Идти далеко! До неба должны мы дойти за женщиной, худенькой, ореховой, скорой на ногу. Она споро бежит по дороге, уходящей вдаль и ввысь - как бы поднимаясь к небу, бежит, не замечая свистящих мимо расстояний. Но куда мы бежим взадых, глотая горячий воздух? Мы бежим, чтобы не опоздать. Дайте же, дайте мокрую панамку, лицо горит как в кислоте...
Машинальной рысью, совсем без сознания, с екающей и колющей от бега селезенкой нас выносит на пустынный луг. Можно упасть, продышаться и ждать.
В кривящемся от зноя воздухе заметны на зеленых травах цветные горошины женских платков. То десятки, чуть не сотни женщин сидят, сбившись, на досках, просто на взгорках — и ждут. Мы слышим их говор, обрывистый и грустный, будто проглатывают что. Они ждут и терпеливо волнуются.
- Где носит окаянную, где носит?
- Тамарка, неугомонна. Она всегда так. Не то, чтоб до срока довести, еще и сверх срока прихватит.
- Все тепётся.
- Говорили ей. Столько лет— ведь шестьдесят было, сын в городах пристроен, на кого и ломить? Нет, ломит, тепётся, грешная. Говорили!
- А не слышит.
Все подавленно молчат. Потом, вглядевшись в закат, одна опять не выдерживает и роняет:
- Загоняет бедняжек.
Над бесконечным полем начинает густеть, наливаться тревога. В беззвучном солнце, в терпком небе ничего, ни отзвука, ни окрика.
- Моя-то прошлый раз прибилась к чужим. Домой не пришла. Полночи я бегала, обыскалась ее.
- Хлеба надо давать, давала? Не то стоишь, кричишь. Может, боится она так.
- А то нет! Всегда даю.
Опять замирают.
- Нет, бабы, я так последний год. То не дождешься, то не выкормишь. Хватит уж, я не Тамарка. Сил нет.
- У меня тоже нет. А что делать? Дал бы президент на двести целковых поболе, так и не надо бы водиться. А то вожусь. Уж будто все для симпатии нянчат.
- А у меня, девки, какая страсть с козлятами. Наелись чего-то, все водой ходят.
- Калганом пои, а то не гоняй, дома держи.
- Так и мать надо держать, куда она без них. А чего надоит непасеная?
- Это да.
Горестно трут платками лица, вздыхают надрывно, как перед больницей. Разговор переводится подальше от греха.
- У тебя-то малая на руках сидела — нынче с тобой уж гоняет ?
-Ножками внучка пошла, легче теперь. Дочь привезет простудную, всю с кашлями, а у меня она напоена, нагрета, через три дни как новенька.
- Она у тебя дельная, другие пойдут гонить что зря, да орать, а эта вичку возьмет и так ладно — “иди, иди”. Понимает уже.
- Она понимает. Зимой я пошла коз доить, она от меня и заперлась в дому... Все играла с козленком, он выбегал. Я крикнула — дверь запри! — она и заперла, крючочек накинула. Я стучать, она молчать. Внученька, давай скорей, стыну! Ведь в халате, в сапогах выбежала, а мороз! Молчок. Туда, сюда, кругом дома, кричать, соседи подбежали — чего ты? Выставили окно в кухне: спит моя голубка. И козленок по дивану ходит. Думала, умру...
Слова про стужу звучат по сонной жаре дико, ни на что не похоже!
- А моя спрашивает: бабушк, тарелки на это поле прилетали или куда? Я ей — на это, на это. Она опять — а женщина в красном жива после них? А как же. Я узнала потом, кто такая. Ничего, жива, только болела. У складов живет.
- Ой, хватит вам опять. Прилетали, не прилетали. Не наше дело. Себе ума не дадим, тарелки разбираем...
Возникший крик:
- Бабы! Ведут наших !
В огромном поле горошины как рукой сгребают, потом смешавшись, пятно горошин вытягиваются полосой. Идет неясный гул. Из крайнего бурьяна и кустов показывается стадо - коз страшно, невозможно много, бегут быстро — блеющий пестрый поток, громкая, тревожно-пестрая масса !
Навстречу им — другой поток! Бабы с оханьем, причитаньем, зовут протяжно, ищут своих, будто голосят! В адской мешанине бросаются друг другу навстречу, кричат, чуть не плачут — двести баб, двести коз — столпотворение!
- Биля, Малышка, Роза, где вы? Идите скорей!
- Груша, Груша, ко мне, пропажа.
- Розка, Розка!
- Машка, Пальма, домой.
- Лада!
- Звездочка!
- Биля, Малышка!
- Марта!
Найденные Биля, Малышка и Розка с разбегу утыкаются в хозяйкины колени и спешно хватают приготовленные черные горбушки. Но не успокаиваются, а продолжают отчаянно блеять, толочься и сбивать с ног других. Вокруг них сразу водоворот! Грушу долго не могут найти.
- Груша, Груша, иди, пропажа, иди милая! Гру-у-уша!
Козьих величаний еще много, и они часто смешные, комичные, а хозяйкам это не видно, они выкрикивают на полном серьезе, до горьких слез:
- Маля, Кукла! Маля-Маля-Маля!
- Чита, Чита!
- Монетка!
И те им отвечают, кричат как ненормальные свое “бе-е” невесть от какой беды и усталости.
- Боже мой, Груши нет опять, девочки, не видали?
- Да она в первых рядах пробежала, что ты!
- Кукла, Марта, Монета!
- Нет Груши! Ох смотри.
- Как нет, если первой бежала. Сама смотри, коль пригнали.
- Звездочка, Звездочка, вот и ты, худышка моя.
Так не коз, так детей встречают из лагеря или откуда еще похуже.
- Ну Тамарка, истомила нас. Сколь тебя ждать надо! Смотри, они не пимши, не емши столько бежали!
- Если им перекур давать, вообще бы к утру пришли. Всех не дождешь, — тихо бросает пресловутая Тамарка, обходя козье шествие. Это крохотная старушка в больших! литых! сапогах! в жару! Она идет еще быстрее, чем наша, хозяйка Били, Малышки, Розки и на спине несет охапку травы больше своего роста...
- Биля, Малышка, Роза, ну вот еще хлебушек, ну попейте в канавке. И к дому, к дому. Чего встали?
Приходится толкать растопырившуюся Розку, но она уперлась всеми четырьмя, ни с места, как ослик.
- Ну как-нибудь. Ну давайте, родные.
Постепенно толпа женщин и коз вытекает с поля, как каша из кастрюли. Говор становится ровней, легче, точно с души свалился ужас. Отходя от пережитого стресса, бабы громко смеются всяким пустякам, радуются жизни и вспоминают, что надо спешить. Надо дойти, загнать, обрядиться, а там еще три сериала на вечер... Даже хозяйка Груши идет, грустно качая головой, к
дому. Потом вечером обойдет соседей ища беглянку, приставшую к чужой избе.
С обочин и окраин поток распадается на узкие ручейки и расходится по улочкам. А пока он похож на исход из Египта, и поскольку голоса беды замолкли, драматизм происходящего угас, все движение стало мирным, даже величественным, как народный праздник.
Женщины и козы, нашедшие друг друга родные существа пошли рядом под высоким небом, с которого слетали неведомые страшные тарелки. Это шествие космическое, библейское, необратимое. Оно похоже не на ту музыку, которая несется изо всех распахнутых окошек. Это не позывные “Санта-Барбары”, которые повторяются с точностью до секунды и заменяют будильник. Это похоже на Баха, какие-нибудь “Страсти по Матфею”, на ораторию, в которой проникновенно звучит звучит тема страдания и нравственной стойкости человека. Начинаешь понимать, почему они будут ходить так годы и годы – дело не в малых достатках – и почему хвори надо перемогать, и сенокосить через силу, невзирая на возраст и новые порядки.
Надо побольше сена забить в сарайки, впереди лютые холода, и это правильно, весь год пекла не вынести. А пока козы в уютной темени жадно тянут теплую воду, через стенку хозяйка льет в кружки густое молоко. Это тоже и верно, и вечно.