он видел, что Болотин хочет опять начать говорить, и спешил высказать ему все для того, чтобы натолкнуть его на нужную мысль. — Ведь Степан Александрович мог просто сказать, что вот, мол, Долгополов во всем виноват. Но это бы значило лишь, что он, Степан Александрович, считает, что Долгополов виноват. И это бы ни капли еще не подтверждало ваше подозрение, что официально уже признано все решенным. Что уже ни на кого больше... У вас, наверное, есть какие-то основания, какое-нибудь замечание Степана Александровича, что не просто он считает Долгополова виноватым, а что там... выше тоже убедились, что он виноват.
— Вы как-то странно говорите... Ах, да. Ну, конечно, заведующий сказал мне, что следствие уже закончилось... И это называется следствием! Да еще так напыщенно произносится! Это просто комедия. Сначала был торжественный приказ по институту, объявили, что ректор, сам ректор будет расследовать причины несчастного случая. Вы сами видели, как ректор расследовал. Просто был вызван Степан Александрович, и ему задали несколько вопросов. Это все решило. Я ему высказал сегодня свое мнение. А он мне... Знаете, что он мне ответил? «Дорогой мой, говорит, мальчик. Когда в вас будет от горшка не два, а три вершка, тогда вы и суйтесь не в свое дело. А пока сидите себе спокойно, занимайтесь наукой и отвечайте, если вас спросят». Каково? Я должен вам сказать, Долгополов — тяжелый человек. Мне не все выходки его нравятся. Но нельзя же из-за характера увольнять его с работы, да еще таким нечестным путем, используя такие печальные обстоятельства. Степана Александровича, посмотрите, его никто...
— Значит, уже точно решили? Значит, Долгополова увольняют?
— Решить-то, действительно, решили. Но вот уволят ли его, зависит от нас.
— От нас?
— Да, от нас всех. По-моему, важно, что мы решим. А ректор может и переменить свое мнение. Его от этого не убудет. Я к вам за тем и пришел. Я знаю вас, как честного человека. Мы все на кафедре уже договорились. Вы тоже должны пойти вместе с нами и сказать.
— Позвольте, — усмехнулся Валерий Матвеевич, — вы хотите, чтобы я пошел к Степану Александровичу и стал переубеждать его? Да он, уверяю вас, лучше меня и лучше вас знает, что ему нужно делать. Он лучше нас с вами разбирается в своих, так сказать, обязательствах.
— Да что Степан Александрович? Это — не то. Он мало что значит.
— Ну, не скажите, не скажите...
Болотин пожал плечами.
— Мы пойдем к ректору, к секретарю партбюро. Мы, наконец, соберем партсобрание. Вы ведь знаете отношения между Степаном Александровичем и Долгополовым. Надо об этом рассказать. Надо объяснить, почему вдруг виноватым у Степана Александровича оказался Долгополов... Вы знаете, Колосов? Вот смотришь на человека, видишь его недостатки и всегда почему-то думаешь, что когда дойдет до главного, до большого, он по-другому обернется, поступит по-настоящему. И вот вам получается... Вам не приходила в голову эта мысль?
— Мне? Нет.
— В общем, в четыре часа мы все идем к ректору. Вы никуда не уходите до четырех?
— Нет, не ухожу. Только я хотел ...
— Итак, все в порядке. Нас будет пять человек. Не хотелось бы впутывать в это дело студентов, но они, кажется, направляют делегацию. Среди них так прямо целый переполох. Они очень любят Долгополова. Странно, не правда ли? Но это факт. Я тоже удивился, когда узнал.
— Я хотел вам сказать, что я не пойду. Я отказываюсь поддерживать вашу затею.
— Вы отказываетесь? Но — причина? — безразличным голосом произнес Болотин. — Как вы можете отказаться!
— У меня... — Валерий Матвеевич замялся. — У меня есть основания.
Ему сделалось неудобно. Пришлось призвать на помощь всю свою волю, чтобы не поддаться влиянию Болотина.
— Вы сегодня не можете пойти? — спросил Болотин.
— Нет, вообще.
— Вообще не можете?
— Не хочу.
— Так-таки просто не хотите, и никаких оснований? — Болотин был удивлен настолько, что в его монотонном голосе послышался слабый оттенок изумления, а это уже многое значило. — Но почему? Вы понимаете, что, может быть, в некоторой степени, решается судьба человека? В чем дело? Я не улавливаю самой сути. Неужели вы боитесь? Объясните мне, пожалуйста.
— Не хочу, — повторил Валерий Матвеевич. — Я очень уважаю Долгополова. Но я считаю, что ваша затея ничего не даст. Вы только поссоритесь со всеми и ничего не добьетесь.
— Вы считаете, лучше промолчать? Вас не волнует такое понятие, как несправедливость, беспринципность, наконец?
— Я бы пошел. Но понимаете... Я не могу.
— То вы не можете, то не хотите. Но почему, почему? В чем дело?
О, если бы Валерий Матвеевич отважился сказать все, что он думает, он бы привел много оснований своего нехотенья. Но нет, откровенность — это было не в его правилах. Он узнал у Болотина все, что хотел узнать, и теперь от него нужно было поскорее отделаться. Теперь оставалось только удвоить осторожность и ждать, опять ждать, пока не кончится вся эта история. А пока она не кончится, не будет ему, Валерию, покоя.
— Это ничего не даст, — сказал он Болотину.
— Вы просто боитесь. Нет, послушайте. Послушайте, я вам должен сказать, это нехорошо! Это подло, наконец, так поступать!
— Вы несправедливы ко мне, — сказал Валерий Матвеевич. — Я всей душой на стороне Долгополова. Я надеюсь, что там разберутся и сделают, как надо. И я вам тоже не советую... Не ходите.
Он бы с удовольствием послал Болотина ко всем чертям. Но приходилось терпеть его. Сейчас пошла мода на всякие собрания и общественные характеристики. И, кроме того, никогда не мешает иметь на одного врага меньше.
— Вы боитесь, Колосов. Я понимаю, я делаю серьезный шаг. Но вам не кажется, что в данном случае иначе поступать нельзя? И, помимо прочего, если уж искать виновного, так это вы. Вы не думали об этом?
— Я?! — Вся поза Валерия Матвеевича говорила: «Да как вам не стыдно!»
— Да, вы, вы! Это ваша обязанность — следить за реактивами. Долгополов не виноват в том, что разлили повсюду неразбавленную кислоту. Если нас всех начнут за это выгонять с работы, нас, а не вас, то только вы один вскоре и останетесь здесь. Ничего не значит, что это случилось на его занятии. Это могло случиться и у меня тоже. И у заведующего. Вы отвечаете за реактивы, Колосов.
— Нет, вы не правы. Вы извращаете. Это не так.
— Не пугайтесь сверх меры. Я не стану о вас нигде говорить. Если не хотите идти, не надо, мы без вас обойдемся. Но лучше вам пойти. Я не понимаю. Разве приведенное обстоятельство не обязывает вас, прежде всего вас, сочувствовать Долгополову? И не только сочувствовать, но и делать что-нибудь для него? Впрочем, это я зря. Это не стоит. Ведь вы все знаете, вы отлично все понимаете. — Болотин покачал головой. — Как много значит увидеть человека в действии. Или в бездействии. В мирной обстановке можно прожить с ним двадцать лет, и так и не узнать по-настоящему, что он из себя представляет.
Колосов уже давно обиделся. Ему осточертел этот Болотин. Но в голове у него стучало: «Осторожность, осторожность. Спокойствие».
— Я не знаю. Я должен подумать.
— Ну, чего там думать? Мы только изложим факты и попросим их внимательно рассмотреть. Я был раньше о вас как-то... хорошего мнения. Вы должны пойти. Вы знаете кое-что, чего другие не знают...
— Нет, я не пойду, — вдруг твердо сказал Валерий Матвеевич. К нему снова вернулась уверенность. — Сам не пойду и вам не советую.
Болотин помолчал. Колосов перебил его на полуслове, и он не сразу уловил смысл его слов. Некоторое время он смотрел куда-то в сторону и не шевелился.
Валерий Матвеевич смотрел, не отрываясь, на Болотина, как загипнотизированный, лихорадочно думал: «Только бы он не поднял глаза. Только бы не поднял». Ему самому было удивительно это, но он почему-то всем существом своим не хотел, он боялся встретиться со взглядом Болотина. «И что у него за привычка такая? Стоит, как истукан...»
— Это вы окончательно? — спросил Болотин.
— Да, — сказал Валерий Матвеевич.
Болотин отклеился от шкафа, возле которого стоял все время, в задумчивости провел пальцем по верхней планке. Его сонное, как обычно, лицо ничего не выражало.
— Ну, как хотите, — лениво произнес он и открыл дверь.
Он размышлял еще секунду, стоя на пороге, потом сделал шаг, ушел совсем.
— Ф-фу, — сказал Валерий Матвеевич. Он опустился на стул. Голова была тяжелая, руки дрожали. Он откинулся на спинку, пытаясь расслабиться.
Фактически Долгополов еще работал. Он даже читал лекции. Вот и сейчас он вошел в аудиторию и подождал, пока все не утихнут.
— Степан Александрович, — сказал он, — сегодня занят. Я заменю его. Дайте, пожалуйста, тетрадь, — попросил он у студента, сидящего за первым столом. — Тише, товарищи!
Он посмотрел, на чем заканчивается лекционный материал, вернул тетрадь, взял в правую руку мел.
На одном из самых дальних мест сидели Вадим, Демин и между ними девушка. Молодые люди не разговаривали и не замечали друг друга с того дня, когда между ними произошло столкновение. Они совершенно случайно оказались сегодня рядом. Сначала пришел Вадим, положил свою папку и ушел в коридор покурить. Потом пришел Демин и сел. Когда прозвенел звонок, пересаживаться было поздно.
— Вадим, — довольно громко позвал Демин. Он наклонился над столом и поманил Вадима пальцем. — Долгополов последние дни доживает.
— Знаю, — сказал Вадим. — Свинство.
— Ну, ребята, вы в порядке, — возмутилась девушка. — Не мешайте писать.
— Ша! — сказал Демин. — Решается важная проблема.— Он подозрительно посмотрел на Вадима, проверяя, нет ли в нем пренебрежения к нему, Демину, но, ничего не обнаружив, решил продолжить разговор.
Вадим сидел так же, как Демин, пригнувшись к столу и прячась от лектора за головами впереди сидящих студентов.
— Мне рассказали, что Долгополов выступил против дирекции, за нас. Добивался повышения стипендии. А им это не понравилось, они все на него и навалились. Остальные все — трусы, молчат. Он один.
— Кто рассказал? — спросил Вадим.
— Так, неважно. Секретарша одна.
Впереди обернулся студент. Его фамилия была Тютиков, Он был членом комитета комсомола и прославился среди знакомых как очень нудный и въедливый человек: он всегда делал вид, что знает больше других.
— Это вы о Долгополове? — хриплым шепотом спросил Тютиков. — У вас неверные сведения. Мне рассказывали... — Он сидел вполоборота и старался рот повернуть назад, а глаза оставить впереди, это ему неплохо удавалось. Он спешил сказать свою мысль, пока лектор пишет что-то на доске. — Долгополов — отщепенец. Он выступил против партийной организации. Его будут разбирать на партбюро.
— Какой он к черту отщепенец! — сказал Вадим. — Не ври. Когда нужно, он ни в чем не отказывает. Настоящий мужик.
— Он темная личность, — продолжал Тютиков. — Это точно. Он уже что-то натворил однажды, еще раньше. Мне лично его не жалко. Правильно. Так ему ехидному и надо. Он, если и настоящий, то только грубиян.
— Заткнись! — рассердился Демин. — Сам ты отщепенец, понял? Отвернись, иди отсюда. Не лезь в чужой разговор. Отвернись, тебе говорят...
Тютиков послушался и больше ничего не говорил.
— Трепло. Любит натемнить, — проворчал Демин.
— Он — самый лучший преподаватель, — сказал Вадим. — Когда ни спросишь, всегда все объяснит, расскажет. — Он кивнул на Тютикова. — Вот такие всегда и портят во всем.
Впереди зашевелился еще один студент.
— Все они хороши, преподаватели, — сказал он. — По мне — выгнать их взашей, оставить одних нас, студентов. То-то жизнь пойдет.
Демин хмыкнул, его воображение моментально нарисовало ему всю картину, и он остался доволен.
— Ребята, я в панике! — сказала девушка. — Откуда вы все знаете? А мне ничего неизвестно. Нет, правда. Что произошло? Долгополова выгоняют, да?
В это время Долгополов заметил, откуда идет шум.
— Демин! — прогремело по аудитории. Все затихли. — Анекдоты будете рассказывать в перерыв. Я вам советую послушать, о чем здесь говорится. Но, может быть, вы хотите сами что-нибудь сказать? А? Идите тогда сюда, становитесь на мое место. Я вам охотно уступлю. Ну, как? Не хотите? В таком случае, не мешайте мне и своим товарищам.
По рядам прокатился смешок. Тютиков обернулся к Демину и с издевкой посмотрел ему в глаза. Затем, молча и важно, принял прежнюю позу.
— Нет, я ничего, — пробормотал Демин.
Но Долгополов уже его не слушал, он продолжал лекцию.
— М-да, — сказал Демин.
— Это все к делу не относится,— сказал Вадим.
— Конечно.
Они приходили в себя. Покрасневшие лица приобретали свою обычную окраску, легкие начинали опять нормально функционировать, постепенно сердце возвращалось на место. Вскоре они успокоились окончательно.
— Колосова знаешь? — спросил Вадим.
— Кто это?
— Ну, лаборант. Главный, кажется, лаборант. Ну, знаешь... Такой...
— А, да-да...
— Его, небось, не выгонят. Я недавно разговаривал с ним, графики мне показывал. Он-то со всеми уживется. А вот Долгополов...
— Это известно. Хорошие люди долго не держатся.
— Попробуй, удержись тут. Один Колосов чего стоит. Съест.
— Это всегда так. Я знаю, как это бывает...
Здесь произошло небольшое препирательство между Деминым и девушкой. Она требовала тишины и жизненного пространства. Демин увлекся. Стараясь говорить как можно тише и приближаясь к Вадиму, он оставил девушке совсем мало места. Он жестикулировал, мешал ей водить ручкой по тетрадочным строчкам. Покончили на том, что Демин в удобный момент перелез через девушку и сел рядом с Вадимом.
— Я знаю, как это бывает, — зашептал Демин. — У человека все благие намерения пропадают зря. Вот я с другом. Мы на праздник подвыпили, идем по улице. Смотрим, хулиганы. Мы их избили. Идем дальше. Расчувствовались, разговорились о милиции, какая нужная и хорошая это организация. Мол, охраняет покой граждан. Ну, конечно, решили идти сразу же и записываться в милиционеры. Искали, искали. Ходим и ищем. Нашли, наконец, милиционера. Чуть на шею ему от радости не бросились. «Где, спрашиваем, можно к вам записаться? Хотим в милиционеры, и все тут. Не дайте пропасть хорошему порыву!» А он как озлится. «Хулиганить, да? Издеваться, да? Вот я вас!» И потащил. Мы ему объяснить хотим. Радость, мол, у нас. Осенило. Граждан будем охранять. Ну, а он ни в какую. Тащит. Мой друг-то протрезвел каким-то образом, сообразил. И бежать. А меня привели. Весь вечер и всю ночь праздничную просидел. Так-то. Еще штраф заплатил, за оскорбление во время исполнения служебных обязанностей. А я искренне, у меня порыв был.
Вадим смеялся. Девушка не могла удержаться, хохотала почти в голос.
— В порядке! — сквозь смех говорила она. — В большом порядке!..
— Демин! — прогремело опять. — И соседи там ваши!.. Я вам серьезно говорю. Вы ведь мое отношение знаете. Можете ходить на лекции, можете не ходить — меня это не интересует. Но если уж пришли, извольте, по крайней мере, тихо себя вести. У меня нет правила выгонять студентов за дверь. Это оскорбительно и для вас, и для меня. Но вам лучше на другой час не приходить. Выгоню!
— Вот так-то, — сказал Демин и закатил глаза, изображая умирающего гладиатора.
— Вас... вызывает... к себе... ректор, — выдавил из себя Болотин. Больше он ничего не прибавил. Он не смотрел на Валерия Матвеевича и, выполнив поручение, не выражал ни малейшего желания вступать с ним в какие бы то ни было разговоры.
Валерий Матвеевич, ошарашенный известием, открыл уже рот, но так и не спросил ни о чем.
Они молча поднялись по лестнице на второй этаж, прошли по коридору.
Валерия Матвеевича мучили вопросы... Зачем?.. Кто наболтал?.. Болотин? Долгополов?.. Что там известно?.. Чего не известно?..
Навстречу им из кабинета ректора вышел Долгополов. Лицо его было красное, решительное, лоб был нахмурен.
— Ну, что? — сразу же спросил Болотин.
Валерий Матвеевич постучал в дверь.
В кабинете за столом сидел сам ректор, рядом с ним — секретарь партбюро. Но центральной фигурой был шеф. Он расположился несколько в стороне, в большом кресле, с трудом умещаясь в нем, имел вид важный и спокойный, и ничто не могло вывести его из равновесия. Человек посторонний именно в этом великане увидел бы главное лицо.
Валерий Матвеевич вежливо поздоровался. Ему предложили сесть. Напряжение сковало все его движения. Он осторожно присел на краешек удобного кресла — неуклюжая, удлиненная фигура, песочные часы, сложенные пополам.
— Мы позвали вас, товарищ Колосов, — сказал ректор, — чтобы услышать ваше мнение по делу Долгополова. Наша задача — выявить истину и, согласно фактам, ничем не затуманенным фактам, наказать виновных. Ваша задача — ответить на несколько вопросов. Я прошу вас давать ответы, чувствуя ответственность за наше общее дело, а именно, в конечном итоге, ответственность за воспитание и обучение молодежи, так как именно к этому сводятся все наши устремления, а также невзирая на ваши, может быть, имеющиеся, личные симпатии и антипатии. Вы понимаете меня?
— Да, конечно, — быстро отозвался Валерий Матвеевич.
— Ряд товарищей заявил, что якобы, как они говорят, сваливание всей вины на Долгополова — не более, как сведение личных счетов. Не приходится скрывать, при этом подразумевался Степан Александрович. Понятно, что этот вопрос имеет большое значение, так как примешивание элемента личного к освещению столь важных обстоятельств опорочило бы все те мероприятия, которые ректорат сочтет нужным провести. Кроме того, ими, все теми же товарищами, полностью отрицается ответственность Долгополова за несчастный случай, который имел место в нашем институте. Каково ваше мнение, товарищ Колосов?
Валерий Матвеевич мало вникал в суть задаваемых вопросов, его больше занимало, какой ответ хотят от него услышать. Но в словах ректора, в его тоне не было никакой зацепки, никакого оттенка, который бы наставил Валерия Матвеевича. Он посмотрел на шефа, но тот рассматривал свои ногти, словно и не слышал ничего сказанного; казалось, он о чем-то задумался. Секретарь партбюро не поднимал головы от стола, чертил карандашом на листке бумаги, наверное, кружочки. Один ректор смотрел на Валерия Матвеевича с мягким, почти печальным выражением, которое, однако, ничего не выражало.
Валерий Матвеевич поправил галстук. Ему очень захотелось это сделать. Он долго поправлял его и вертел при этом шеей. Потом он одернул на себе отвороты пиджака.
— Видите ли, — начал он неуверенно; он словно бы решился на откровенность, но ему это было трудно и неловко. — Мне не совсем удобно говорить что-либо о Долгополове. Нас с ним связывают... связывают такие отношения, что мне бы не хотелось, одним словом, было бы некрасиво мне что-либо о нем говорить.
Это было искренне, это было благородно, это было смело. «Посмотрите на меня, — таков был смысл сказанного, — я не могу обвинять Долгополова, так как я благороден. Но я вас всех очень уважаю и честно сознаюсь вам во всем».
— Но мы бы именно от вас хотели услышать, — сказал ректор, — что такое представляет из себя Долгополов. Может быть, вас смущает присутствие Степана Александровича? Если это так...
Дело принимало неожиданный оборот. Валерий Матвеевич ничего еще не выяснил. Чего хочет ректор? А чего хочет секретарь партбюро? Желание шефа он знал. Но шеф — перелетная птица, сегодня он здесь, завтра его нет. Ректор, вот на кого нужно равняться, ректор — это надежно, это устойчиво.
— Если это так... — сказал ректор.
Но неожиданно вмешался секретарь партбюро.
— Говори прямо, Колосов. Не виляй. — Он почти всем говорил «ты». — Виноват Долгополов или не виноват? Чего тут долго рассуждать?
— Если посмотреть со стороны моральной...
— А ты не заглядывай сбоку, ты смотри прямо, в лоб. Виноват?
— Ну, конечно, если он непосредственно ведет занятие и на этом занятии человек калечит себя, ясно, что он...
— Ну, вот видишь. Сразу ясно. Валяй дальше, развивай свою мысль. Только не мудри много.
— А главное, — вошел во вкус Валерий Матвеевич, — я уверен в принципиальности и честности Степана Александровича. Каждый, кто хорошо знает его, не станет сомневаться в этом. Поэтому я не вижу причин... Я считаю, что Степан Александрович лучше других может судить о причинах, вызвавших несчастный случай. И при этом, наверняка, никакие деловые споры не повлияют на те выводы, которые он сделает.
Наконец-то, он по глазам ректора видел, что взял верный курс. Он, как всегда, стоял на точке, той единственной, которая верна. Однако, удовлетворения не было в нем.
— Это, собственно, все, что вам надлежало сказать, — произнес ректор. — Но я хотел бы, чтобы вы кое-что пояснили нам. Мне лично необходимо знать некоторые детали дела: как обычно Долгополов относится к своим обязанностям? как к нему относятся студенты? наблюдалась ли раньше с его стороны халатность в работе?..
Шеф продолжал сидеть молча, казалось, погруженный в размышления. Секретарь партбюро прошагал, разминая ноги, по кабинету, от стены до стены. Он не мог скрыть довольной усмешки.
После нескольких, мало значащих вопросов ректора и быстрых, конкретных ответов Валерия Матвеевича, секретарь партбюро остановился перед ним.
— Это все, — сказал он. — Ты можешь идти.
— Кстати, — сказал ректор. — В ближайшее время я созову совещание по поводу печального случая со студенткой. Неплохо, товарищ Колосов, если вы тоже примете участие в выступлениях. Продумайте, пожалуйста, какие меры, по- вашему, необходимы для того, чтобы это не повторилось в будущем.
— Хорошо, — сказал Валерий Матвеевич. — Я продумаю. До свидания.
Шеф молчал и не поднимал глаз, он ни разу не кивнул ему. Валерий Матвеевич медлил. Он напрягал свой мозг до предела и ничего не мог придумать. Он гнал от себя образ решительного человека с нахмуренным лбом. Он все внимание сосредоточил на шефе. Промедление становилось заметным и неприличным.
Секретарь партбюро положил ему руку на плечо.
— Степан Александрович, — сказал он, — каков старший лаборант у вас, а! Свой в доску! И без всяких сомнений!
И тут шеф пробудился. В глазах его запрыгали смешинки, и лицо его от этого сделалось по-детски озорным, приветливым, веселым. И Валерий Матвеевич сразу понял, что шеф, сидя так все время, не сердился, не кипел желчью, он просто оберегал свою солидность.
И ректор, и секретарь партбюро, все вокруг заулыбались. Валерий Матвеевич почувствовал, как у него легко и хорошо на душе; небывалый подъем охватил его. Он был на высоте — маленький винтик в планах большого начальства.
— Ты надежный человек, Колосов, — сказал секретарь партбюро. — Нам такие люди нужны. — Он хлопнул его легонько два раза по руке, каждым хлопком вливая в него новые силы и уверенность в будущее, и подтолкнул к двери.
Валерий Матвеевич вышел в коридор. Невдалеке стояли Долгополов и Болотин. Они еще не ушли. Они о чем-то разговаривали и курили. До него донеслось презрительно:
— Разве это человек? Это — профиль...
Никто не бросился к нему, не стал расспрашивать. Он прошел мимо, стараясь не смотреть на Долгополова...