- Зачем ты...
- Тиш-ш-ш...
- Но...
- Я прошу тебя, тише...
- Но я... но... ох, что же ты...
Жаркая темнота моей маленькой спальни пахнет ванилью, имбирём и жжёным сахаром. Сахар расплавляют на небольшом огне и варят, пока сироп не станет тёплого коричневого цвета; в карамель добавляют пряности и травы - анис, корицу, шалфей, мятное масло (и кое-что ещё - но это уже мой особый секрет), дают застыть, а после дробят на кусочки и продают в маленьких пакетиках из вощёной бумаги. Моя пряная карамель лечит кашель лучше горьких микстур, и мамашам не приходится упрашивать своих чад принять лекарство - коричневые кристаллы вкуснее любого лакомства.
У того, кто ворвался в мой дом два дня назад, глаза цвета тёмной карамели, а короткие взъерошенные волосы уже успели впитать в себя запахи горьких трав и жгучих специй, и, наверное, именно поэтому, когда я приникаю к ним лицом, на глазах у меня выступают непрошенные слёзы.
- И твой кровавый след приведёт прямо к моему порогу. Замечательно.
Я распрямляюсь и смотрю, стараясь выглядеть очень недовольной, в его спокойное лицо. Он коротко смаргивает, будто в глаз попала соринка, и молчит, не отводя взгляда. Правая рука его тянется к левому плечу - ну конечно, кому, как не мне, знать, как чешется заживающая рана под бинтами, сделанными, к слову, из моей парадной нижней юбки тончайшего батиста. И плевать, что я не ношу - и не собираюсь - нижних юбок, всё-таки это был прабабкин подарок. Я шлёпаю его по руке - не смей трогать, он отдёргивает ладонь и снова моргает. Я хмыкаю и снова склоняюсь над его ногой. Раны довольно странные - будто кто-то пальцами пытался вырвать из его бедра кусок мяса, - но не глубокие, так что всей заботы только наложить мазь да сменить повязку. Я мужественно пытаюсь сделать вид, что меня вовсе даже не мутит при виде воспалённого мяса, густо намазываю раны зелёной травяной кашицей, стараясь не смотреть, и вдруг неожиданно для себя громко икаю и зажимаю рот ладошкой.
- Сам... Сам забинтуй, - выдавливаю я и бросаюсь вон из комнаты.
Я долго стою на пороге и дышу морозным воздухом. Слышу, как ворочается в комнате на скрипучей кровати мой незваный гость, явно стараясь быть как можно тише. Порыв ледяного ветра врывается в дверной проём, растрепав мне волосы, я захлопываю дверь и ставлю на огонь чайник, и понимаю, что промёрзла до костей, а рука моя так до сих пор и перепачкана зелёной мазью. Я подношу пальцы к носу, вдыхаю резкий горьковатый запах - и медленно и очень тщательно растираю остатки мази между ладоней.
Он неизменно молчит в ответ на мои расспросы о том, кто ранил его, и почему он ввалился, израненный и окровавленный, именно в мой дом, а я молчу в ответ на его вопросы, почему я позволила ему остаться - впрочем, молчу лишь в моём воображении, потому что он, похоже, даже и не думает ни о чём меня спрашивать. Меня это слегка задевает, как и то, что я постоянно болтаю, рассказывая ему о последних городских новостях и просто развлекая его (и себя) разговорами ни о чём, за столом или просто так, когда мне скучно, а он почти всегда молчит и лишь улыбается временами. Зубы у него острые и ровные, а клычки самую чуточку длинноваты, и я немножко неохотно признаюсь себе, что мне приятно видеть его улыбку.
- Никто за мной не придёт, - говорит он вдруг после того, как мы закончили с ужином.
Он выпил сегодня только чашку тёплого молока и отказался от еды. Ему, похоже, совсем худо - какой-то он бледный и встрёпанный, глаза болезненно блестят. Мне хочется потрогать его лоб губами – нет ли жара, так хочется, что дрожат руки, и я прячу их в карманы платья. Я не сразу понимаю, что он сказал, и глупо переспрашиваю:
- Что?..
- Никто не придёт, - повторяет он. – По моему кровавому следу к твоему порогу.
Он слабо улыбается, и я замечаю, что он дрожит мелкой ознобной дрожью.
- А… - говорю я. – Это утешает… немножко.
Он внимательно смотрит на меня своими карамельными глазами и медленно качает головой.
- Ты не понимаешь. Это хуже некуда, на самом деле. Это…
Он хочет обнять себя за плечи и кривится, задев бинты на левой руке. Откидывается на подушку и натягивает одеяло до подбородка, и тут происходит непонятное: мои руки сами собой покидают карманы, правая бережно отводит прядь волос со лба темноглазого гостя, а левая находит его правую ладонь и сжимает кончики холодных пальцев. Я наклоняюсь к нему, прижимаюсь губами к влажной от испарины коже лба и замираю. Моё сердце отсчитывает три удара – ровно три вечности, – прежде чем он резко отталкивает меня.
- Не смей, - голос его срывается. – Не смей!
Лицо у меня горит. Я снова прячу дрожащие руки под передником.
- Но я не...
- Не смей унижать меня жалостью, - тихим и страшным голосом говорит он, упёршись в меня тяжёлым взглядом, и его глаза становятся вдруг темнее самой непроглядной тьмы.
Я, наверное, должна испугаться, но вместо этого я чувтвую себя так, будто оступилась на ровном месте и шлёпнулась прямо в глубокую холодную лужу. Мне очень стыдно и неуютно, и от обиды даже ладошки холодеют и горько становится во рту. Я шмыгаю носом.
- Ну ты и дурак, - и выхожу, нарочно особенно тихо прикрыв за собой дверь.
На постели покойной прабабки - целая дюжина пухлых подушек, в которые можно всласть порыдать, но слёзы почему-то не появляются. Так что я просто долго-долго лежу в пене пожелтевших кружев ручной работы, среди мягких волн старых перин, от которых пахнет почечным чаем и полынью, с закрытыми глазами и сложив руки на груди, как мёртвая королевна. Так моя прабабка, кстати, и умерла, - сложив иссохшие коричневые ручки на тощей груди, в своей лучшей ночной сорочке, с уложенной вокруг головы седой косой, похожей на серебряную корону. И я, наверное, умру так же, только пышные кружева к тому времени совсем обветшают и будут рассыпаться в прах от одного прикосновения, а батистовые простыни будут все сплошь перештопаны-перелатаны. Мне грустно и спокойно, я вздыхаю глубоко-глубоко и мягко падаю в тёплую серость сна без сновидений.
- Зачем ты...
- Тиш-ш-ш...
- Но...
- Я прошу тебя, тише...
- Но я... но... ох, что же ты...
Он опускает меня на мою кровать и болезненно морщится, потирая плечо.
- Не нужно там. Там пахнет старостью. Там... - он хмурится, - там зеркало. Нельзя сейчас, потому что я...
Он замолкает и садится на край кровати. В лунном свете, мягко льющемся в комнату сковзь запотевшее окошко, его волосы кажутся синими. Он смотрит на меня тёмными-тёмными глазищами, наклоняется и целует меня в лоб.
- Как покойника, - грустно говорю я вслух. - Ой...
Он моргает.
- Я прошу тебя, тише, - передразниваю я. - Дурак. При чём здесь жалость?.. И почему ты уверен, что за тобой никто не при... ой...
Его дыхание очень горячее, руки тёплые и мягкие, а волосы успели пропахнуть горькими травами и жгучими специями, и, наверное, именно поэтому так щиплет глаза, когда я обнимаю его. И, чтобы не заплакать, я утыкаюсь лицом в его шею и зажмуриваюсь крепко-крепко...
- Ну на-а-адо же, - протягивает вдруг с издёвкой очень знакомый голос.
Я громко ойкаю и крепче прижимаюсь к моему темноглазому гостю. Он вскидывает голову, обводит комнату взглядом и мягко высвобождается из моих объятий.
- Не бойся, - говорит он мне, не отрывая глаз от дверного проёма. - Я не знал, как тебе объяснить, почему не нужно бояться, что за мной придут.... ну и вот... смотри, - он указывает лёгким кивком на распахнутую дверь.
Я не вижу ничего - возможно, просто слишком темно, чтобы что-то разглядеть, но тут луна выплывает из-за тучи и щедро освещает спальню, и я цепенею, наблюдая, как в лунном свете возникает из воздуха небрежно прислонившаяся к косяку фигура, как две капли похожая на моего незваного с карамельными глазами. Поблёскивают в полутьме обнажившиеся в нехорошей улыбке зубы. Волосы - такие же взъерошенные и выкрашены лунным светом в тот же оттенок синего, и даже - и это почему-то особенно жутко - точно такие бинты на левом плече, как у того, кто стоит рядом с моей кроватью и не сводит настороженного взгляда со своего близнеца в дверях.
- Кто... что это? - тихо спрашиваю я.
-Я, - коротко отвечает он.
Я ничего не понимаю, но мне страшно. Я вжимаюсь спиной в высокую спинку кровати, подтягиваю колени к животу и обхватываю себя за плечи. Становится очень тихо - так тихо, что я слышу, как капает вода из рукомойника на кухне. Между падением двух капель - пауза в века длиной. Темноглазый и его близнец замерли, выжидая, и мне начинает казаться, что мы застыли в пряном тёплом воздухе, как мошки в янтаре.
И тут он бросаются друг на друга.
Они сцепляются, как звери, с глухим рыком, и катятся по полу, пытаясь дотянуться друг другу до горла или до глаз, раздирая кожу ногтями, и вот я уже не могу различить, кто из них мой, настоящий. Один из них коротко вскрикивает, и сквозь повязку на его руке проступает тёмное пятно. Одновременно вскрикивает второй и бросает быстрый взгляд на своё плечо - точно такое пятно расплывается на ткани его бинтов. Усмешка пробегает по его губам, и я вдруг понимаю, что именно этот - настоящий.
- Хорошо, - выдыхает он. -Хорошо... - и, неожиданно ловко извернувшись, бросается на своего близнеца и прижимает его к полу. Двойник отчаянно пытается высвободиться, но тот, кто сверху, коротко и страшно бьёт его в висок, и он обмякает. Победитель запрокидывает ему голову, крепко ухватив за волосы. Бросает взгляд в мою сторону:
- Не нужно тебе смотреть. Закрой глаза... это быстро.
Я киваю, он улыбается мне и склоняется над обездвиженным близнецом. И я жалею, что не послушала его и не зажмурилась, когда вижу, как он припадает к шее побеждённого чуть пониже уха и чёрная кровь выстреливает фонтанчиком, забрызгивает пол. Тёмные брызги долетают даже до моих ступней. Я зажимаю рот руками, уставясь на перепачканную ногу, и вижу, что кровь испаряется, не оставляя следов. Только легчайший запах железа остаётся в воздухе, но его почти не чувствуешь за острыми ароматами пряностей.
Пятна с пола тоже исчезают на глазах, и мёртвое тело двойника у ног темноглазого тоже постепенно растворяется в воздухе, становится полупрозрачным и наконец истаивает в синий дымок. Темноглазый стоит, покачиваясь, и прижимает ладонь к шее. Из-под пальцев сочится кровь.
- Вот и всё, - говорит он и моргает. - Мне... нужно поспать... - и он мешком падает на пол.
Я вскакиваю с постели и бросаюсь к нему. Он и в самом деле спит. Рваные края раны на горле сходятся прямо на глазах, кровотечение остановилось, и дышит он ровно и глубоко. Я притаскиваю из прабабкиной комнаты пару подушек и плед и засыпаю рядом с темноглазым, уткнувшись носом в его пахнущие горькими травами волосы.
Почему-то мне не хочется ни плакать, ни думать о том, что случилось сегодня. Я совершенно уверена, что утром, когда мы проснёмся, всё будет хорошо. И, да, - утром я обязательно узнаю, как его зовут.