Ты ненавидишь бессонницу. Ты ненавидишь ночи без сна. Ты ненавидишь ночи без снов. Мир твоих снов целен, последователен и понятен, он приятен тебе, несмотря даже на то, что недавно помянутые последовательность и понятность довели тебя до тюрьмы (устроенной в помещении твоей бывшей школы, хотя это помещение совсем не напоминало твою бывшую школу, главное, ты знал - это твоя бывшая школа), где в результате незафиксированных происшествий ты оказался в роли опущенного, место которого возле параши, и, чтобы восстановиться в правах, был вынужден убить своего соперника, и сделал это единственно возможным способом - при помощи музыкального инструмента, кажется, гитары, которой ты лупил по голове здоровенного откормленного убийцу, да так, что полопались струны, отлетел порожек, раскололась дека, да так, что даже щепки полетели, и вот в руках остался только черный гриф с металлическим болтом на конце, а голова твоего соперника превратилась в кровавое месиво, оно до сих пор стоит перед глазами, несмотря даже на это.
Несмотря и на то, что однажды вся вселенная сузилась до размера тесного темного двора или тупика с облупленными стенами и запертыми дверьми под низкой аркой, где ощущение ужасной безысходности и обреченности подстерегало тебя и кучку таких же, как ты, в тусклом свете фонаря, несмотря даже на это.
Несмотря и на то, что в одном из снов страх высоты был таким долгим - а он составлял единственную суть этого сна - что любое падение показалось бы благом. Любое падение. Зато в этом же сне ты отбрасывал из своего высока золотую тень. С высока отбрасывал золотую тень на далекую землю, и эта тень золотилась золотом утонувшего в воде солнца. Золотилась белым золотом.
Зато в другом сне ты знал об адской начинке земли под желтым пшеничным полем. Золотилось желтым золотом. Ты знал, что земля под ним - это не просто земля, а земля-хранилище, земля-ларец, и твое знание и было ее содержимым.
Зато люди в твоих снах не были тупо привязаны к своим оболочкам, и ты мог легко комбинировать - размещать нескольких в одном теле или делить кого-то одного на несколько разных, тасовать, менять местами, примерять одних людей к телам других, или даже к предметам и вещам, ибо сущность вещей также не была установлена раз и навсегда и проявлялась в изначальном богатстве всех вариантов.
Да, легко и приятно сменялись места и города.
Фрагменты разных городов пребывали в одном, а сами эти города были везде и нигде; ты мог повернуть за угол своего обшарпанного муниципального дома, а перед глазами уже возникала венецианская святомарковская площадь, усеянная ненавистными неряхами-голубями, откуда по узкой, чуть измененной варшавской улочке - той, на которой галерея союза художников и которая на самом деле упирается в тупик - можна было попасть на львовский вокзал, что находился в Стрые, а сам Львов, как ему и следует, лежал далеко на западе, но состоял из одного дома или, вернее, из одной квартиры, от которой ты потерял ключи, за что и должна была прийти неминуемая расплата.
Зато сны отметали необходимость соблюдать привычные размеры, и ты мог по случаю, скажем, примирения пить водку с коллегой, (а может и одноклассником?), не видя самого коллеги, едва доставая до голенища его сапога, и все это могло происходить на все том же стрыйско-львовском вокзале, чьи подземные переходы вели прямо к поездам киевского метро.
Ты мог разговаривать с женщиной под открытым небом за столиком кафе и быть и этим столиком, и этой женщиной, и вымощенной брусчаткой площадью, которая виднелась с террасы, и хозяином кафе, который поливает брусчатку перед входом, вздымая улегшуюся утреннюю пыль, и пылью или водой, а больше ничем, ведь больше ничего и не было в том сне, мир состоял только из перечисленных вещей, из перечисленных вещей состоял и ты.
А еще ты мог, пользуясь отсутствием соразмерности, любить женщину не так, как привычно вынужден любить ее мужчина, а, скажем, так, как человек любит ландшафт (а разве бывает любовь человека и ландшафта?), ты мог путешествовать по ней, ты мог жить не с ней, а в ней, ты мог наслаждаться этим телом так, как наслаждается им колония вирусов, как наслаждается им сплетение метастаз, которое, подтачивая тело изнутри, приводит к смерти, смерти, смерти, дорогая моя (золотилась красным золотом)!
Ведь так грустно все время видеть вокруг себя лишь непонятную и не меняющуюся, а поэтому еще более непонятную действительность.
С украинского