Ведь так грустно сознавать, что ты не можешь взять с собой в эту действительность ни кусочка действительности ночной и вечной, понятной, а потому и способной изменяться (может, даже змеиться). Переменчивой вплоть до быстротечности, до мимолетности; действительности, которая выгорает при дневном свете, теряет краски, исчезает прямо на глазах, словно те самые фрески из римских подземелий.
Ведь поутру ты ни за что не сможешь вспомнить, какой формы была тень из белого золота, которую отбрасывал ты в смертном страхе высоты на далекую землю там внизу, - а у тени была форма, несомненно была форма, божественная и совершенная, и форма эта могла многое сказать тебе о твоей собственной сути, ведь только по тени дано нам понять самих себя, ибо.
Поутру ты даже представить себе не можешь наслаждение, которое доставлял женщине, входя в нее, входя полностью, совсем, без остатка, во весь рост входя в пещеры, где золотится красное золото.
Самые простые картины неподвластны тебе поутру, например, эротический эпизод из сна о желтом пшеничном поле и таинственном содержимом земли-ларца. Там была женщина, что, повернувшись к тебе спиной - о ее лице ты мог лишь строить догадки - готовила завтрак на кухне, которая неуловимо напоминала львовскую кухню Пепы, чьи письма ты как раз накануне перечитывал на ночь.
Пепа и сам, собственной персоной, привиделся тебе в следующий раз, и беседа носила характер рондо или вариаций, или, скажем, гольдберг-вариаций на тему китайского рондо чжан. Ведь перед тем, как встретиться с Пепой, ты видел Марту, она была в чьем-то невероятно роскошном теле, вы встретились в запущенной облезлой городской бане, где прекрасная Марта была окружена рабами и невольниками, служки намыливали ей руки, плечи, живот и бедра, растирали их губками и шершавыми рукавицами, и ты, изумленный внезапной пышностью ее тела, трогал груди, на диво твердые, словно вытесанные из камня, но непревзойденные по форме, и уже тогда начал угадываться китайский характер сна, хотя полностью он проявился немного погодя, когда Марта мгновенно исчезла вместе с невольниками, полотенцами и шершавыми рукавицами, а вместо всего этого гигиенического братства проступили сумерки, вечернее небо, поле - такой была концовка фильма, который снимал карлик-режиссер, похожий чем-то на Себастиана Моро (очевидно, он и был китайцем, вполне возможно - потомком древней династии, ведь у следов вырождения, как правило, глубокие корни), он что-то кричал на непонятном языке и бежал впереди камеры, и вместе с ним по темно-зеленой цвета чистой окиси хрома траве бежали все персонажи, актеры, гримеры, декораторы, ассистенты - они все время забегали вперед, потому что были нормального роста - а камера упрямо фиксировала все, что происходило у них над головой, пытаясь сначала уследить за полетом двух темных птиц, которые неожиданно появились в кадре и полетели вглубь будущего экрана, то есть вдаль, к горизонту, чтобы там превратиться в два столба немеркнущего смерча - фактуру этих столбов, сквозь которые светило тусклое предзакатное солнце, следовало непременно уловить оператору - потом, когда солнечные лучи перестали освещать землю, но еще отражались от низких облаков, в объективе вдруг возникла пара ярко раскрашенных воздушных змеев - не иначе , как заранее отработанный режиссерский ход - и на какой-то миг магия краткого прекрасного зрелища овладела всей группой, едва ли не каждый ощутил удивительный подъем и радость, не говоря уже о коротышке-китайце, возможно, единственном, кто осознавал смысл происходящего, и который теперь то уж был уверен - фильм обязательно удастся.
Итак, сны вдобавок освобождали твое настроение от обязанности соответствовать событиям. Точно так же, как ты почувствовал китайское рондо из рода чжан задолго до появления воздушных змеев (а это было единственное бесспорное доказательство и несомненный знак принадлежности краю желтой реки, ведь даже национальность недомерка-режиссера могла оказаться более поздним, дневным наслоением), так и все твои переживания, независимо от их остроты и окраски, могли появиться где угодно и когда угодно, без наглядной связи с сюжетом. Отныне ты мог пережить радость свидания, бродя в одиночку в лабиринте железнодорожных путей, и твоей радости не мешали ни запах отсыревших за ночь шпал, ни их ритм, что никак не совпадал с ритмом твоих шагов, ни гудки далеких маневровых паровозов. Или же - количество вариантов бесконечно - ты мог почувствовать едва ли не потустороннее и чуть ли не райское спокойствие, удирая от маньяка-убийцы и потом умирая от его ножа (безжалостного, уточню, ножа, что снова и снова пронзал и раздирал твою плоть, кроил ее на мелкие кусочки и снова и снова колол и резал даже тогда, когда в этом уже не было никакой необходимости), а страх, адское отчаянье и нечеловеческая боль появились бы во время совсем другого сна при случайном половом акте в не очень чистом гостиничном номере.
Впрочем, вскоре тебе дано было понять, что ни этот страх, ни эта боль и отчаянье не принадлежали ни одной из описанных здесь картин. Они еще долго не находили своего воплощения в фантомах и фатаморганах сновидений, пока ты однажды не увидел - и уверенность приобрела характер окончательного приговора - небольшую, почти квадратную в плане комнатку, где, кроме унитаза в ближайшем к двери углу, была еще засаленная грязно-белая табуретка с узким отверстием посреди сидения, а возле затянутого сеткой окна стояла кровать с проволочным матрасом и хромированными когда-то ножками, размалеванными теперь под ствол березы. Перед этой кроватью, упершись лбом в ее металлическую перекладину, стоял на коленях человек, лица которого ты не видел, но в сознании твоем сразу же проступило его имя - так проступает на пергаментах стертая прежде надпись. «В», «о», «к». Двойное «ц». «Е». Воццек!
С украинского