Закоулок возле гигантского института возник тогда, когда его администрация перекинула крытый переход из одного здания в другое. Бывший подъезд стал крытой верандой: лестница, перила, скамейки и наглухо заделанная дверь, над которой витой чугунный фонарь. Как сцена. А мои окна напротив, все хорошо видно и слышно. Стоит только отодвинуть штору...
Сегодня днем, например, там продолжительно ссорилась молодая пара. Оба разодетые, как дикторы, оба в длинных пальто, он с кейсом, она с нарядным сундучком, в ярком макияже. Сначала договорились о том, куда пойдут обедать, потом, повысив голоса, обсуждали родителей, у которых они живут по его, а не по ее милости, и вот, дошло до того, что даже поесть негде, а приходится посещать забегаловки. Потом он сказал ей нечто на ухо и получил за это пощечину. Долго целовались. Видимо, решили больше не обедать никогда в жизни...
Девочки дошкольного возраста раскладывали своих кукол и их одежды. Их стал обстреливать камешками узкоглазый мальчик, которого не приняли в тряпочную жизнь. Две малышки расплакались, а одна внезапно подскочила к пулеметчику надавала ему пинков. Тот грубо толкнул ее на землю, но сам тем не менее убрался. Сгрудившись, малышня жарко шумела, переживая победу. Бомж завистливо посмотрел на их возню, потом, не желая им мешать, примостился со своими мешками внизу, на ступеньках. Занятая собой, малышня обнаружила это не сразу. А потом тут же стала действовать испытанным способом — кидаться камнями. Бомж, едва успев пожевать свои объедки, сгорбившись, уплелся... В закоулке шла своя маленькая жизнь и проигрывались модели большой и неизвестной жизни. Я человек пожилой, плохо видящий, телевизор смотреть не могу, и не только потому, что от него болит голова. От него на улицу страшно выходить! Мне приходится ходить в поликлинику, за пенсией. Дачу я продала своей хорошей знакомой, когда пришлось лежать два месяца в больнице. Иногда она заходит, приносит мне оброк с моего участка, вот смешная, до сих пор радуется этим кандалам. Я же свела до минимума общение с внешним миром, мне осталось жить самое большое лет десять, и я хочу отдохнуть перед уходом. В моей жизни сейчас все прозрачно, как в отстоявшемся безжизненном водоеме. В моей жизни самое главное теперь — это я сама, как жаль, что раньше я этого не понимала. А почему — об этом я говорить не буду, я должна себя беречь от лишних потрясений.
Вечером, когда я только расположилась поесть сыру и попить горячего на ночь, за окном послышались детские голоса, это было странно в такое позднее время. Я тут же выключила торшер, отогнула бархатную штору. Мимо закоулка шествовало семейство, видимо, с вечеринки. Я знала их как соседей, живших в том же доме, что и я. Детей было трое, они ожесточенно толкались и вырывали друг у друга сладости. Муж угрюмо смотрел под ноги, жена вертелась юлой, то заглядывая ему в глаза и одновременно пытаясь утихомирить детей. Я тоже в свое время вот так же тратилась, и к чему пришла? Впрочем, речь не обо мне.
Семейство двигалось рывками, дети взбегали на поребрики и веранду, ломали чахлые дворовые деревца.
“Мы говорили о японском театре, — твердила жена, — о японском театре, слышишь. А потом о том, что в театре их заставляли сочинять и тут же играть этюды, представляешь. А некоторые на это годы тратят.” — “Вот это действительно театр, — бормотал муж, — то, что я вижу и слышу сейчас”. — “Да нет же. Я давно мечтала с ним поговорить. У этих театралов совсем другое мышление, более активное и глубокое.” Муж не отвечал. Дети дрались. Они ушли в свою грустную темень.
Двор погрузился в тишину, только из верхних окон института, проливалась знойная латиноамериканская музыка. Научные сотрудники праздновали что-то, отзвук их праздника делал двор таинственным и волнующим. Закоулок, освещенный сквозь чугунные завитки, смотрелся как просцениум.
Вскоре прибежала давешняя женщина и с плачем бросилась на скамейку. Воображаю, какую головомойку получила она от муженька. Ни себе, ни детям толку дать не может, а туда же, о японском театре толкует. Она выплакивалась долго, мне уже надоело и я было ушла от окна. Потом на верхнем этаже, видимо, распахнули фрамуги и чужой праздник стал громче. “Мы эхо, — лилось волшебно, - мы эхо... Мы долгое эхо друг друга.” Анны Герман давно нет, а ее продолжают любить как живую. Почему она выговаривает слова без акцента, а все равно ясно, что она не русская? Потому, что она утонченное существо, в ней нет бабства, как в Бабкиной, как во всех прочих нынешних дивах такого сорта. Герман выдыхает слова, она самозабвенна и простосердечна, и это ничем не заменить, не подделать... Это единственная певица на свете, мне все равно, что она поет, мне хочется слушать все, что она поет...
Женщина сидела на той же скамейке, прислонясь головой к столбику и слушала музыку вместе со мной. “Сладку ягоду рвали вместе, горьку ягоду я одна...” Мне показалось, что если я могу ее понимать, то и она меня. Мысленно как бы заговорила с ней. Ну что, глупенькая, не пора ли тебе опомниться? Ты ведь еще не так стара, как я. Так ли уж надо быть рабой чужих представлений?
Медленные движения, которыми она вытирала глаза, нос, механически складывала платочек, говорили о том, что она вроде бы успокоилась, даже поправила юбку, волосы. Она отдыхала от скандала и размышляла о чем-то.
Шаркающей расхлябанной походкой к ней приблизился неприлично молодой, откровенно южный человек в головы до ног в американских надписях и отвратительной золотой куртке. Он постоял, пошевелил пальцами и сел рядом. Не поодаль, не напротив, а рядом, потому что это такое поколение, им все можно. Она не шевелилась.
- Пэчальная, — заметил южанин.
Ему хотелось поговорить, а он не умел. А ей не хотелось. Он попытался объяснить, что она еще ничего.
- Уйди, — коротко сказала она.
- Он тэбя бил? Ты нэ просто тут. У вас ссора.
- Ну и что?
- Ты моджешь намстыть грубому мужу. Со мной.
Она отвернулась. Музыка звучала летящая, легкая, по старому это как скрипки, как ксилофоны, а теперь это все называется синтезатор. Из объемной сумки-рефрижератора южанин достал сигареты, закурил, протянул ей, она не взяла. Он погладил ее по руке. Она отодвинулась.
- Я нэкрасив?
- Ты очень красив. Ты высок и строен. Твои волосы сверкают как антрацит. Они кажутся отлитыми из металла. У тебя глаза широко расставлены, а переносицы нет, нос идет прямо ото лба. Ты похож на олимпийского бога.
Южанин отодвинулся подальше и стал ее пристально разглядывать.
- Ты знаэшь слова! — сказал он удивленно.
- Я люблю слова, — сказала она.
- А людэй?
Она только вздохнула.
- Некоторых. Раньше любила всех и заранее, а теперь устала. Не в том смысле, как ты сказал — намстить. А по-человечески, сердцем.
- Если б тэпэр было ранше, ты любила бы всех и мэня тоже. Но тэпэр поздно.
Он замолчал, обхватив голову руками. Полез в свой рефрижератор, достал... большой пласт бананов:
- На. Кушай. Нэ смэй отказаться. Вино хочешь? Как хочешь.
Видя, что она молча держит эти бананы, отломил и снял лепестками шкурку.
- Ешь, сказал. Ты очэнь пэчальна, тэбя отучили любить. Но раньше было у тэбя. А у меня и тэпэр нет. Ты сказала красив. А нэт ничего!
- Брось убиваться, — сказала она, машинально жуя бананы, — ты молодой, тебе наверно, лет двадцать пять от силы.
- Двадцать!
- Не встретил еще.
- Трэтий год как встрэтил. Дом есть, видео есть, две шубы есть, а... ничэго нэт. Дэти не хочет, смеяться не хочет. Нэ живет, отбывает.
- Думаешь, не любит?
- Нэ любит. Дает, но нэ любит.
- Наверно, ты что-то не так сделал.
- Все сдэлал. Тэбе муж твой так не сдэлал, как я ей. Скажи, есть шуба?
- Нет, мы мало получаем, мы бюджетники, и у нас дети, да я еще книгу напечатала...
- Нэт, я не знаю такой народ, буджетник. Твой муж не работает. Я пять киосков открыл, у меня грузы круглые сутки идут в город... Ты слушай. Ты — пэчальна, я пэчальны. Но я дам тэбе на шубу. На. Тут пять лимонов.
- Отстань, ради бога с лимонами, ты с ума сошел. Я не могу с тобой спать за бананы, за лимоны.
- Э-э, какая. Я нэ прошу спать. Прошу взять лимоны на шубу.
- Не нужна мне такая шуба.
- А что тэбе нужно?
- Книжку...
- Кныга? Пусть кныга.
- Нн... Не могу. Как я объясню? Что муж скажет?
- Э-э. Скажи — ты нэ любишь, другие любят.
- Нет!
- Пачэму нэт, слушай! Я могу одын раз сдэлать?.. — Южанин развел руками, как дирижер.
Вдруг женщина вскочила, прислушалась. Издали послышался крик “мама”. Потом в закоулок вбежала девочка, и бросилась к женщине на шею. Сейчас все кончится. Герман зря пела этой глупышке “Один раз в год сады цветут”. Видимо, эта особа надеется жить вечно и при этом вечно презирать материальное...
- Мама! Ты ушла! Ты не хочешь больше жить с папой! Но ты иди тихо, он спит уже.
- Тише, детка, никуда я не ушла, я просто хотела одна поплакать. – Она обнимала и гладила девочку, которая была в ночной рубашке, в куртке, в тапочках в помпонами.
- А почему этот? Он кто? Пристает?
- Да нет. Он просто бедный. Пойдем домой.
- Куда? Дэнги твои...- Южанин загородил им дорогу. Женщина оставила девочку и обернулась к нему.
- Послушай, Ашот, или как тебя. Я не могу брать, не заработала. Ты не расстраивайся, лучше поговори с женой. Что со мной говорить! Я чужая. А ты скажи ей, скажи, как ты страдаешь, она пожалеет...
Она уже сама готова была пожалеть его. Из обиженной, загнанной тетки незаметно превратилась в утешительницу и теперь была сильнее этого красавца. Теперь он не только не стал приставать бы, а уже сам готов был упасть на колени. Но при дочке беседа сломалась. Женщина бросила, точно милостыню, сухие слова и сердцем была уже далеко отсюда. Она как будто стала красивей, ветер трогал за волосы, плечики пошли назад, подбородочек вверх, глазки округлились. Ее нужность кому-то — потрясающее средство, как легко выплыть из пучины отчаяния, если в ней нужда. Давай, глупышка, беги из закоулка радости в свою рутину. Боишься рискнуть, из своей колеи постылой выскочить?.. Научные работники к тому времени уже явно перестарались и после романтической музыки перешли на ресторанный ор. Звуки становились все громче, все надсаднее. Итак, ночь подешевела, откровения иссякли....
- Стой! Нэ ходы! Я нэ все сказал, я только...— Он схватил женщину за руку,но не как хулиганы хватают-- за предплечье, одежду, — а так просительно, двумя руками за ладонь. Но дочка дернула сильнее и утащила мать. А южанин сел на скамейку, бросил деньги в рефрижератор и прислонился спиной к столбику. Кажется, он больше не собирался никуда идти.
Спектакль закончился. Я улыбнулась и закрыла штору.