ТАНАКА
Танака из клана Ши был самураем. Как и его отец, он служил сёгуну Южных территорий и, чтобы стать храбрее, ел печень врага.
«Метафизика – это этика, – учил Танаку Катабата-сан, мастер фехтования на мечах. – А этика – кодекс самурайской чести». Восходящее солнце тускло блестело сверкало на их скрещенных клинках. Но Танака не мог смириться с тем, что его единственное предназначение – служба, а путь совпадает с бушидо. Он не мог поверить, что земная империя – отражение небесной, а ритуалы, составляющие суть повседневности, – подобие божественных законов.
Недавно Танаку перевели в стражники внутренних покоев. Он увидел восковое лицо императора, маленького, пухлого, с изнеженными руками и выщипанными, как у женщин, бровями, изо дня в день наблюдал железную дисциплину казарм, интриги в дворцовых павильонах, строгие обязанности гейш, и не находил им места в своём представлении о небе. Оно казалось Танаке выше, шире, значительнее. Он поделился сомнениями с Катабатой. Суровый мастер посмотрел на него, как ящерица, не мигая. «Твои мысли нарушают миропорядок! – выстрелил он в упор. – Страшись быть выше предназначенного!». И Танака понял, что танец земных теней – это танец масок. Однако смутное беспокойство не вылилось в бунт – он был слишком хорошо воспитан. Идя в бой, он по-прежнему раздвигал покрытые чернью зубы, издавая вопль, от которого стыла кровь, и вместе со своим полком левого крыла по-прежнему готов был пасть за императора, в которого больше не верил.
Раз среди холмов западного побережья Танака встретил отшельника. Старика одолевал костоед. Ворочаясь на охапке сухого тростника, он захлёбывался желчью, а подушкой ему служил обглоданный череп. «Что такое жизнь?» – спросил Танака. Старик задрал лохмотья, обнажив гниющие раны. А в это время по всей долине цвела сакура, и в необъятной синеве, курлыча, звали подруг журавли. И Танака вдруг понял, что он – центр мироздания, что смерть оборвёт привычный ход вещей, исчезнут и небо, и воздух, и обманчивое, как река, время. Он со смехом вспомнил клятву верности – ничтожное пятнышко на пёстрой, как веер, жизни. Танака попробовал разложить прошлое, отсчитывая минувшие события косточками вишен. Собрав их в кулак, он пытался выстроить прошлое, как шеренгу своего полка, но вскоре убедился, что и прошлое – тоже хаос, и выбросил косточки.
– А что такое смерть?
В ответ монах поднял череп.
– Думаешь, это черви сточили их? – указал он на его беззубую челюсть. – Нет, зубы он растерял ещё при жизни. Смерть – не ворона, клюющая глаза, а ловушка из потерь.
И Танака понял, что пустынник ещё не видит смерти.
– Сообщи мне её приметы, – сказал он, отсекая ему голову.
Между тем с западными ветрами на острова проникало учение, делающее ничтожным культ предков. «Ороговевшая кора стискивает зелень молодого побега, – цитировал Танака его проповедников, – но затвердевшее дерево обречено на смерть».
Однажды, напившись рисовой водки, он проболтался о своих настроениях. Ему вменили пристрастие к заморскому варварству. А позже этому нашли серьёзное подтверждение. Нацепив двурогий шлем, Танака нёс караул. Был летний праздник Перемены одежды, флейты играли «Клёкот горных фазанов», а с башни запускали бумажного змея. Свесившиеся из небесного чертога облака взирали на дам, играющих бамбуковыми палочками с карликовыми собачками. Возле трона толпились сановники, поэты славословили императора. Танака стоял не шелохнувшись, точно мертвец. Он и в самом деле умер для этого неудачного представления небесной мистерии.
– Но если достоинства человека несравненны, – нарушая чайную церемонию, выкрикнул он, – значит, его смерть сокрушит мироздание?
– Зато твоя смерть ничего не изменит, – возразил ему побледневший император.
Танаке прислали нож, завёрнутый в коврик. За его харакири бесстрастно наблюдал Катабата-сан.