Я — Яшка. Законопослушный осёл из фешенебельного поселка, где близкие к управляющему директору люди построили дворцы и отгородились от бедного населения заборами двухметровой высоты. Мне всего лишь четыре года. Но я знаю не понаслышке о горечи, которую испытывает трудолюбивое животное, когда его понукают и бьют, ссылаясь на экономический кризис. Маленьким осликом меня приняли в домашнее хозяйство Назима Хамраева. Вначале я работал живой игрушкой для ребёнка. Папка сажал мне на спину свою доченьку Таю и приказывал: «Но-о, Яшка! Трогай». Мне это нравилось. Я торжественно двигался по двору, осознавая ответственность за воспитание ребёнка. Девочка щекотала мои уши, давала сахар. Сладкое время детства. Но ослики взрослеют раньше. Едва я поднялся в холке, мои бока навьючили мешками с картошкой. Шла посевная. Я заупрямился, закричал и долго отмахивался хвостом от палки, которой лупцевал меня Назим. И не двинулся бы с места, ведь, я же — осёл, только Таенька, моя маленькая воспитанница, наш одуванчик светловолосый, шепнула на ухо:
— Яшенька, ослинька. Если мы не посадим картошку, то зимою узнаем голод.
Я поднатужился и пошёл. Зарплату рабочим не выдавали около года, и, чтобы не околеть с голодухи всё законопослушное население посёлка трудилось на огородах.
Наша семья разрушилась, когда Назима посадили в тюрьму. Он уличил своего соседа Семёна в краже маринадов и убил бы его за это, да помешал сотрудник из милиции, применивши газовый пистолет. Ольга Сергеевна, моя хозяйка, осталась без мужа. Она просыпалась рано утром и будила доченьку Таю, чтобы покормить её кашей. Девочка капризничала, зевала, не хотела вставать с кроватки. Но строгая мамаша бегло наряжала сонную дочурку в пуховики, словно куклу, и выпроваживала к бабушке Моте под присмотр, на целый день. Потом выгоняла меня из сарая на кладбище — кушай, мол, Яшенька, осенние листочки да не скучай без меня, мой серенький. И спешила на остановку, ломая стылые лужи сбитыми каблуками старых сапог. Уезжая работать, она виновато выглядывала из окошка автобуса, выслеживая, куда же я подамся на этот раз — немногая горькая трава около кладбища была мною съедена под завязку ещё в начале октября. Я дрожал на холоде, прижимая озябшие уши ближе к спине, чтобы в них не надуло ветром. Люди носят шапку на голове — им теплее. Целыми днями слонялся я около посёлка без дела, пробуя носом на прочность заборы крайних усадеб, за которыми видел бурьян, невостребованный живущим. Гнали меня отовсюду. Кидались в меня камнями. Голодный осёл в посёлке это — стихийное бедствие! Он и калитку, и чужой сарай по недоразумению может разворотить — эдакое непослушное и строптивое животное. Как же меня не гнать?..
Настала зима. Я много недоедал. Под кожей светились рёбра. Ни взбрыкнуться было от голода, ни поплакаться. На планиду не жалуются, а терпят. Таенька и та без конфеты томилась, а маленькому ребёнку без конфеты жить никак нельзя. Не было сена! Окончилось в мире сено, словно деньги в бюджете у государства. Ни вакцины тебе, ни кастрации, ни социальной поддержки. Я и солому местами на крышах вытянул, скушал. Штакетник от голода грыз, чуть было зубы не поломал.
Добро наживается с годами. Ох, как боятся люди воровства, а всё же воруют. Я это понял, когда у Назима разобрали его гараж и украли банки с томатами.
— Так жить нельзя! — оправдывался мой хозяин.
В тот день его забирали под стражу за самосуд.
— Нельзя воровать ни у ближнего, ни у дальнего…
— Следователю будешь рассказывать о том, кто у тебя гараж украл.
Не внимали ему ни доченька Тая, ни его супруга Ольга Сергеевна, учёная дама-гуманитарий. Они ревели навзрыд, упрекая Назима в нелюбви
— Яшка! — сказал он, пытаясь обнять меня закованными руками. — Только ты понимаешь, Яшенька, грубую ласку, — он прижался лицом к моей морде и прошептал: — Не воруй никогда.
Я осторожно принюхивался к его похмелью, предчувствуя несчастье.
— Какой ты горячий, Яшка, — хозяин оторвался от меня и заглянул в мою душу. — Я, ведь, вижу, Яшка, что ты меня понял, что ты не станешь вором в посёлке, как мой подлючий сосед Семён. Дождись меня, Яшка!
Напиваясь спиртного, Назим озорничал, гоняя свою лихую кровь из мускула в мускул. Но, будучи трезвым, он много работал. Кому мы только не помогали в лучшие дни: и друзьям его безлошадным, не имевшим ни осла, ни мотоцикла, и старикам, отдавшим силы своей Отчизне. Я, бывало, волочил для них на телеге и сахар, и соль, и уголь, и даже тяжёлую бочку с пивом в день, когда выбирали президента. Четыре километра я надрывался во время длительного подъёма от пивзавода до избирательного участка.
Прошедшей зимою по старой памяти я заглянул в сарай слепого Акрама к его коровам, чтобы погреться. Упитанные бурёнки стояли в углу за жердью в ожидании пищи. Помычали они, здороваясь. Два стога мягкого сена желтели в проходе, где я оттаивал от стужи. Разве я мог съесть это сено, зная как тяжело скотине производить молоко?
— Пошёл отсюда, ворюга окаянный! — закричала жена Акрама, увидевши меня.
— Уж не сожрал ли он наши припасы? — взволновался хозяин.
— Не догадался, — рассмеялась старуха.
— Ведь, и взаправду говорят, что осёл издохнет в любом изобилии, не зная как его умять. Безмозглая тварь.
Беззубый, слепой, но гордый, он измерял косыми саженями стога и ругался. Старик уже забыл, чья волонтёрская морда выглядывала наружу из-под душистой травы, когда я тащил её на себе с остриженного поля. Он же отдыхал на возу, пугая меня кнутом. Я — честный осёл!.. Потому и осёл, что честный…
Так и перезимовал около поселкового магазина голодный — милостью божьей. Истошно гудели проезжающие машины. Убегая от них, я дробил копытами лёд на дороге и шарахался на обочину, пробивая собою отвалы снега, царапая тело. Неслучайные зрители хохотали.
Ниже старая версия рассказа.
ЯШКА
Жизнь прожить - не поле перейти!
Я - Яшка. Тот самый серый законопослушный осёл из Аккермановки - фешенебельного поселка расположенного около города Новотроицка. Самые большие милиционеры и близкие к управляющему директору металлургического комбината люди - «крутые по жизни», понастроили в нашем посёлке многоэтажные особняки и отгородились от коренного населения двухметровыми заборами из керамического кирпича. Мой старый и добрый приятель Вулкан Камагатага - писатель и публицист неоднократно рассказывал это миру в своих «памфлетах» и «эпиграммах». Приврал он мало - «в плепорцию» - фамилии поменял, да кое-что приукрасил в силу голодного оптимизма. Горькое было время. Он батрачил за тарелку борща на даче у главного милиционера города - у Сашки Белова, клал ему дымоходы и печи «…за так», забесплатно, «…за восьмёрочку в табеле», проданный в это рабство начальником цеха ремонта металлургических печей Вовкой Ряшиным - заслуженным металлургом России. В отпуск без содержания на производстве хотели отправить Вулкана «…его прорабы», когда он попробовал откуситься от этой напасти. Как упрямого осла за забор на пожухшую траву - кнутом и оглоблей (ни овса тебе, ни соломинки…) на вольные хлеба – достали до слёз! Это легло в основу рассказа «Русские плачи» самого достоверного, на мой взгляд, свидетельства нашей эпохи.
Бедный Камагатага! Я действительно отобрал у него последнюю белую булку на остановке возле продовольственного магазина и вёл себя как разбойник. Хватанул я в последующей жизни рабства в десятикратном размере (бессовестный осёл!) и сегодня знаю не понаслышке о горечи и о том унижении, которое испытывает трудолюбивое животное, когда его понукают и бьют по ушам за непослушание, ссылаясь на экономический кризис…
В рассказе «Старый рэкетир», это обо мне, мой любимый писатель исказил некоторые биографические факты моей жизни. Я, право, не старый осёл – не согласен! Около шести лет от роду мне было во время описываемых событий. Я был холост и встречал рассветы, истекая истомой. В жизни я не видел ещё ни одной ослицы, но догадывался, что где-то на краю посёлка живёт зазноба ушами мягче и краше меня. Я ждал любви!..
- Ольга Сергеевна! - спросила как-то бабушка Матрёна мою хозяйку. - Ты никак тоже в город переезжать собралась?
- К Новому году я, тётя Матрёна.
- Вы бросаете меня старуху одну.
Семён - никудышный сосед у нас был, а все-таки помогал ей скрипя зубами передвигать по дому иную утварь: чинил комод, покрасил краденой краской окошко в горнице и двери в сенцах, поправил антенну на крыше - ветра у нас бойкие, злые ветра – мачты гнут, срывают кровлю, рвут рекламу на заборе! Он чувствовал себя виноватым перед старушкой после того самого случая с крестом на кладбище. Не спал ночами. Глазищи свои бесстыжие отворачивал от соседей - совестили они его... Даже главный оперативник города – подполковник (безнравственный, но бесстрашный человек) такой же вроде бы, как и сам Семён по жизни жадный и желчный, не протягивал ему руку при встрече, хотя и спас от бесчестия в ту роковую осень.
- Если бы я только знал, что суд не оправдает Назима, - не дал взятку Назим судье – не хватило денег, - я бы своими руками твою волосатую задницу… - он любил, не заканчивая этой мысли, назидательно говорить Семёну о его позоре. Вот и сник барыга, расслабился. Распродал он горе-хозяйство возле горы в посёлке и переехал в город. По сусекам насобирал «аварийные копейки» «…на жизнь», крутанул их единожды, благо, что ещё не дышала на ладан структура банка, которому он поверил, и купил себе хорошую квартиру со всеми удобствами.
Маленьким ослёнком я был принят в семью Назима Хамраева в качестве любимой игрушки для его, только что народившейся на свет, доченьки Таи. Росли у меня уши - подрастала малышка. Очень она любила их щекотать своими маленькими ручонками. Папа, придерживая дочурку, сажал её мне на шею и приказывал: «Но-о, Яшка! Трогай!». Я торжественно шагал по двору, полностью осознавая ответственность возложенной на меня задачи по воспитанию ребёнка. Но кто такой в России работник дошкольного образования? Жалование никакое и приходиться ему всё свое свободное время трудиться на огороде. Едва я только вырос в холке и набрал окончательный ослиный вес, навьючили мои бока мешками с картошкой. Заупрямился я глупый, заревел по-ослиному, объявил забастовку и долго отмахивался хвостом от хворостины, которой лупцевал меня Назим. И с места бы я не двинулся, я же - осёл, если бы не Тая, моя маленькая воспитанница и крёстная доченька - одуванчик светловолосый.
- Яшенька, мой милый! Ослинька ушастый! - так она прошептала мне на ухо. - Если мы не посадим сегодня картошку, то зимой помёрзнем от голода.
Стыдно мне стало, право, что не я её, а она меня совестит. Поднатужился я и пошёл на огород - выполнять свою новую миссию.
Трудное было время - начало приватизации России. Зарплату рабочим задерживали около года, и, чтобы не околеть от истощения и стужи зимой всё законопослушное население страны выращивало картошку, искренне полагая, что это отцы их и деды - вчерашние коммунисты виноваты в беде, охватившей державу. Что попрятали глупые по чулкам копеечки, которых так не хватало в государственном банке для своевременной выдачи зарплаты рублями.
Шесть соток сада лежали рядом. Нелёгкое бремя у законопослушного осляти. Многие люди стали барыгами и ворами. В этой истории им ещё будет отведена не последняя роль, но Назим – мой хозяин - душа нараспашку. В молодости он озорничал. Кажется, об этом тоже написал Камагатага. Но кто же из нас не безобразничал, гоняя лихую кровь из мускула в мускул, напиваясь спиртного? Дрался хозяин, но не слабых лупил он в посёлке, а сильных - меня, например, хворостиной и совесть имел - раритет! Помогал старикам и старухам, приятелям своим бесталанным, не имеющим ни осла, ни мотоцикла, детям. Вот и укрепилась за мной та же добрая слава, что и за ним, потому что я и был инструментом его щедрого творчества и кому только не помогал в период своего духовного роста в качестве гужевого транспорта: Матрёне Тимофеевне, похоронившей сына и мужа, слепому штригелю-Петру – ветерану труда, покупателям из поселкового магазина. Я перевозил им сахар и соль, зерно и уголь, однажды даже бочку с пивом на выборы нового президента России. Через весь посёлок мимо озера в гору километра четыре семенил я с ней на подводе от пивзавода до урны с бюллетенями кандидатов по наши души. И ни разу не уронил…
Год как томился Назим в неволе. Ольга Сергеевна - моя хозяйка, совсем уже спотыкаться стала. В школу на работу в город она на автобусе ежедневно моталась. Уедет бывало - ни свет, ни заря, а поздно вечером домой возвращается, собирая на боты осеннюю слякоть. Таенька у бабушки мается. Я стреноженный на глазах у них около кладбища траву ем. Худо-бедно, а сыт. Но настали зима и голод…
Не оставил мне сена впрок Назим, недоедал я зимой. К весне у меня на грудине на коже шерсть повылазила, и выперли наружу рёбра - на учительские шиши не поправишься - и взбрыкнуть нет сил и пожаловаться некому, на планиду не жалуются, а терпят. Таенька и та молчит, без конфеты томится, а маленькому ребёнку без конфеты нельзя никак. Нет сена и всё! Окончилось сено! Словно деньги в бюджете города. И солому я на крыше съел, где дотягивался. Штакетник грыз - не поверите, до самой весны до кормилицы, чуть было зубы не поломал.
- Отпустил меня с миром Назим, дал развод. Ты не обессудь меня, Матрёна Тимофеевна, срок у него большой. У меня доченька малая - надо жить. А что платят в школе? Копейки…
- Или есть уже кто?
- Серёжа… Мужчина интеллигентный, не пьёт… И любит меня и Таю…
- Мир тебе, доченька, и счастья. Ты не плачь!.. Не кори ты себя за измену. Непутёвый он был - Назим, это верно. Сорвиголова. Я сердцем знала, что не окончит он добром…
- Боюсь я Матрёна.
- Чего же, дочка?
- За дом я боюсь… Что бросаю его я пустым и холодным.
- Не бойся, езжай, понадейся на меня, на старуху, доживу я, чай, и дождусь Назима. Не чужой он мне, а сосед. Догляжу за избой.
- Яшку мне жалко. Ему бы хозяина найти. Хорошего и доброго человека, чтобы не бил его и не гнал из дома на снег.
- У Зарифа ослица есть. На горе. Ухоженная. Нам бы Яшеньку женить.
- Ты бы переговорила с ним, Матрёна? - Ольга заплакала. - Корысти у меня нет. Мне бы осла устроить. И в люди вывести!.. Яшку…