Для тех, кто видит в тексте эротику:
В прошлом году умерла мама. А спустя несколько месяцев - повесился отец. Мне двадцать восемь и я замужем. Когда я прихожу домой, муж постоянно напоминает об отце. Они так похожи. Те же черты лица. Та же скупость в выражениях чувств. Некоторая отрешенность. Я ушла из семьи, оставив ему двоих детей.
Переехала в другой город. В другой дом. К другому мужчине. Вялому и неживому. Мертвецу в длинных расклешенных брюках и рваной футболке. С перегаром и сигаретой. В доме огромная печь. Расчленив тело, по кусочкам сожгла в печи. Над домом стоял масляно-черный дым и жуткий отталкивающий запах. На заднем дворе посреди огорода вырыла яму и сбросила туда золу, кости, зубные коронки и всякие металлические предметы с одежды.
Устроилась на работу в психиатрическую лечебницу уборщицей. Но работаю не из-за денег, а по велению души. Ради обездоленных и несчастных. Затерянных в пустоте жизни. Отличных от других… духовных… живых.
На моих руках нет крови, но я повинна в калеченье жизней многих людей, как хороших, так и плохих. Я буду осуждена, но меня это не тревожит. Внутренне я свободна, смиренна. Меня не страшит смерть. Я верю в светлое будущее своей лечебницы, а остальное периферия. Люди оскверняют понятие веры, понятие сумасшествия, понятие особой чувствительности к жизни.
Пять человек стояли у стены, а я подходила к каждому и делала по одному выстрелу в голову. Очень эффектное зрелище - человек в момент умирает, и кусок бездушного мяса ударяется о землю. Врач в белом халате и листком бумаги стоял чуть в стороне. Ехидно улыбался. Наслаждался. В штанах у него что-то шевелилось. Оживало. Дышало. Каждый выстрел сопровождался едва слышимым, но ощущаемым всем телом, звуком. Словно выброс застоявшейся влаги, - вонючей, болотной, гнилой.
Мужчина выкопал яму, встал на колени и начал молиться. В душе моей слегка полегчало, теплый коктейль ненависти и любви вылился в резкий тычок в шею мужчины. Он даже не вскрикнул. Тихо так, окровавленный шлепнулся в черноту могилы. Я не стала закапывать - лень. Перекрестилась, поцеловала золотой кулон на платиновой цепочке, и, улыбнувшись, исчезла. На ветке дуба в нескольких метрах от убийства висел... лежал... освобождался... изящный белый халат.
Часть своего тела растворила в кислоте. Кисть левой руки. Она была покрыта волдырями и не слушалась... умирала... и возрождалась из печи ада... из-под земли... из ядра - раскаленного ока огромной души.
Мыло из растопленного человеческого жира, срезанного с выпирающих боков своего обрюзгшего тела, я использовала при стирке запачканных рвотой и экскрементами одежд пациентов. У нас свобода и одежды разные - хлопчатобумажные, льняные, шерстяные, кожные...
Ты опирался локтями на стол и пугал своим дьявольским выражением лица: выпирающая нижняя челюсть, светлые, выжженные на солнце волосы, и голубые ангельские глаза, вечно суровый взгляд и тихая деспотичная речь. Прислонившись к стене, и открыв свою душу, впустила огненный язык. Он окрутил и душил мою голову... искра за искрой... и вспышка... и рефлекс...
Сверкнув спиной, я познала мощь физиологической близости, когда пелена закрывает здравую мысль и улетаешь в космос, и разрываешься, кровь обвивает землю и все захлебывается, а твои молекулы парят, кружатся по орбите мертвыми энергетическими комочками...
Близость с пациентом уничтожает грань, без которой все становится бессмысленным. Исчезают понятия добра и зла. Жизни и не жизни... Остается одна пустота.
По просторам страны летели вагоны с мешками, а в них раздробленные человеческие кости - тысяч, сотен тысяч людей. Дети, старики, женщины - все пали от рук врачей.
Он искренне верил в свою правоту. Как Авраам, испытываемый Господом, только отраженный, преломленный сатанинской ненавистью. Он болел черной верой, - мертвой, тлеющей, злой.
Когда я выходила на улице, люди растворялись, сворачивались в клубок, теснились возле стен, я шла королевой, с кровавой звездой на короне, сделанной из человеческих костей. Однажды услышала, что меня считают толстой. Меня это дико развеселило, но пришлось на некоторое время отложить калорийную пищу.
Когда я встретила мужа, после года разлуки, он похудел, выглядел мрачным и усталым, с потухшими глазами. Сперва я его не узнала, но хриплый голосок взболтнул застоявшуюся память. Мы постояли вместе, помолчали, посмотрели друг на друга слепыми глазами и разошлись. Про детей я не спросила, а он не сказал. Возможно, они уже выросли. Некоторая скорбь и уныние промелькнули в сердце, но быстро исчезли, как и желание думать, говорить, мечтать. Каждый новый день становился пыткой, - тяжелой, ожесточающейся, невыносимой. Словно каждая секунда оскверняет мою пустоту в душе. Вбивают серебряные гвозди, и ухмыляются в стороне.
Хлебнула супа из окрашенного в сине-красный цвет человеческого черепа и, не мигая, замерла. Передо мной выстроились в колонну кельтские жрецы - друиды. В руках копья с нанизанными на концы окровавленными головами. Было ощущение, что головы живые, с подвижными глазами, со сверкающими изумрудным цветом зрачками, и шипящими языками. Они что-то бубнили на незнакомом языке и степенно подтанцовывали. Вдруг один выступил вперед и завыл по-волчьи. К нему подполз одноглазый шакал и облизал шестипалую руку.
И вновь пустота. Окно. Только два огонька, похожих на воронов, сверкают голубым цветом.
Мне приказано убить своего мужа. Я словно загипнотизирована. Но только словно. Я полностью отдаю отчет своим действиям. Я верю в благость этого поступка. Ведь он убийца наших детей. Мертвых, ослепленных, сожженных детей. Он злодей. Голос внутри сердца согласен с моими выводами, догадками. Он вторит моей вере. Жажде справедливости.
Убей его, Убей, УБЕЙ...
Кислота, огонь, нож, топор. Занесен над головой. Спящего человека. Мирного. Живого. Мерцание. Глас. Шум. Разрыв пространства. Крылья. Светлые. Немые. С кровавыми дырами. Рука. Горячая. Обжигающая. Остановка. Сердце раздваивается. У него вырастают восемь рук. И все подвижны, с бриллиантовыми перстнями, огненно-серебряными браслетами и испачканными человеческой кровью костями животных. И Меч. Стальной. Блестящий. Прорывает пульсирующую оболочку тела.
- Мамочка... мама... любимая.
Сашка и Оленька сбегают с белоснежной, заросшей травой, горы и утопают в моих объятиях.
- Я так по вас соскучилась...
- А где папа? Он здесь?
- Я не знаю...
- А когда он придет?
Я покачала головой, обняла покрепче детишек, и испарилась...