Ветер за окном сегодня выл так, будто он получил такую возможность послед-ний раз в жизни. Да и я сегодня смотрела на окружающий мир, словно последний раз в жизни. Впрочем, кто знает? Говорят ведь, что человек чувствует свою смерть, что он слышит ее мерные шаги, негромкие, но и не старчески шаркающие, как думают многие. Нет, Госпожа Смерть – она вовсе не старая карга с пустыми глазницами черепа. И она не носит с собой постоянно зловещую косу – интересно, откуда вообще пошла эта ле-генда о косе? Наверное, после истории о Всаднике без головы… Но все это ерунда. Мне почему-то кажется, что Смерть – это красивая молодая особа, с жутковато-прекрасным выражением бездонных глаз… В данном случае «бездонные» - не компли-мент, а намек на то, что в них – пустота. И в сердце ее тоже пустота. И уносит она в Пустоту… Она, наверное, подкрадывается тихо-тихо, закрывает глаза человека краси-выми холеными руками и забирает с собой его душу…
Моя комната сегодня показалась мне еще грустнее и скучнее, чем обычно. Впрочем, нет. Сегодня, ты не поверишь, когда я вошла в нее, в воздухе каким-то тяже-лым облаком витали чьи-то чужие мысли. Я сразу почувствовала это – потому что, ко-гда живешь одна, ни за что не спутаешь запах своих печалей с чужими. И мне стало как-то жутковато в моей тесной каморке. Ты улыбнешься, я знаю, но сегодня моя ком-ната показалась мне тесной-тесной почему-то. И я даже пожалела, что она такая не-уютная. Я сама себе сегодня кажусь какой-то чужой.
Знаешь, целый день сегодня я словно оглядываюсь назад, на прожитую мной жизнь. И понимаю, что ничего в ней не было такого, о чем я могла бы вспомнить с ра-достью или гордостью. Даже боли и печали в ней нет – только пустота какая-то глу-пая… Ничего в ней нет…
Вспоминаю, о чем мечтала тридцать лет назад, и на глаза глупо и банально на-ворачиваются слезы. В двадцать пять мне хотелось любви, счастья, удачи, карьеры, се-мьи, детей, славы, богатства… А что теперь? А теперь мне уже все равно. Ведь ничего у меня нет, ничего! Я даже то, что было у меня, растратила понапрасну!
Я сижу на диване – ты помнишь его, мой старенький, потрепанный диван? Кста-ти, я так и не нашла в себе сил выбить пыль из маминого покрывала, которым он на-крыт. Да и зачем уже? Так вот – о чем я? – ах да, сижу на диване и оглядываюсь по сто-ронам, словно первый раз. Стены… Ты еще можешь вспомнить мои стены? Эти старые пожелтевшие обои с серовато-голубыми ирисами. Помнишь, я всегда удивлялась, как это ирисы могут быть серо-голубыми? … На стенах картины. Картина, которую пода-рил мне на тридцать пять лет сослуживец. Красивая картина, с яблоками на расписном блюде, только сухая. Потому что он мне ее подарил не оттого, что хотел поделиться со мной кусочком того прекрасного, что называют Искусством, а всего лишь потому, что у меня был юбилей, и надо было что-то дарить. А еще висит рисунок пятнадцатилетней Верочки, дочери моей бывшей соседки. На нем корабль с алыми парусами – Верочка отблагодарила меня за то, что я подарила ей на день рождения книгу Александра Гри-на. Хороший рисунок. Потому что в нем есть то, чего я раньше, почему-то, не замечала. Надежда. Это здорово, когда пятнадцатилетняя девочка надеется на что-то. Мне всегда нравились Верочка и ее мама. Муж ее погиб – он был летчиком. Им было тяжело жить, но постепенно они справились – хорошим людям Бог всегда помогает выжить. И те-перь переехали – Верочке необходимо учиться в художественной школе, у нее талант, а разве в нашем городке дашь ребенку хорошее образование?
А помнишь старый, бабушкин еще, комод? А, знаю, ты сейчас улыбнешься и вспомнишь облупившиеся старинные ручки. Смейся – а я, хоть и прошло уже столько лет, каждый раз, как только подхожу к нему, готовлюсь услышать знакомый сладкова-то-терпкий запах бабушкиных духов… У нее в комоде, во втором ящике сверху, всегда лежали разноцветные цыганские шали, и они так сильно пахли этими духами, что я на-всегда запомнила это чувство – я, маленькая еще, подходила к комоду, открывала ящик – чтобы долезть до него мне приходилось встать на стул! – и зарывалась лицом в мяг-кие шали, вдыхая терпкий аромат…
Этот комод до сих пор стоит в моей комнате, как раз напротив дивана. Только нет в нем больше шалей – бабушка просила, чтобы их положили в ее гроб, когда она умрет…
Письменный стол и лампа с треснувшим абажуром… Абажур желтого цвета, но уже так запылился, что свет, который он издает, кажется каким-то тусклым и коричне-вым. На столе лежат книги. Хочешь знать, какие? «Вязание на спицах», «Лечение ос-теохондроза» и роман какой-то новой бездарности. Улыбаешься? Или плачешь так же, как плакала я перед тем, как сесть за письмо? …
А помнишь… Помнишь меня в двадцать лет? Как мы бегали на танцы, как гово-рили о будущем, читали Пушкина и Гоголя, спорили о том, есть ли на других звездах люди, и плакали над трагедиями Шекспира, с надеждой смотрели вперед и были заяд-лыми оптимистами? Что сталось с нами теперь? Боже мой, что с нами сталось?!
Я сейчас отложу бумагу и карандаш и лягу на диван. Накроюсь пуховым плат-ком – что-то холодно стало…
Вот. Я забыла написать – на одной из стен висит зеркало. Помнишь, овальную деревянную рамку и блестящее стекло? Теперь рамка треснула, а стекло облупилось, но новое покупать я не хочу. Пусть уж остаток моей жизни пройдет с теми вещами, с ко-торыми провела я и ее начало.
Подошла к зеркалу. Знаешь, кто глянул на меня из него? Впалые, худые щеки, усталые, чужие какие-то глаза, и седые волосы.
А помнишь, как мы бегали к пруду? Под откос, туда, где цвели лилии? И как мы рвали их толстые крепкие стебли, а я вплела однажды цветок в волосы, и тебе это не понравилось. «Кокетка ты бестолковая, о жизни думай, а не о красоте!» - не твои ли это слова?
Все вокруг поблекло, поскучнело, погрустнело, постарело. Впрочем, и мы ведь тоже поблекли, поскучнели, постарели… Жизнь ушла, а что осталось после нас?
Мы умрем, и о нас никто не вспомнит. Неужели, так и должно было случиться? Неужели так и случится?
Все. Хватит с меня. Я устала писать. За окном ничего нет. Пустота. И в сердце у меня, и в душе тоже, все одно – пустота…