[Памяти моего Дружка посвящается...]
Под вал
чужих сновидений, мнений, сомнений, ресниц, слез, подушек, кроссовок, кухонь, кухонок, газовых плит. Под вал телевизоров с новостями, пылесосов, ковров, утюгов, будильников.
Под вал.
Или просто подвал.
А в подвале сыро, прело, затхло, темно. Здесь пахнет мышами, котами, бомжами, портвейном, пометом, канализацией, неизменно, цивилизацией и... гарью.
Пожар
от случайно брошенной спички, от случайно пролитого бензина, от случайного плотоядного крика и разорванного сердца пса-полигона.
Их было трое.
Трое безответно отважных.
Вожака звали О’Шарра. Вместо лап у него были руки, отнятые от трупа.
Синие,
нескладные,
мертвые руки.
Он передвигался косыми прыжками, заваливаясь на бок. Пальцы часто немели, и он грел их, опуская почти в самый огонь. Каждую полночь О’Шарра – единственный, кто имел руки – разжигал крохотный костерок.
Они грелись им, когда не хватало тепла от труб, а когда было жарко, лежали поодаль и глядели, как плавится
рубероид,
пенопласт,
стекловата,
как идет синий дым.
Говорят, животные отличаются от человека тем, что боятся огня. Но псы не боялись, а, напротив, тянулись, смотрели изо всех своих глаз, жаждя понять и усвоить человеческую природу. Ну а я после того безумного пожара вздрагиваю, каждый раз, когда кто-то в моем присутствии чиркает зажигалкой. Я убил ребенка и, наверное, потому отношусь теперь к категории не совсем людей, совсем не людей, или просто нелюдей. Нас убивают на зонах не из-за тяжести наших грехов. Тюремный мир никогда не был склонен к правосудию.
Нас убивают потому,
что мы не такие.
Совсем не такие.
А ведь когда-то я был абсолютно нормален. Я просыпался с этой мыслью, твердя себе одно: «Я нормален!». В автобусе, по пути на работу, я надевал наушники и смотрел на говорящих людей. Я улыбался им. Думал, что люблю их всех.
Впервые я увидел О'Шарру, проверяя сети в подвале дома №13А по улице Инженерной. Имея привычку ступать тихо, я застал врасплох задремавшее под трубой существо. Оно метнулось в сторону от луча фонаря. Но было поздно. Я оказался вторым человеком, которому псы-полигоны позволили взглянуть на себя. Не в шутку робея, я подобрался поближе к углу, где ощущал копошение и брожение тел.
- О’Щарра, - представил себя вожак.
- Ар’Рива – прохрипел безухий спаниель с жутким оскалом и гноящимися глазами.
- Hasta la victoria siempre, – сказала догиня Ир’Рам с надутым брюхом. В ее утробе созревал эмбрион человека. Она должна была понести через 6 недель.
О’Шарра попросил у меня сигарету и прикурил от костра. Тогда я впервые взглянул на его руки. Синеватые, в отблеске огня они казались мраморно белыми, как кожа античной статуи,
самые
прекрасные
руки
на свете.
Он облеплял сигарету черными губами и пускал клочья дыма.
Встречая на улицах животных, глядя в их несчастные глаза, я всегда изумлялся, как могут жить они в таком кромешном одиночестве, не имея возможности сказать друг другу ни слова. Но псы-полигоны были совсем не такие. О’Шарра научил их речи в виварии.
Это случилось, когда в соседнюю с ним клетку после операции подсадили Ар’Риву. Три дня и три ночи, которые О’Шарра наблюдал за изуродованным псом, разбили в крах его космогонию, где человеку отводилась роль доброго божества. Даже когда люди в белых халатах отняли его лапы и приладили на их место две пропахшие формалином руки, он верил в них, а заодно и в свою миссию. Он воображал себя праведным мучеником, которого Господь одарил неподъемным крестом.
Он смотрел на свои руки
и не мог
оторваться
налюбоваться
Это были руки
Богов!
Но, глядя на Ар’Риву, горящего от бессонницы и нагноения ран, он сомневался все боле и боле: за болью пса не проглядывало ничего, кроме новой боли, а за ней еще большая боль. Теряясь в догадках, О’Шарра не выдержал любопытства и заговорил с ним.
Вначале ему показалось, что сосед умер, затем – что крепко спит. О’Шарра долго взывал к нему, пока тот, приподняв усталое тело, не показал жестом хвоста, что не понимает ни слова. Сам того не замечая, О’Шарра за долгие месяцы в лабораториях овладел человеческим языком, почти позабыв родной.
С того дня пес начал давать уроки тем, кто был рядом с ним. Не прошло и двух месяцев, как собаки научились понимать сначала уборщиц, потом студентов и, наконец, докторов. Они знали заранее, кто и когда отправится на операцию, кто с операции вернется, а кто нет. И чем дальше, тем больше, теряли Веру.
- Революция! - сказал Ар’Рива солнечным воскресным утром.
- Hasta la victoria siempre! – задрожала догиня Ир’Рам
Первой жертвой оказался молодой лаборант, приносивший еду. Два сочных пальца остались солнечным воскресным утром в пасти догини.
Он закричал.
И крик был сигналом.
В мгновение ока оказались выломаны решетки. Тем, кто не мог справиться сам, помог О’Шарра своими непослушными, но твердыми руками. Лаборант превратился в сияющее кровью ничто, а вокруг него, упиваясь местью, ликовали прекрасные псы-полигоны.
Затем была санитарка и пьяный дворник с ружьем.
Пол стал мелко усыпан склизкой человеческой плотью. Они ждали понедельника, чтобы выпить глаза докторов. Никто не помышлял о побеге. Они понимали, что бежать больше некуда.
Но все случилось иначе, когда девушка в лакированных туфлях на каблучках подняла трубку:
- Але... Да... Благоустройство... Как вы сказали? Не поняла... Вика! Сколько у нас голов в этом месяце?
- Собачек? – отрываясь от компьютера, переспросила сонная женщина с короткой стрижкой – Сейчас посмотрю. Сорок четыре.
- Але... Да... Мы не против, если тихо... Машина есть... Конечно, с черного хода.
Автомобиль ГАЗ-53, как и было обещано, подъехал на задний институтский дворик, куда выходили два окна вивария. Заглянув в окно полуподвала, бывалый шофер-скотобойщик не сразу оценил ситуацию и лишь пошептавшись с завхозом, разбил стекло. Окна находилось высоко от пола, и псам оставалось лишь молча смотреть на шланг, из которого валил желтый дым.
Услышав, как псы начали чихать, завхоз с водителем заулыбались. В этом городе давно травили псов автомобильными выхлопами. Денег на другую отраву не было.
Когда самые слабые начали по хрупким стремянкам взбираться в рай, О'Шарра принял решение. Закинуть Ар’Риву на подоконник было парой пустяков, беременную догиню – намного сложнее. Он хотел бы спасти всех, но понимал, что без его рук, вырвавшиеся на волю будут обречены.
А к двум спасенным уже бежал розовощекий водитель.
О'Шарра подтянулся, присел на подоконник, вынул застрявший в раме осколок стекла и вставил его в шоферский кадык. Горло завхоза он перерубил клыками, у его помощника спустил кожу с лица, выгрыз глаз и оставил вопить неистово у распахнутого кузова грузовика.
О'Шарра уже слышал топот бегущих ног. До ближайшего дома было шагов пятьдесят
собачьих шагов.
Они миновали пяток дворов, до полусмерти напугав севшего по большей нужде ротвейлера. Обогнули забор, нырнули в трещину фундамента, выскочили с противоположной стороны, перебежали широкую, по местным меркам, дорогу и обрели пристанище в блочной пятиэтажке №13А по улице Инженерной.
Слушая страшный рассказ О’Шарры, я не заметил, как опустошил почти целую пачку, как машинально доставал одну за другой сигареты и прикуривал от костра. Когда очередной маленький огонь почти дошел до белого фильтра, вожак вскинул руку.
Подняв глаза, я увидал занесенную над моей головой лопату и державшего ее старика.
- Свои, - тихо сказал О’Шарра, и старик опустил оружие.
Дворник поставил на пол кастрюлю с вонючим комбикормом. Псы безразлично приступили к еде.
С того дня мы ходили в подвал по очереди. Дворник варил комбикорм, а я покупал булку, которую вожак ломал на куски и поджаривал над огнем.
- Разрушьте город. Уничтожьте цивилизацию. Вы сделали достаточно, чтобы больше не быть. – говорил нам О’Шарра. Он ненавидел нас, но молча, как должное, принимал из наших рук пищу. А мы несли ему эту пищу, потому что знали, что он прав. – Устройте себе Апокалипсис! Вам понравится. Вы сами давно этого хотите. Вы устали. Вам тяжело от ваших грехов.
Каждый день мы приносили псам-полигонам пищу, и каждый день О’Шарра проклинал нас и наш род, Ар’Рива молча глядел гноящимися глазами, и лишь догиня Ир’Рам говорила «Спасибо!». Зародыш в ее чреве упорно требовал есть.
А потом случился
пожар.
Я не знаю, что было в тот день в подвале. И вряд ли выдержал, если б узнал. Я помню лишь шальные глаза мальчишки из третьей квартиры, зеленые глаза маленького урода, сжимавшего в кулачке злые спички. Глаза маленького отродья, бряцающего канистрой из-под бензина.
Я знаю, псы-полигоны, умерли молча, и лишь когда огонь заклокотал в их шерсти, из глаз всех троих полились слезы. Настоящие слезы. А когда подвал выгорел дотла, из черного проема выполз обугленный младенец, сын догини Ир’Рам.
Из искры возгорится пламя.
Как брошенный в траву окурок.
Как пролитый в почву бензин.
Как щенок, забытый под мразным дождем. Как дворняга, повешенная на усталой осине. И овчарка, разрезанная электропилой. Распиленная живьем. Визжащая от боли овчарка. И старый баран, у которого с конца, вместо спермы, капала кровь. И венец творенья, поднявший член на козу.
Как маленький фейерверк мальчика Ли.
Как большой *** прапорщика Пидоренко.
Из искры возгорится пламя
и поглотит
все вокруг.
А я жажду лишь
возвести монумент
И встать на колени у бронзовой статуи,
у кровавого памятника
молить
молить прощения
у каждой собаки Павлова,
у каждого замученного насмерть пса
Всей необъятной Цивилизацией, всем миром,
кроме меня.
А я убегу
туда, где никогда не тают снега и обращусь в песца с пушистым хвостом. Я недостоин того, чтобы стать настоящим псом и уж, тем более, псом-полигоном.
Ломая спички одну за другой,
кусая фильтр,
пытаясь курить,
замерзаю,
и чтобы согреться обливаю себя бензином и гляжу
в черно-белую вечность.
Туда, где, расцветая всеми цветами радуги, играя сами с собой в фейерверки, кружатся и парят гордые псы-полигоны, каждый размером с небо.