Посвящается Белой башне, что
стоит в Великом Новгороде, а
также Татьяне Дубовицкой от
которой я узнал о ее
существовании.
БЕЛАЯ БАШНЯ
В городе моей мечты есть главная ее диковина – Белая Башня. Она гораздо выше всех окрестных сооружений, а потому видна из всякой части его. Стоит она среди бетона, стали и камня, среди подвесных мостов, в струях машин и выхлопного газа, возвышаясь над грохотом и пылью и отражаясь в каждом оконном стекле. Она сложена из удивительной белизны камня, и оттого контуры ее видятся размытыми в сизом городском небе. Она словно луна в полнолуние постепенно растворяется в дневном воздухе, настает час – ее и вовсе не видно, но ближе к вечеру величественная белая тень вновь нависает над городом, и уже когда разгорается россыпь первых огней, она снова стоит ослепительная, резко очерченная, страшная.
Кто ее воздвиг, в какие века и в чью честь, никто не помнит и не знает, потому что она гораздо древнее самого города. Одни утверждают – пророк, другие – мудрый правитель во времена, когда среди людей царило равенство. Но не это важно. Хотя она и видна из всякого окна и каждого дверного проема, но на диво чужестранцам, дороги никто не знает к ней. Забыли к ней дорогу. Никто не скажет, на какой площади стоит она, на перекрестке каких проспектов и улиц. Никто не знает, какими проулками пройти к ней, и хоть порой и кажется, что до нее уже рукой подать, но никто ни разу так и не коснулся ее белого камня. И среди горожан ходит поверье, что якобы исполнится любое желание того, кто найдет ее.
Сколько бессонных ночей на пыльном чердаке провел я с биноклем в руке, рассматривая ее белый дрожащий силуэт. И в душе моей самая высокая поэзия мешалась с низменными страстями, когда я разглядывал ее. Ни в чем я не знал нужды, я был далеко не нищим, но какие-то смутные и темные желания исклевали мне душу. Я даже не знал, чего просить у нее, но сама возможность исполнить любую прихоть распаленного воображения жгла и терзала. Прекрасная, стояла она в море ночного огня, ослепительная, словно освещенная невидимым и мощным светилом, и вонзалась она в темное небо, будто острый клюв. Она была вызовом моему сознанию. Она была вызовом моему человеческому существу. Все было ничто рядом с ней. Ее стройные обводы, выбоины в кладке, резьба на карнизах будили воображение, но повторить это было невозможно. Осколок какого-то древнего мира чудом затесался в современную мне жизнь и таил в себе столько угрозы и соблазна, что равнодушным к ней мог остаться разве что не поэт. Как я завидовал той черной птице, что свободно кружила вокруг нее, исчезала и снова появлялась на ее фоне, а порой вдруг опускалась на резьбу ее скатов. Утром же непостижимая, недоступная Башня снова таяла в обретающем ясность воздухе, и словно детская молочная греза человечества растворялась в потоках солнечного света и городском шуме.
И однажды я не выдержал. В сытой послеобеденной истоме я завел мотор и устремился к ней. Вокруг меня мелькали неоновые вывески земных соблазнов, но какими они были пустыми и ничтожными в сравнении с Башней. Она оставалась то справа то слева, то казалась в конце улицы, по которой ехал мой автомобиль с бегущими по его блестящей поверхности разноцветными бликами. Я по нескольку раз проскакивал одни и те же места. За поворотом был поворот, а Башня бесстрастная, даже ко мне, была все так же далека и недоступна. Богатые роскошные районы уступали место трущобам, ухоженные и прямые улицы сменялись узкими неровными улочками. Моя дорогая машина здесь уже привлекала внимание, но и Башня отчего-то отсюда казалась куда ближе. Наконец я заехал в самую грязную и зловонную часть города. Машина моя с трудом протискивалась между низкими глинобитными домами, к стенам нехотя прижимались неясные человеческие тени, и, наконец, дорогу мне преградил самый обыкновенный земной голод. К моему стыду, мне стало не до Башни. Мне просто захотелось есть. Возвращаться было далеко, да и Башня стояла где-то за домом напротив, а потому, думая, наскоро перекусить, я собирался продолжить путь. Домишко, за которым, как мне казалось, стояла Башня, был, судя по вывеске, простой пивной. В окнах виделся задохшийся свет, от которого на дворе казалось еще темнее. Внутрь вела деревянная грязная дверь с захватанной бесчисленным множеством грязных рук стальной ручкой. И я постучал. Отворила мне сразу черная немытая старуха с голодным блеском в глазах и большим кривым носом. Через мгновение старуха мне уже не казалась такой грязной и старой, как поначалу, а то, что я принял за горб, было ничем иным, как сидящим у нее на спине большим вороном. Старуха показала мне в кривой понимающей ухмылке стальные зубы и поманила черным от сажи пальцем. Она подмигнула кому-то за своей спиной, кого я отсюда не мог видеть, и шагнула в сторону, пропуская меня. Она была хромая. Старуха переваливаясь, исчезла в красноватом дыму, и ворон на ее спине от каждого шага взмахивал громадными крыльями. Пахло жареным мясом, на деревянном столе без скатерти был пролит томатный соус, а черный слуга, которого я сразу и не заметил, даже не удосужился убрать объедки. Я старался не удивляться, но вид слуги меня поразил. Это был наряженный в длинный балахон большой черный таракан. На голову его был натянут капюшон, а под ним виднелись шевелящиеся усы. Он старался двигаться медленно, но от каждого моего слова движения его становились все стремительнее. Правда, он ни разу не опрокинул ни скамьи, ни посуды.
Я не помню, что я заказывал, отвращение сжимало мне горло, но я все-таки медленно ел, чтобы насытиться. С самого начала я знал, что за все это мне не расплатиться. И когда пришла минута расплаты, я попробовал было рассчитаться деньгами. Старуха неожиданно рассмеялась злорадно и хрипло. Ворон за ее спиной широко взмахнул крылом. А таракан, как угорелый забегал по комнате. Старуха-жизнь взяла меня за шиворот и поволокла куда-то, а я почувствовал, что рука у нее стальная и холодная.
И я забыл Белую Башню.
Забыл.
Очнулся я в грязной кухне с черными от сажи стенами и потолком. Поддерживал я огонь под большим черным казаном, колол дрова, мыл грязную посуду. Таракан своими черными усами проверял, насколько чисто она вымыта. Чугунная емкость от томатного соуса делалась красной и жирной, и в ней плавали тысячи мух. Временами на своей спине я чувствовал острые, словно удары бича, прикосновения тараканьих усов. Это он подгонял меня. Старуха-жизнь прохаживалась временами вокруг меня, никогда ничего не говорила, презрительно сморкалась в мою сторону, и смех ее мешался с вороньим карканьем, а блеск в вороньем глазу мне все еще напоминал что-то, но, сколько я ни силился, не мог вспомнить что. Проходили годы. Порой мою душу охватывала тоска, я запускал руку в бороду и с ужасом замечал, что она уже густа, длинна и грязна, что жизнь уходит. Жизнь проходила бесцельно и пусто, и только старухин смех поддерживал в моей душе злой огонек. А ночевали мы вместе. Старуха укладывалась на груду грязного тряпья в углу кухни. Тараканьи усы постепенно переставали шевелиться к полуночи, храп старухин достигал к этому времени своей наибольшей силы, и только ворон вылетал ночью в окно. Где он летал, не знаю...
И снова увидел я, как вышел из дома. Шел я пешком в солнечный и ясный полдень. Белая вдоль дороги тянулась стена. И на душе у меня было легко и ясно. Легкая ажурная дверь была в этой стене. Серебряный колокольчик висел на ее резном косяке. Но дверь была не заперта. Одуряющий аромат тысяч цветов встретил меня в саду и девушка с воркующим белым голубем на плече. Лицо ее было нежно, тяжелые иссиня-черные ресницы скрывали смешинку в ее глазах. А позади ее стоял большой зеленоглазый сверчок в белой как снег ливрее. Девушка наконец рассмеялась и потянула меня за руку в дом. Мы смеялись все вместе, сверчок все что-то напевал и угощал меня чем-то удивительно вкусным, и я ел и не насыщался. Голубь же все ворковал и радостно бил крыльями. И я был счастлив. А потом в окно я увидел, что Белая Башня стоит прямо в саду среди лилий и роз. Я медленно вышел, подошел к ней, коснулся белого камня и не знал чего у Башни просить. Не знал...
Меня разбудил старухин стон. Руки ее беспокойно подергивались, черные волосы разметались по тряпью, она бредила, и отчего-то мне подумалось, что тем же, чем только что бредил и я. Тараканьи усы мелко дрожали в горячечном ознобе. А в глазах его, никогда не смыкающихся, все еще блуждала зеленая искра. Ворон все где-то летал. Я оделся. Зачерпнул из бочки ладонью воды, ополоснул лицо, прислушиваясь к старухиному бреду. Тихо подошел к двери, ведущей во внутренний двор, открыл ее и среди покореженных ржавых автомобильных остовов и груды исклеванных белых костей увидел свою Башню. У меня захватило дух, будто в мороз. Ослепительная, словно белая молния, сверкала она, а вокруг нее все летал и летал громадный черный ворон, и я теперь точно знал, чего у них просить.