Ленивка, Волхонка, Пречистенка – названия перекатываются на языке, как заморские леденцы. И тут же раскатистое и чужеродное, неизвестно откуда взявшееся, - Аррррбат! И тут же хлебосольные – Скатерный, Калашный, Солянка. И дальше уже – та самая старая Москва за стенами Китай-города (и стена есть, и где-то ведь есть Китай – да не тот, а город – вот он весь вокруг, и за стеною, и внутри нее. Все запуталось, ничего не понять…). Пряничный замок на Красной – это все оттуда же, из старой торговой Москвы. Кажется, свернешь вот туда, в переулок, а там, может быть, до сих пор гусли звучат, бубны, бас-балалайки, и водят медведя на цепи…
Но только свернешь в другое – с Варварки в метро, например, - совсем иная опера. То есть и не опера вовсе – так, что-то из музыкальных ларьков да не лучшего качества. Но тоже музыка, не поспоришь. “Станция метро “Парк Победы” – и там все такое стальное и красно-мраморное, непонятно какого стиля. Там тупик, и на душе от этого звучит марш “Прощание славянки”…
Кремль же разражается симфонией постмодерниста, все в ней намешано: утро стрелецкой казни, Степан Разин, марш Победы в Великой Отечественной. Слишком плотный пласт истории. От Рюриковичей до Путина. Сбиться с толку и растерять ноты…
Лучше подальше, на Тверскую, на Большую Садовую. Там почти весело. Тверская играет бравурные марши, под которые шагают в бутики и “Мариотт-отели” разные дамы в лисицах и норках, разные люди из черных блестящих машин.
На Большой Садовой – Булгаковский дом. Работает с трех до шести, и не каждый день. Сегодня – закрыто. В подъезд с нехорошей квартирой не пустят – боятся беспорядка. Задрав голову, глядишь вверх, и тогда ощущаешь себя на дне узкого двора-колодца, где обступают кругом голубые обшарпанные стены ужасно древнего (ну, если с булгаковских-то времен!) дома. Не по себе здесь. Даже фотоаппаратом пощелкать неудобно: вроде как замахиваешься на чужое… Нет, лучше вниз по Садовой, до Патриарших. И без шопеновских маршей в груди…
Пока дойдешь до Малой Бронной – Москва сманит налево. А может быть, мешая снег с солью (“У них всегда так тепло в декабре?”), добредешь все же до Патриарших прудов. И остановишься вдруг: скамейки завалены снегом, по поверхности пруда катаются на коньках
дети, и на углу у Ермолаевского нет телефонной будки. Да, знаем только, что было здесь однажды в час небывало жаркого заката. А что бывает зимой – не знали. Забавно…
Вот и возвращаешься обратно в метро, в “Прощание Славянки”.
На окраинах опять другая жизнь. Там Люблино, Кузьминки, Марьино… Там высотки и “Макдоналдс”. Чучело коровы у входа в “ковбойский бар”. Продавщица с высоким именем Нина Дорда (!). Частники возят за полтинник. Сирень с зелеными почками в декабре. Чудеса в решете. Небывалое дело…
И там ни маршей, ни вальсов, ни симфоний. Просто звуки московской жизни. Песня шума. Стихи из цепочек следов и шин на соленом снегу.
Звуки московских улиц.