Девочка погасила свет и включила новую, подаренную мамой, гирлянду. Все в доме – и разноцветные огоньки, и запах свежей хвои, и потусторонний подмигивающий блеск колыхающейся мишуры должно было создавать волшебную приподнятую атмосферу ожидания праздника. Еще бы! Ведь уже послезавтра Новый Год.
Но у Светы на душе скребли кошки. Если, конечно, такое можно сказать про шестилетнего ребенка. Ей нужно было срочно увидеть маму, забраться на колени, прижаться лицом к теплой, пахнущей уютными знакомыми духами груди, затаиться, замереть, раствориться в волнах заботы, излучаемых самым любимым человеком на свете. Потом заглянуть ей в глаза и смотреть в них долго-долго, не мигая, чтобы наконец убедиться, что все это – неправда, выдумка злых гадких мальчишек, мерзкая, чудовищная страшилка для запугивания глупых малышей.
До сегодняшнего дня она никогда и ничего не скрывала от родителей. С любой бедой – будь то ссора с подружкой, сбитая коленка, или ночные кошмары, навеянные рассказами про «черную руку» или «пиковую даму» Света бежала к маме. И только тогда, «исповедавшись», и получив наставление, или родительское благословение, девочка со спокойной душой возвращалась к своим детским занятиям, а вечером, устав от многочисленных дел и полученных новых знания, с чистым сердцем мгновенно засыпала счастливым сном праведника.
Но, придя сегодня с прогулки, она не находила себе места. Стыдно было смотреть на маму, в глаза ей она не взглянула бы, наверное, даже под страхом смерти. Тяжелое знание как бы запачкало ее, сделало недостойной родительской любви и доброго отношения.
Впрочем, днем все было не так уж страшно. Света отвлекалась на еду, разговоры с бабушкой, посмотрела мультики по телевизору, немножко поиграла. Но к вечеру, оставшись наедине со своими судорожно бьющимися в голове мыслями, она совершенно потеряла покой. Нестерпимо хотелось побеседовать с мамой! Но как? Во-первых, она дала клятву никому не говорить, а во-вторых, как бы она рассказала ей ТАКОЕ? Да язык бы не повернулся. И мама бы потом, наверное, сделала каменное лицо и стала бы строго отчитывать. Ну и пусть! Носить это в себе просто невозможно, гадко! Подозревать в этом отвратительном поступке самых любимых, самых безгрешных, самых родных людей и не сметь даже спросить у них слово в защиту? Это было выше ее сил.
К маме пришел портной примерять платье, в котором она будет встречать новый год. Это само по себе не предвещало ничего хорошего. Мама будет кричать. Девочка с детства физически не переносила визг. Ну вот! Что я говорила? Из соседней комнаты донесся недовольный высокий, срывающийся женский голос. «что вы мне принесли?! Распороть!!! Это что за пузырь сзади, вы что, надо мной издеваетесь?! КАК ЭТО ВЫ НЕ ВИДИТЕ?? Это же черт знает что такое! Уродство! Вы испортили мне материал!!!»
Голос беснующейся мамы действовал на дочь разрушительно. По хребту сверху вниз пробежал морозец, колени подогнулись и мелко задрожали. Противно потянуло в туалет. Но еще больше хотелось стать невидимкой. Света прижала к себе колючего страшненького мехового мишку с глазом, заклеенным пластилином, и залезла под стол, минуя встречу со стихией. Большое зеркало висело в этой комнате, и ураган неминуемо должен был появиться. И правда, дверь вскоре распахнулась, в комнату влетела мама в смешном платье. Одного рукава не было и в помине, другой был приколот булавками. Да и все оно было сшито начерно, сметано и разлиновано белым мелом.
За мамой мелко семенила перепуганная портниха с поджатыми губами и вселенской печалью в глазах. Она не в первый раз шила для Эльвиры Сергеевны и Света хорошо знала, что через день, когда все будет окончательно готово, мама будет целовать портниху в пухлые щеки, называть «Карденом» и говорить, что та шьет лучше, чем какой-то Зайцев. Но перед этим сладким часом славы непременно происходили примерки, похожие одна на другую, как капли воды.
Мама встала у зеркала, оглядела свою великолепную фигуру, облаченную в нарядный полуфабрикат. Повернулась боком, спиной, подняла руку с прикрепленным рукавом…. И тут опять началось: «Идиотка!!!! Как теперь это все исправить?! ВСЕ! Я сказала ВСЕ переделать!!!» С этими словами мама принялась срывать с себя сколотые и аккуратно сметанные детали, кидая их в несчастную портниху, на пол, в цветочные горшки, да и вообще – куда бог пошлет. Затем она развернулась, зарыдала и стремительно пошла к себе оплакивать «испорченную» ткань и незадавшийся без нового наряда праздник. Бедолага-закройщица, вздыхая, собрала части уникального платья, и тоже вышла из комнаты.
Света осталась одна. Она сидела под столом, поджав колени и подняв плечи, и боялась дышать, не то, что пошевелиться. Нервы сегодня и так весь день на пределе. Она боялась попасться маме под горячую руку, но сегодня еще и чувствовала себя сплошь виноватой. Заговорщицей. Юным массоном-отступником. В груди что-то неприятно сдавило. Через несколько лет ей скажут, что это – бронхиальная астма и запретят выходить из дома без «Беротека». А пока она просто сидела - маленькая девочка под большим столом, и с большой непосильной думой в голове. Мама плакала в спальне, бабушка готовила еду, папа больше месяца неподвижно лежал в своей комнате. Разговаривая о нем, взрослые невесело качали головами.
«Не хочу больше жить», - подумала Света. А так как в юном возрасте дело от слова не отстает, то она принялась мерно биться спиной о стену. Недавно она подслушала разговор бабушки с соседкой, что одна женщина, родив шестого ребенка, не хотела, чтобы он выжил, и в первый месяц хлопала его каждый день по маленькой спинке, не очень больно, но постоянно. И в итоге отбила легкие, ребенок умер, а ей за это ничего не было. Но Света уже не грудной младенец, поэтому, поколотившись безрезультатно несколько раз, она нелепое занятие прекратила. Со злости стукнулась последний раз со всей силы затылком о стену, заплакала от боли и от обиды и принялась вспоминать недавнее происшествие, которое буквально изменило ее жизнь.
Сегодня ребята из окрестных домов, как всегда катались с горки напротив Светиного дома. Народу было много, в том числе и Надька с Олегом. Не то чтобы друзья, скорее приятели. Они были брат и сестра и уже ходили в школу. Надька в четвертый, а Олег в пятый класс. Отец их безбожно пил, мать работала нянечкой в школе, подрабатывала мытьем полов в соседнем магазине – в общем, крутилась, как могла. Дети в этой семье росли самостоятельными, бойкими. Олежка уже начал таскать у отца папиросы, носил кирзовые сапоги, постоянно матерился и сплевывал себе под ноги при разговоре. Что связывало бедовую парочку с домашней, маленькой дошкольницей Светкой – было непонятно всем взрослым. Эльвиру Сергеевну эта дружба в восторг не приводила, но она была по-соседски знакома с тетей Таней, мамой ребят, и составила о ней хорошее мнение. Поэтому на своего рода мезальянс смотрела до поры до времени сквозь пальцы.
Вдоволь накатавшись с ледяной горы, разгоряченные, потные дети с разбега, хохоча, шлепнулись в сугроб. Света уже собиралась домой, когда сама же и завела злополучный разговор.
- Везет вот вам! Я сейчас приду домой и буду, как дура, или телек смотреть, или читать. Давно маму прошу – роди мне братика, роди! Ну что, трудно что ли ей?
Брат с сестрой подозрительно переглянулись.
- Ты чего? Как она его срОдит-то, когда папка твой год на севере работал, а потом заболел и лежит уже чуть не месяц, не вставая? – сказала Надька, красноречиво крутя указательным пальцем у виска.
- Ну и что?, - удивилась Света
- А то!, - свысока бросила Надька, подтягивая заледеневшие рейтузы, - ты вообще хоть знаешь, откуда дети берутся?
- Из маминого живота, конечно! Его разрезают и достают ребеночка, - показала свою осведомленность Света.
Но старшая подруга только безнадежно махнула на нее рукой. Олежа, с кривой снисходительной ухмылкой слушавший эту «бабскую болтовню», решил выступить с просветительской миссией перед подрастающим поколением и заявил удивленно застывшей Светке:
- Для того, чтобы родились дети, бабе с мужиком надо сначала поебаться. Пошли домой, Надька.
С этими словами он развернулся, ссутулился и неспешной походкой направился к дому.
Удивленная дошкольница стояла, как вкопанная, глядя на удаляющихся друзей. В одной руке – салазки, в другой заиндевевшая варежка, которой она пыталась стряхнуть снег с покрывшегося ледяной коркой пальто. Ругательное, матное слово, непонятное слово-табу обретало какой-то уродливый смысл.
- СТОЙТЕ! Подождите!, закричала она, кинувшись в догонку, - как это, что такое «поебаться»?!
Старшие дети в очередной раз переглянулись. Олег остановился. Видимо, девизом для него в этот день было «нести просвещение в массы». Он начал свою речь.
- Во-первых, поклянись, что никогда не скажешь взрослым, - потребовал он.
- И даже маме?
- Маме – тем более.
Желание узнать что-то новое, запретное, пересилило и она ответила после секундной заминки:
- Клянусь!
Надька вмешалась:
- Встань «звездочкой», дотронься до красного и скажи три раза «Клянусь, клянусь, клянусь, а иначе я умру!»
Света послушно выполнила описанные манипуляции, и брат с сестрой поочередно, перебивая и дополняя друг друга, посвятили ее, как умели, в одну из сокровеннейший тайн людских отношений.
Если бы не плотная меховая шапка, то Светины волосы, наверное, встали бы дыбом. «ЭТОГО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ» - кричал разум. «ЭТО НЕНОРМАЛЬНО, НЕВОЗМОЖНО». Но какой-то древний голос уверенно шептал «правда, правда….» и знание было таким глубоким, что девочка поверила друзьям окончательно и беспрекословно. Детский мозг еще переваривал информацию, когда она со слабой надеждой спросила:
- А меня что, получается, тоже так? Мама с папой … поебались? А по-другому нельзя, а? Просто захотел ребеночка – и все?
Спросила, и уже знала ответ. Суровая сермяжная правда жизни. Оба собеседника синхронно отрицательно покачали головой.
- А вот вы все и врете!!! Не верю! – закричала она, топнула ногой, развернулась, и, обгоняя мысли, со всех ног понеслась к своей парадной. Так хотелось, не оборачиваясь крикнуть ябиднеческое «я все маме расскажу», но она осеклась на полуслове…
… Девочка сидела, уставившись широко раскрытыми невидящими черными глазами в вязкий вечерний морок.
Сейчас, в подстольной полутьме все казалось еще более страшным и безвозвратным. Никогда больше мир вокруг не будет таким же чистеньким, правильным, светлым и безгрешным.
«Нет, нет, нет»! С каждым разом все увереннее прошептала она, сильно-сильно мотая при этом головой. И решила пойти к отцу.
Папу Света знала плохо. Он всегда находился в какой-то непрекращающейся командировке. То на севере, то в Кронштадте, то еще где-то. Дома появлялся примерно раз в месяц, привозил подарки, сажал насторожившуюся дочку на колени, рассказывал всякие истории, рисовал смешные картинки. А через день-два уезжал снова.
Один раз папа никуда не уехал. Просто не смог встать с постели и пришлось вызвать скорую помощь. Мама нервничала и звонила каким-то знакомым врачам, бабушка спешно собирала документы и вещи для срочной госпитализации.
Потом его привезли обратно. Отец почти неподвижно лежал, мама с бабушкой кормили его с ложки, давали противный плоский горшок, как маленькому, и мыли прямо в кровати.
В эту комнату Свету не то чтобы не пускали. Ей самой вовсе не хотелось туда заходить. Было страшно, неприятно и как-то тягостно видеть папу в таком странном положении. Он не мог больше носить ее на руках, не смеялся, не сажал на колени. Он даже не улыбался и ничего не говорил. Только иногда стонал так, что у девочки кровь стыла в жилах.
Света на четвереньках выползла из-под стола, вышла в коридор и неслышно скользнула к папе. В комнате стоял непроветриваемый тяжелый запах лежачего больного, дух тлена и бренности всего живого. Отец лежал на кровати, какой-то ненастоящий, высохший. Лицо его, такое непривычное без обычных очков, казалось девочке совершенно чужим. Она подошла ближе и в слабом свете ночника пристально всматривалась в него, цепляясь глазом за знакомые черты. Отец никогда не был красавцем. Эльвира Сергеевна очень переживала, что дочь пошла не в нее – общепризнанный эталон женской красоты, а в простенького супруга. Девочка вглядывалась в такие же, как и у нее самой густые черные брови, большой нос. Глаза были закрыты, но она знала, что они темны, как украинская ночь. Точь в точь как у нее самой.
Родительское сердце практически полностью парализованного Василия Андреевича как будто послало некие флюиды. Он приподнял веки, посмотрел на дочь и слегка улыбнулся ей подвижным уголком рта. Незаметно шевельнул относительно здоровой рукой. Был ли он в сознании? Мнения врачей на этот счет расходились. В тот вечер Светочка могла поклясться, что был. Вопреки ожиданиям она не испугалась этой странной улыбки больного. Тихонько присела на корточки и положила голову на руку отца. Вдохнула горький запах последних дней жизни, на смену которому приходит тошнотворно-сладкий, смерти. Замерла, закрыв глаза, и сидела так долго, ни о чем не думая, пока услужливая память не подкинула воспаленному сознанию Олежкин монолог во всех гнусных подробностях.
Девочку как подстегнули, она вскочила, выбежала в коридор, затем в гостиную, юркнула в свое убежище под столом, и принялась раскачиваться, прижавшись лицом к игрушечному мишке. Ее давно уже подташнивало, бил озноб, а тут еще все закувыркалось, закружилось, как в снежной вьюге. Пол, потолок, стены, все стерлось и потеряло свои очертания.
И тут появился Дед Мороз. Сказочно яркий. В красном пальто, в шапке, как и полагается, с длинной бородой и волшебным посохом. И, самое главное, он БЫЛ НАСТОЯЩИМ! Никаких сусальных кудлатых бороденок на резинке, никаких атласных халатов, под которыми виднеются джинсы. От него не разило перегаром за версту, как от всех этих клоунов, выдающих себя за волшебника. Он был огромным – в два человеческих роста - и совершенно не страшным. От его дыхания все покрывалось инеем, как в рекламе «Минтон», но сам он как будто дышал жаром.
Дед Мороз наклонился, подставил ладони, и Светочка забралась прямо к нему на варежки, уютно устроилась, и они пошли куда-то вперед и вверх, сквозь голубую в серебряных бликах метель, слегка покачиваясь. Девочка ничего не просила, не задумывала желаний, ей было хорошо и уютно с ним, с этим самым волшебным и самым надежным взрослым, с единственным взрослым, с которым не требовалось быть настороже
Они долго плыли в круговерти, среди хлопьев снега, ныряя в северное сиянье, летя сквозь звезды с игольчатыми лучами. Рядом с ними, то обгоняя, то отставая, летел папа – живой, здоровый, улыбающийся. В своих вечных очках и с длинным белым шарфом. Тявкая, кружился вокруг старый эрдельтерьер Мотя, который убежал год назад. И кошка Пуська, пропавшая через месяц после Моти, вертелась рядом, с привязанным к шее огромным розовым бантом. И такая была вокруг красота, такое неподдельное счастье, такая вечная радость, что дворовая сплетня, не дававшая девочке покоя, показалась по сравнению с этим чудом мелкой, совершенно ничего не значащей безделицей, вовсе даже не стОящей внимания.
Хотелось растаять чистым снегом в надежных руках доброго дедушки, но тут он поднес руки ко рту и дунул северным ветром, и Света так стремительно полетела ввысь, что заслезились глаза и заложило уши. Лететь было приятно, но беспокойно. Открыть глаза казалось жизненно необходимо, но сделать это стоило неимоверных трудов.
… Первое, что она услышала, был приглушенный монотонный мужской голос. Он говорил о том, что у детей такое бывает, это вирус или нервное переутомление, что температура два дня была критической, но сейчас все стабилизировалось, что зря Эльвира Сергеевна отказывается от госпитализации, у них, мол, в стационаре хороший уход….
Тогда Света приоткрыла глаза. Сначала – чуточку, увидела белую полоску, стену своей комнаты. Потом пошире – оказалось, что она лежит в собственной кровати, где-то за спиной доктор переговаривался с мамой, а на отрывном толстом календаре краснела жирная единица, обрамленная черными еловыми веточками.
Девочка пошевелилась, и мама вспугнутой птицей кинулась к дочери, шурша черной длинной юбкой. В ее ярко-голубых, обрамленных тоненькой сеточкой улыбчивых морщинок, глазах было столько тревоги, любви и заботы, что Света заплакала. Она ткнулась в мамину грудь, которая была обтянута не обычным бежевым, а каким-то редкоиспользуемым черным свитером, и чуть охрипшим от долгой болезни голосом тихо сказала: «С новым годом, мамочка!»