Когда я въехал в Дакар, о ралли никто не смог сообщить мне ничего определённого, пока один старик в продуктовой лавке не сказал, что гонки закончились полгода назад, и вряд ли я займу призовое место.
По правде говоря, меня это мало интересовало.
Бессистемно покружив по городу, я остановился на тенистой площади, которую словно бы специально спроектировали для игры в футбол. Едва я вылез из багги и снял шлем, как тут же оказался в фокусе взглядов местной ребятни, напрочь позабывшей о своих спортивных состязаниях.
Судя по их виду, они особо не голодали, и ноги с руками у всех были на месте, а не оторваны противопехотными минами. Словом, передо мной стояли здоровые, смышлёные африканские детишки, и я порадовался за них. Хотя бы здесь протекала мирная жизнь.
- Какой счёт? – непосредственно осведомился я и потрепал ближайшего мальчика по его курчавой голове.
Видимо, маленькие африканцы гоняли по площади самодельный тряпичный мяч исключительно из любви к игре и с полным равнодушием к конечному результату. Или их больше привлекал автоспорт. Так или иначе, мой вопрос они оставили без комментариев.
Тогда я спросил, откуда можно позвонить. Самый старший паренёк из толпы указал мне на очень красивое здание, внешний вид которого не портила даже его крайняя обветшалость.
- На, держи! – сказал я, и протянул ему настоящий гоночный шлем. Он опешил и с большим пиететом стал вертеть его в руках. Но я не стал ограничиваться этим и продолжил творить невероятные вещи. – Можете все посидеть в машине!
Не мешкая, довольные дети забрались в багги и загудели в десять глоток, подражая шуму от работы двигателя. Они по очереди передавали друг другу шлем, и его очумевший от радости обладатель с важным видом садился за руль, представляя себя покорителем дорог пустыни. И тогда на всём многострадальном континенте не было ребёнка, счастливее его.
Внутри здания, выполненного в характерном стиле тропического декаданса, располагалось туристическое бюро «Бон вояж!». Это бюро предлагало увлекательные поездки в соседние страны, такие как Гамбия, Гвинея-Бисау, Мали и Сьерра-Леоне, а также экзотический тур для автохтонной элиты – экстремальное путешествие в Исландию.
Мне любезно разрешили воспользоваться телефоном, хоть я и не собирался сознательно посетить ни одну из вышеперечисленных стран.
Я позвонил в полицию и посоветовал им связаться с оргкомитетом ралли «Париж-Дакар».
- Передайте, что знаменитый французский автогонщик Жан-Луи Бриссаль жив и скоро объявится, а его багги, которое он собственноручно изготовил у себя в гараже под Тулузой, стоит на площади около туристического бюро «Бон вояж!».
- Но кто вы? Назовите ваше имя.
- Я его друг. Большой друг, - сказал я.
Ещё я числился в друзьях у многих самых отсталых народностей, а также у беднейших слоёв населения чуть более развитых сообществ. Но об этом я решил не упоминать, и повесил трубку.
Я вышел на улицу и сверхрешительно зашагал в сторону моря, переполняясь избытком ничем не подкреплённой целеустремлённости. Играющие в машине дети не обратили на меня никакого внимания.
- Не желаете ли чего-нибудь?
Видимо, в этом квартале, близ самых доков, невозможно было найти заведение, где просто наливали бы выпить без лишних слов, ибо этот вопрос задавала мне уже четвёртая женщина.
Я поднял глаза от барной стойки и пробормотал:
- Мне бы чего покрепче, - меня уже совсем не волновали сочетания каких-то там внешних признаков. Я наслаждался тем, что пью чистый ром без примеси тестостерона, как обычно это было раньше. За месяцы, проведённые в пустыне, в моей крови не осталось ни того, ни другого. Мне нравилось испытывать утерянную чистоту первозданных ощущений.
Женщина сделала вид, будто не поняла и продолжила:
- Может, хотите подняться наверх?
- А что, оттуда откроются лучшие виды? – прыснул я и глупо ухмыльнулся.
Мне совершенно не хотелось ходить ногами, да к тому же – карабкаться по лестнице. А ещё я хорошо помнил, что сверху видно гораздо больше всяких гадостей и червоточин, особенно если ты находишься в большом городе у моря.
Наконец, темнокожей мадемуазели показалось, будто она поняла, с кем имеет дело, и меня оставили в покое. Оно было и к лучшему: я пришёл сюда крепко поразмыслить, как я оказался на этой широте, в таком положении и в такой компании. Обычно, когда я переставал испытывать доверие к головному отделу центральной нервной системы, нужные решения находились сами собой.
А всё началось с тех пор, как в семнадцать лет я ушёл из дома… Нет, всё началось гораздо раньше, когда мой отец был известным адвокатом и предрекал мне такую же блестящую судьбу. И что теперь – на старости лет у него случился приступ неприятия обыденного хода вещей (чтобы не оскорблять его намёками на лёгкое помешательство), и он начал шляться по регионам с жарким аридным климатом с какими-то полудикими кочевниками и караванами, да ещё и втолковывал мне о всяких чудесах и мудрости, которую, по его мнению, мы должны были обрести в адском пекле североафриканских пустынь.
Я уже дошёл до мысли, что, в сущности, не было бы ничего зазорного, стань я хорошим инженером или врачом, а не носился бы по свету, прикрываясь газетой со своей фотографией. Несмотря на то, что все экземпляры в процессе дальнейших странствий я дарил затем нуждающимся людям, выменивал на необходимые вещи или просто потерял, я отлично запомнил тот исторический снимок на первой полосе. Кабриолет с каудильо победившего восстания едет по центральной улице, а его приветствует восторженный митинг. И где-то в толпе, спиной к фотокорреспонденту, в правом нижнем углу кадра, стою я, победно вскинув руку с дымящейся сигарой…
Ход моих воспоминаний прервали двое крепко сложенных мужчин, с шумом спустившихся по лестнице, громко обсуждая расовые различия между отдельными людьми на уровне субъективных ощущений.
- Да у чёрненьких совсем другая кожа. Даже пахнут они иначе, по-другому, - сказал один из них, с рыжеватыми волосами и бакенбардами, и сел рядом, вместе со своим приятелем.
От них самих пахло йодом и водорослями. Такой запах исходит лишь от настоящих моряков.
- С виду вы вроде бы приличный человек, что вам понадобилось в этой сточной канаве? – спросил рыжий.
Я приоткрыл более трезвый глаз и окинул им пограничную область окружающего мира. Глаз не обнаружил поблизости никого приличнее меня и снова стал смотреть вовнутрь. Наверное, поэтому я и подумал, что обращались именно ко мне. Речевые отделы начали готовиться к проявлению активности.
Я хотел сказать мужику, от которого разило йодом, что прихожусь всем остальным людям доктором этнографии, и изучаю скрытую жизнь портовых городов, ведь совсем скоро большинство их скроются под водами Мирового океана вследствие глобального потепления.
Придумать ничего вразумительней я был уже не в силах. Однако из всей этой запутанной смысловой конструкции рыжий морской чёрт смог вычленить только одно слово.
- Так вы доктор? Превосходно! На нашем корабле как раз нету врача, он ещё в прошлом месяце слёг от тропической лихорадки. Может вы могли бы…
- Мог бы, - сразу нашёлся я.
Мореход затрясся от суетливого восторга и стал протягивать в мою сторону свою обветренную лапищу:
- Приятно познакомиться, меня зовут Коналл Макбрайт, а этот кашалотоподобный субъект откликается на имя «Бушприт», можете прямо сегодня опросить здешних дам – почему.
- Моё почтение, док, - потянулся приветствовать меня Бушприт и раздробил мне пару пястных костей.
- Так вот, - продолжил Макбрайт, - мы с Бушпритом ходим на судне «Тринакрия», не спрашивайте меня, что это означает, я не знаю… завтра в полдень мы снимаемся с якоря у второго причала. А сейчас извините, уже поздновато, нам пора, с утра мне ещё надо успеть раздобыть яйца.
- Но, может, хлопнем с доком по одной? – предложил Бушприт.
- Почему нет, - согласился Макбрайт, не встретив в лице меня никаких препятствий.
- Где у вас можно выспаться? – спросил я у человека за стойкой, после того, как Бушприт с Макбрайтом покинули помещение через отверстие в стене около соответствующего входного. – Завтра меня ждут большие перемены в судьбе.
- Наверху есть четыре комнаты.
- Отлично.
Совершив долгое и нудное восхождение по ступенькам, я взобрался на второй этаж, наугад толкнул одну из дверей, и очутился внутри тесного параллелепипеда с одной узкой кроватью. На ней уже кто-то лежал. На фоне всеобщей черноты интерьера, я углядел только чьи-то резко контрастирующие с непроглядной тьмой обстановки параллелепипеда глазные белки и обратился к ним:
- Вы мне нисколько не помешаете. Если не будете ворочаться и храпеть, то можете остаться, - успокоил их я, и, не раздеваясь, тотчас же уснул на полу.
Проснулся я от негромкого хлопка, уже на кровати, но всё ещё в одежде. За стеной послышалась партия приглушённого женского смеха, разложенная на два голоса. Через пару минут в комнату вошла молодая негритянка, тщетно пытающаяся собрать расплывающуюся мимику на своём миловидном, несмотря ни на что, лице. Она дала мне стакан прохладной жидкости жёлто-зелёного цвета, заглотив которую, я значительно повеселел. Неестественно хихикнув в ответ на моё «спасибо», она быстро вышла из комнатушки. За дверью вновь послышались женские голоса и мелодичный бархатный смех.
- Что смешного?! – крикнул я.
На несколько секунд в коридоре затихли. А затем, уже на некотором отдалении, засмеялись снова. Ещё мелодичнее и громче.
Я купил у старьевщика потёртый саквояж, намалевал на нём белый круг с вписанным в него красным крестом и положил внутрь бинты, пластыри, активированный уголь, антибиотики и таблетки от диареи. В дополнение к этому медицинскому набору я приобрёл на чёрном рынке пять литров прозрачнейшего спирта в качестве дезинфектора и докупил пачку таких же чистейших листов бумаги, чтобы выписывать рецепты.
Для придания своему взгляду некой осмысленной важности, я нацепил очки и тут же сделал потрясающее открытие. Оказалось, мир совсем не похож на полотна импрессионистов, а в нём гораздо больше чётких и ясных линий. Налицо были явные признаки астигматизма. Как врач, я оказался на высоте, поставив себе точный и неумолимый диагноз.
За полчаса до отплытия я уже прибежал на причал номер два вместе со своей импровизированной аптечкой и пятилитровой ёмкостью с драгоценным дезинфектором, и смело взошёл на «Тринакрию». Я считал, что моряки – крепкие здоровьем люди, и мне сильно не повезёт, если кто-нибудь из них заболеет. Лишним доказательством их недюжинного здоровья являлось продолжительное отсутствие какого-либо человека на должности корабельного врача.
«Тринакрия», как и положено, шла под флагом Либерии – владычице современных морей, наряду с Панамой, – а её команда состояла из матросов, собранных из многих стран мира. Понятное дело, этим «солёным шкурам» медицинская помощь не нужна была вовсе, однако помощник капитана радушно принял меня и представил экипажу:
- Это наш док, парни. Теперь-то нам уж точно всё нипочём!
Опытные мореплаватели одобрительно закивали и старались всячески засвидетельствовать мне своё уважение. Тактичный старпом отвёл меня в сторону и, дружески хлопнув по плечу, осторожно поинтересовался, умею ли я, в случае крайней необходимости, ампутировать конечности, и какие меры будут предприняты для профилактики цинги.
- О, не подумаёте ничего такого, - поспешно перебил себя старпом, - мои вопросы заданы из чистого любопытства. Вы ведь истинный жрец Асклепия, и никто не посмеет вас побеспокоить в вашем святилище. Я покажу вам каюту, позвольте проводить вас.
- Если это возможно, я бы хотел устроиться в кубрике с матросами, - замешкался я.
Просто я опять испугался оказаться в каюте без иллюминатора, тет-а-тет со своими первобытными фобиями и комплексами, присущими современности.
- О, нет проблем. В кубрике? Отчего же, у нас на корабле самые демократичные нравы. Бушприт, помоги доктору с вещами.
Едва войдя в полутёмный кубрик, я споткнулся обо что-то массивное, и упал. Я похвалил себя за то, что с неохотой отдал Бушприту нести пять литров дезинфектора, и поругал, что, как всегда, не смотрел под ноги. На шум уже сбежались матросы и включили полное освещение. Я оглянулся, и обнаружил позади себя их любознательные лица, а на одном уровне со мной – огромную галапагосскую черепаху, которая занимала почти половину кубрика, невозмутимо жевавшую неприглядного облика траву.
Коналл Макбрайт немедленно кинулся меня поднимать.
- Чёрт, простите, доктор! Сейчас я вам всё объясню.
- Макбрайт, объяснишь всё потом, - вмешался старпом, - разве не видишь, доктору необходим отдых.
- И точно, я не подумал, - сокрушился Макбрайт, глядя на мою опухшую кисть и шишку на лбу.
Не взирая на мои протесты, меня отнесли в отдельную каюту, и уложили в постель. Бушприт благоговейно поставил сосуд со спиртом на стол и сказал:
- Если чего понадобится, док, так вы сразу кликайте.
- Вам нужно хорошенько отдохнуть, поспите немного, - порекомендовал старпом.
- Мы будем регулярно навещать вас, доктор, не беспокойтесь, - пообещал Макбрайт.
Когда все ушли, моё неуёмное воображение стало посылать в правое полушарие очень тревожные сигналы. Кое-как справившись с ними, я внимательно оглядел отсек. И действительно, при поверхностном анализе, я не обнаружил никаких причин для беспокойства. Моя каюта оказалась светлым и просторным помещением с двумя иллюминаторами, которые вполне походили на обычные окна. К тому же, моя спальня, совмещенная с рабочим кабинетом, находилась гораздо выше ватерлинии. Совокупность этих фактов способствовала моему быстрому засыпанию, с последующим просмотром восхитительных сновидений, в которых логики и ощущений осмысленности прекрасного часто было больше, чем в моей жизни.
- Я вас не разбудил? – спросил меня молодой мужчина среднего роста с густыми чёрными волосами и бородой. Он вертел в руках провода и отвёртку.
- Ничего, я уже проснулся, - соврал я.
- Воистину бодрствует лишь тот, кто спит, как говорят у меня на родине.
Мне вспомнилась одна из цитат, которыми обильно сыпал мой отец, скитаясь по барханам и оазисам:
- Истина скрыта не в одном, а в нескольких снах.
- Ну, тогда спите дальше. Я заходил проверить работу электрических приборов в этой каюте. Увидимся.
И я продолжил бесконечное приближение к некоему Абсолюту, скрывающемуся в путешествиях от одного сна к другому. Мне приснилась надпись на каменной плите, которую раскопали в пустыне. Надпись была выполнена на неизвестном доселе языке, но я каким-то образом расшифровал одну строчку. Она гласила, что иллюзорные видения не объясняют смысла жизни, поскольку сами являются её смыслом. Жаль, я почти ничего не помнил в момент пробуждения. Со мной оставалось только смутное чувство зыбкой сопричастности к постигнутому.
В следующий раз истина ускользнула от меня с появлением старпома. Он справился о моём самочувствии и передал мне одно важное послание в устной форме:
- Капитан приглашает вас к нему на ужин сегодня вечером. Он будет очень рад, если вы примете его предложение. Позднее я зайду за вами.
А потом пришёл Макбрайт, жутко извиняясь и чертыхаясь, и поведал историю о Бригите.
Кто-то собирал изящные безделушки известного ювелира Русского Императорского Дома, а Коналл Макбрайт коллекционировал яйца только естественного происхождения. Плавая по всему свету, он выискивал на рынках и у простых уличных торговцев окаменелые яйца диковинных форм и размеров. Часто ему подсовывали обыкновенную тухлятину, а иногда из них неожиданно вылуплялись разные существа. Об одно из них я и споткнулся в кубрике. Это была Бригита – та самая огромная черепаха. Макбрайт приобрёл её двадцать лет назад под видом ископаемого яйца диметродона – динозавра, вымершего в мезозойской эре – которое всучил ему ушлый индеец в Эсмеральдасе, с перьями в волосах. Теперь Бригиту матросы использовали в качестве стола, на её панцире ели, пили и играли в карты.
- А ещё, ни с того ни с сего, у меня вылупился нильский крокодил и эта, как её?.. такая, типа ежа, вся колючая…
- Ехидна? – уточнил я.
- Точно, она самая. Так я отдал их поиграть соседским ребятишкам. Тогда я ещё часто навещал своих детей и жену в Бакхейвене, на нашем прекрасном заливе Ферт-оф-Форт.
Пока Макбрайт мечтательно плавал в своём «прекрасном заливе», я прикидывал, сколько сумели протянуть несчастные зверушки играя с «соседскими ребятишками», помня о том, какую любовь маленькие дети испытывают к животным, особенно к таким нетривиальным, как австралийское сумчатое и африканское пресмыкающееся.
На прощанье рыжий шотландец пообещал показать мне всю экспозицию целиком, она хранилась в сундуке, на котором он спал. Поэтому Бушприт любил пошутить, что Коналл Макбрайт сам высиживает свои яйца.
Пока я соображал, как заявлюсь на ужин с разбитой и заспанной физиономией, в каюту вошёл старпом, и без лишних церемоний изложил суть сложившейся ситуации:
- К сожалению, у капитана возникли неотложные дела, так что ужин придётся отменить. Он надеется, что вы войдёте в его положение…
- Конечно, - поспешил заверить его я, массируя лоб.
- Естественно, его приглашение остаётся в силе. А пока капитан передаёт вам эту книгу из своей личной библиотеки. По его выражению, вам, как практикующему медику, это должно быть в высшей степени интересно.
Я поблагодарил старшего помощника, взял книгу и с облегчением лёг на кровать. На обложке было написано «Древнекитайские методики лечения сексуальных расстройств». Я начал листать страницы, и они спровоцировали у меня бессонницу. Тогда я взял немного дезинфектора и использовал как снотворное. Снотворное неожиданно произвело эффект слабительного, поэтому всю ночь я ворочался с боку на бок и бегал дышать свежим морским воздухом.
Под утро я всё же сумел забыться прерывистым сном, однако вскоре меня разбудил трескучий голос, резко выкрикивающий команды. Я бы не позавидовал членам экипажа, которым они были адресованы. Во-первых, насколько я представлял себе «Тринакрию», на ней отсутствовали парусная оснастка и многое другое, упоминающееся трескучим голосом. А во-вторых, приказы часто полностью взаимоисключали друг друга.
Я хотел было вздремнуть снова, и перевернулся на спину. Но голос, уже где-то рядом, закричал: «Свистать всех наверх! Спустить якорь! Право руля! Вздёрнуть изменников на рее!».
Выбежав из каюты, я никого не обнаружил ни справа, ни слева, ни прямо перед собой. Вдруг откуда-то снизу громко и чётко скомандовали: «Отбой!». Я посмотрел под ноги: по палубе вразвалку расхаживал здоровенный длиннохвостый попугай с ярко-синим оперением и орал во всю глотку.
Это был Пако – ара из Амазонии, ещё один нежданно вылупившийся экземпляр из яичной коллекции Коналла Макбрайта. Торопившийся на корму боцман даже остановился на минуту и добавил к его биографии потрясающий факт:
- Этот попугай выступал свидетелем в суде по бракоразводному процессу. Представляете, доктор?!
У меня вообще плохо укладывались в голове последние события, поэтому с трудом и полным безразличием я поплёлся вслед за важной персоной с длинным хвостом в сторону камбуза, где надеялся отыскать хоть какой-нибудь источник пресной воды.
Около спасательных шлюпок я наткнулся на Макбрайта и бородатого индуса, который ходил с отвёрткой по моей каюте.
- Доброе утро, доктор, - то ли в шутку, то ли всерьёз поприветствовал меня Макбрайт. – Вы уже знакомы с нашим бортинженером и моим большим другом? Это Батукешвар Датт.
- К вашим услугам, - произнёс бортинженер.
Я вполне понимал, на чём основана дружба Макбрайта, например, с Бушпритом – у них были общие дела в барах и дешёвых притонах на берегу. Видимо, с Батукешваром Даттом Макбрайт сошёлся на почве нелюбви к одному народу, который завоевал их предков много веков назад. Но если кельт каждый раз неминуемо сблёвывал от гнева при виде английского флага, то у индуса имелась более взвешенная позиция по поводу своих недавних угнетателей. Он даже разработал долгосрочный план по культурной ассимиляции Британских островов путём массовой эмиграции беженцев из Индии, Бангладеш и Пакистана вплоть до полного растворения англосаксонской составляющей среди пришлого элемента.
Датт знал и любил всю английскую поэзию, начиная с Чосера, а стихи читал с оксфордским акцентом. При этом он закончил лишь общеобразовательную школу в Чхатарпуре.
Макбрайт тоже пользовался языком поработителей в повседневном общении, однако умудрялся вставлять в него такие идиомы, что его поруганные и растоптанные предки должны были бы чувствовать себя безоговорочно отомщёнными, за когда-то потерянную независимость и утраченный язык отцов и дедов.
Батукешвар Датт приехал в Англию совсем юным мальчишкой, чтобы продолжить обучение. Но там он впервые увидел ЭВМ и вскоре бросил занятия в университете. За год ему самостоятельно удалось в совершенстве овладеть искусством программирования и управления сложными системами, ибо умением добывать знания и пользоваться нужной информацией он обладал с рождения. Судя по всему, у него не было серьёзных проблем в предыдущих жизнях.
«У тебя отличная карма, мой мальчик», - наставлял маленького Батукешвара его старенький дедушка перед тем, как навсегда ушёл жить в высокогорную пещеру на южном склоне Гималаев.
- У Батукешвара в голове может уместиться вся Национальная Библиотека Конгресса США и ещё останется место, - утверждал Макбрайт, - он даже знает, что означает название этой посудины, я всё никак не могу запомнить.
По заверениям Макбрайта, мистер Датт мог бы преподавать любой предмет в любом университете мира, взламывать любые компьютерные сети. Также без особых затруднений он мог бы заразить всю Землю неуязвимыми компьютерными вирусами, вырубить на всей планете электричество, остановить производство на всех заводах и фабриках, никакие самолёты бы не летали, поезда не ездили, вся мировая экономика обвалилась бы в одночасье, и, в конце концов, человеческая цивилизация рухнула бы в пропасть. Однако мистер Датт предпочитал тихо возиться с электроникой на корабле «Тринакрия», который беспорядочно пропахивал океан с неизвестными мне целями и заходил в любую мало-мальски обустроенную пристань.
Проплавав на «Тринакрии» некоторое время в должности корабельного врача, я никак не мог определиться, на каком типе судна нахожусь – на «Арго», «Летучем Голландце» или на извращённо модернизированном «Ноеве ковчеге». А возможно, это был совершенно неизвестный доселе вариант в истории мореплавания.
Выйдя из Дакара, мы взяли курс на юг, между делом посетив Банжул, Бисау, Камсар и Конакри. Если честно, я так и не сумел разобраться, зачем мы туда заходили, поскольку на судне никто и не думал заниматься погрузкой или отгрузкой товаров, а на борт не приняли ни одного нового человека. По-видимому, члены экипажа тоже любили изучать жизнь портовых городов, и это, судя по прекрасному настроению, с которым они возвращались поздним утром, у них наверняка получалось лучше, чем у меня.
Капитан всё так же настойчиво продолжал звать меня на ужин, на партию в бридж или на собрание старших офицеров, передавая свои любезные предложения через старшего помощника. Однако под тем или иным предлогом эти мероприятия неминуемо откладывались.
По случайно услышанным обрывкам разговоров и из сальных шуточек Бушприта можно было сделать вывод, что привычный уклад жизни на «Тринакрии» коренным образом изменился около полугода назад после стоянки в Фалеалупо, что на острове Савайи.
Однажды я отложил в сторону увлекательные «Древнекитайские методики…», которыми зачитывался в свободное от работы время, и вышел из каюты, имея убедительные намерения разыскать старпома и обстоятельно расспросить его о той истории полугодичной давности.
Помощник капитана стоял на палубе и раздражённо смотрел в подзорную трубу.
- Что-то не так? – обеспокоился я. – Где мы находимся?
- В полутора милях от нас лежит Фритаун, столица Сьерра-Леоне.
Я уставился туда же, куда и подзорная труба, но не увидел вообще никаких следов человеческого поселения, не то что столицу Сьерра-Леоне – впереди была сплошная темень.
Старпом перепроверил координаты и удивлённо пожал плечами, – Фритаун будто бы поглотила чёрная дыра. Вдалеке виднелись лишь яркие точки, принадлежавшие какому-то очень большому кораблю, на котором уцелевшие от неведомой катастрофы жители, вероятно, надеялись спастись от постигшего их бедствия.
Мы простояли на рейде приблизительно час, недалеко от места, где, согласно картам и навигационным приборам, должен был находиться Фритаун, как вдруг во всех домах на берегу зажглись огни, причём одновременно.
Как рассказали наши матросы, вернувшиеся на следующий день, Фритаун несколько ночей существовал без электричества, пока не пришёл танкер из Нигерии и не поделился с городом углеводородным топливом.
- Мазутом или сжиженным газом… не знаю, чем они там питают свою электростанцию. Да какая разница? Главное, этой ночью весь город гулял на полную катушку, - заключил довольный Макбрайт, который видно был не на последних ролях в недавно закончившейся феерии. – Прямо как на тех праздниках, когда удавалось убить леопарда.
Многие жители Фритауна ещё помнили те времена, когда из окружающих лесов в город приходили леопарды. К всеобщему ужасу, они появлялись на главной улице. В те времена с леопардами сурово расправлялись, специальные отряды охотников сторожили столицу, хищных кошек уничтожали всюду и уничтожили всех до одной. Люди больше не боялись ходить по улицам и высыпали из домов, чтобы дышать свободно и ощущать Прогресс.
Но как только исчезли леопарды, в окрестных джунглях развелось огромное множество обезьян. Теперь обезьяны расхаживали по городу, как хозяева, а кроме того, опустошали сады и огороды.
- Вот чем чревато незнание фундаментальных биологических закономерностей и бездумное вмешательство в хрупкое равновесие природных экосистем, - возмутился я.
Макбрайт силился выразить бровями и нижней челюстью сочувственную солидарность мне и дикой природе, а я, меж тем, сумел найти элегантный выход, чтобы восстановить естественный баланс и помочь населению Фритауна вернуть себе обратно улицы и площади:
- Муниципальным властям надо бы закупить несколько пар леопардов и пустить их в пригородный лес.
Мой план привёл Макбрайта в восхищение, и он предложил немедленно пойти в муниципалитет.
- А действительно, не хотите ли сойти с нами на берег, док? – спросил подошедший Бушприт. – Вы целыми днями печётесь о нашем здоровье, но вы уж так не переживайте – нельзя же работать сутками напролёт. Отдохните, прогуляйтесь по суше, здесь полно развлечений.
А если кому-то не по нраву чересчур пухлые губы и развитые бёдра, добавил Бушприт, то он знает одно место, где есть даже китаянки и филиппинки.
Хотя меня и привлекали женщины с эпикантусом, я поверхностно смутился и наговорил им об одной прелестной юной и невинной девушке, с которой был обручён и собирался жениться на ней, как только она достигнет совершеннолетия. Я не стал говорить, что встретил её в борделе для иностранных туристов. Лишь крайняя нужда заставляла девушек её возраста и телосложения идти на отчаянные шаги и устраиваться на работу в такие омерзительные места. Восемь её младших братьев и сестёр постоянно не доедали, а престарелый отец не мог купить необходимых лекарств от диабета. Откуда ей было знать, что отвратительный режим падёт в первый же её рабочий день, и мы освободим фешенебельный бордель, а с ним и весь остров, от кровавой тирании, вынуждающей детей недоедать, а стариков – умирать без квалифицированной медицинской помощи.
Я мог бы добавить, что, невинность, скорее всего, она потеряла лет в тринадцать с парнишкой, с которым они с детства вместе росли в одном дворе, как обычно и водится в тех краях; а юность – в неотменимом процессе онтогенеза. И теперь такие божественные категории, как её юная чистота, остались лишь в моих воспоминаниях. Но я смятённо умолчал и об этом.
- Нет проблем, док, - не унимался Бушприт, - можно отыскать и нетронутых девственниц, если показать себя воспитанным человеком с деньгами и положением.
- Но как же…
- Увы, но большинство по-настоящему прекрасных вещей в этом мире считаются аморальными, - философски вздохнул Бушприт. Я не ожидал от него такого широкого понимания этических вопросов. Мне стало неловко от своего предвзятого отношения к людям.
Солнце начало погружаться на дно Атлантического океана, обжигая поверхность воды у края горизонта. Выспавшиеся матросы выходили из кубрика и торопились к трапу, чтобы попасть на карнавал, посвящённый возвращению электроэнергии в город Фритаун, и допраздновать то, что не успели отметить вчера.
Через пять минут стемнело окончательно. «Тринакрия» опустела, я остался стоять на палубе один.
Я запрокинул голову и упёрся в Млечный Путь. Из одного его конца в другой электромагнитные волны долетали за сто тысяч лет. Мой взгляд преодолел это расстояние за одну секунду и опустился ниже. В капитанской каюте иллюминаторы были как всегда плотно занавешены. Через шторы еле пробивался скудный неживой свет. Вдруг мне показалось, будто причудливые тени внутри каюты сплелись в женский силуэт, промелькнувший на мгновение и исчезнувший с погасшим светом.
Наверное, я слишком усердно штудировал древнекитайские трактаты по медицине, и возможно мне действительно следовало бы пойти вместе с Бушпритом и Макбрайтом наслаждаться ароматами трущоб и аляповатыми вывесками припортовых заведений.
Я вернулся к себе и закрыл дверь на замок, чего раньше никогда не делал. Бросив тело на кровать, я стал глядеть на стену и размышлять о мотивах, движущих человеческим поведением.
Мне тоже хотелось чего-то только лишь потому, что этого у меня не было. Например, ощущения наивного восторга от жизни, которое находилось вне моего опыта и телесных мембран. К сожалению, в цивилизованных странах за подобные желания можно было легко угодить на пожизненную каторгу.
Внутри себя я изготовил множество зримых форм, чтобы придать привычные земные образы всем идеальным состояниям материальной духовности. Я хотел запечатать их в сосуды своей памяти и хранить там в совершенной неизменности, в гипнотическом восхищении созерцая, как одно состояние переходит в другое, не меняясь при этом в глубинной сути. Однако получилось так, что мои внутренние сосуды наполовину заполнились помоями извне, ибо чаще всего я сталкивался с одними суррогатами и подменами смыслов, которых я сам себе и напридумывал.
Перестав смотреть на стену, я устыдился своей минутной слабости и, вскочив на ноги, немедленно открыл дверь. Ведь в любой момент ко мне могли прийти пациенты, у которых на пороге моей каюты уже не оставалось бы сил, чтобы самостоятельно постучаться в неё.
Я не мог допустить, дабы из-за моих онтологических метаний за дверью мучались и умирали люди. Я должен был во всеоружии встречать надвигавшиеся беды, чтобы вовремя предотвращать на борту эпидемии или отчуждать несчастным отмороженные пальцы, если мы неожиданно очутимся в приполярных широтах. А это вполне могло произойти, так как после посещения Фритауна «Тринакрия» ни с того ни с сего повернула обратно на север, по-прежнему следуя вдоль береговой линии и заходя во все обитаемые пристани.
Я твёрдо решил остаться на судне, ибо по моим расчётам рано или поздно попаду домой, даже если придётся совершить кругосветное путешествие. А пока я почти безвылазно сидел в своём кабинете, совмещенном со спальней, готовый в любую секунду помочь человеку, страдающему от микроба или от внедрения в клетку чужеродной РНК. Моя помощь могла потребоваться когда угодно, так что я не имел права отлучаться по пустякам. Матросы регулярно пополняли запасы дезинфицирующих средств, принося с берега весь подвернувшийся под руки алкоголь. Им не пришлось долго объяснять, насколько это важно для их здоровья.
Ко мне часто заходили Коналл Макбрайт с бортинженером, и за прямоугольным столом мы проводили острые диспуты на волнующие нас темы.
- Не правда ли, победа Великой Октябрьской социалистической революции в России пробудила сознание колониальных народов, помогла им добиться огромных успехов в борьбе за своё освобождение? – произнёс я и покосился на бородатого индуса. Затем я налил себе с Макбрайтом и продолжил. – Особенно усилилась эта борьба после второй мировой войны, после победы над фашизмом и образования мировой системы социализма. В результате почти все народы Африки и Океании завоевали политическую независимость.
Батукешвар Датт приглушённо кашлянул в кулак. Он не признавал вооружённой борьбы и соглашался с методами ненасильственного сопротивления Мохандаса Ганди. Датт искренне считал, что благодаря сатьяграхе Индия обрела свободу. По его глубоким убеждениям, даже если бы английским солдатам дали приказ уничтожить всё население Индостана, то, уложив миллионов сто мирных граждан, те, безусловно, должны были придти к неоспоримому выводу, что все они – бездушные животные, устроившие бессмысленную бойню, подчиняясь чьей-то безумной воле, и в неподдельном раскаянии убраться восвояси.
По этой логике, народам Европы в начале сороковых годов следовало бы добровольно купить билеты на поезда, доехать до Польши или Чехословакии и выстроиться в очереди к газовым камерам и крематориям. А первее всего – цыганам, евреям и славянам. Но я промолчал и об этом. В последнее время, редким порывом высказав собственное мнение, я потом всё больше замыкался в себе.
- Поймите же, эти люди безропотно шли на смерть во имя свободы будущих поколений, которую надо было добиться без кровопролития. Представьте, во что бы вылилось вооружённое восстания? – спрашивал нас бортинженер.
В отличие от меня, Макбрайт, как умел, выразился в своём духе:
- Это вам повезло, что вас был почти миллиард. А будь вас поменьше, эти англичане стёрли бы вас к чертям собачьим, как могикан. Или перезаразили бы своими отвратительными болезнями, как ацтеков. Они даже из своей грязной породы извлекали выгоду, видали…
- С ацтеками это провернули испанцы, - поправил его Датт.
- Один хрен, - выругался Макбрайт и замолчал. Я стал молчать с ним.
Заметив на наших лицах скорбь и тоску, Батукешвар Датт поведал о том, почему в Индии не срабатывали демографические программы, призванные ограничить крайне высокую рождаемость сельского населения.
В одну глухую деревню в штате Керала прибыли волонтёры из ЮНЕСКО с лекциями о правилах контрацепции и последующей раздачей презервативов. Пробыв в деревне с неделю и познакомившись поближе с менталитетом местных жителей, послы доброй воли и сами поняли, что с резиновыми изделиями у них вряд ли что-нибудь получится. Тогда в следующий раз они привезли противозачаточные таблетки для женщин, прочитали научно-популярную лекцию и со спокойной совестью уехали обратно. Но рождаемость у крестьян не только не снизилась, но и немного выросла. Позже выяснилось вот что: у таблеток была сладкая оболочка, чтобы индийские женщины из глухих деревень не боялись принимать их внутрь. Только вот их мужьям сладкие таблетки тоже пришлись по вкусу, и они отбирали противозачаточные средства у своих жён и ели сами.
- Вот почему нас так много, и скоро мы догоним китайцев, - засмеялся Датт.
Эта история нас заметно развеселила, и я вдруг вспомнил:
- Коналл, а правду ли говорят про вашего попугая, будто он выступал свидетелем в суде, что это за случай? И кто научил его так смачно выражаться?
Из объяснений Макбрайта стало ясно, что профессиональному лексикону мореходов Пако обучился ещё в первые годы жизни, когда Макбрайт привёз его из Бразилии в Бакхейвен. Тогда он ещё жил с семьёй хотя бы пару месяцев в году. Пако любил вместе с маленькими детьми Макбрайта смотреть по телевизору приключенческие фильмы по романам Жюля Верна, поэтому так часто и требовал, вразвалку расхаживая по палубе, чтобы на нашем современном судне поднимали паруса и без повода палили из пушек.
Однажды Коналл Макбрайт вернулся домой после долгого плавания и обнаружил в спальне очки своего соседа. Макбрайт сначала вежливо вернул их ему, а затем сразу же сломал прямо на его лице.
Его жена отпиралась и всё отрицала. Тогда-то и пришёл черёд Пако. На своём бракоразводном процессе Макбрайт призвал его в качестве основного свидетеля. Когда в зале суда появился тот самый сосед (уже в новых очках), Пако выдал такую тираду, что жена Макбрайта истерически заплакала, сосед покраснел и начал запотевать, а все присутствующие покатились от хохота.
Я понял неуместность своего веселья, когда хозяин феноменального попугая выпил целый стакан и, опустив голову, швырнул его на пол. Стакан не разбился, и я пнул его ногой под шкаф, на всякий случай. Наконец, Макбрайт заговорил:
- Обо мне, наверное, уже давно забыли даже мои дети, а правнуки вообще не будут знать, что на свете жил такой Коналл Макбрайт. А кто вспомнит обо мне через сто пятьдесят лет, кроме Бригиты и Пако, а? Ответьте мне – кто?! Кому о чём-то скажут наши имена?
Мне тоже стало обидно, что из всех живых существ через полтора столетия о нас будут помнить лишь галапагосская черепаха да длиннохвостый ара. Я посчитал это большой несправедливостью и пообещал друзьям протянуть ещё если и не сто пятьдесят, то хотя бы лет пятнадцать, ежедневно упражняя память:
- Я никогда не забуду вас! Можете мне поверить.
- Спасибо, док! – жал мою руку Макбрайт, избавившись от страха забвения. – Не хотите ли увидеть мою коллекцию?
- Прямо сейчас? – уточнил я, хватаясь за саквояж с лекарствами первой необходимости, который старался носить с собой на судне постоянно.
- Конечно.
- Буду весьма польщён.
- Одну секунду, - извинился Макбрайт и полез под шкаф.
- Он закатился за ножку, - сказал Батукешвар Датт.
- Я вижу его. Всё, можем идти, - доложил вылезший из-под шкафа Макбрайт, аккуратно протирая стакан рукавом и ставя его на стол.
- Осторожно, не споткнитесь, доктор!
Но в предостережении бортинженера не было необходимости, – в кубрике на всю катушку горела цветомузыка, а вокруг черепахи сидели матросы и на её панцире резались в карты. Боцман богохульствовал и поминал ближайших родственников Люцифера, снимая с себя часы и медальон.
А Макбрайт, открыв сундук, с гордостью показывал мне какие-то эллипсоидные окаменелости:
- Вот это, например, я привёз из Мадагаскара, - хвалился он, благоговейно держа в руках неплохо сохранившееся гигантское яйцо, - а это – из Новой Зеландии.
- Ясное дело, это яйца нелетающих бескилевых птиц – моа и эпиорниса, вымерших относительно недавно; действительно большая редкость, - откомментировал Датт. – Я давно предлагаю отдать их в какой-нибудь музей или научно-исследовательский институт. Зачем они пылятся и портятся в сундуке?
- Но разве вам не хочется помочь учёному сообществу лучше понять законы эволюции? – последовал вопрос от меня.
Но владелец редкой коллекции возмутился и заявил, что никому и ни при каких условиях не продал бы свои яйца.
- А почему? – допытывался я.
- Потому что ни у кого таких нет, - признался Макбрайт.
- Точно. Ни у кого, - подтвердил Бушприт, отвлёкшись от игры, а его квадратная голова аритмично затряслась на массивном туловище. Там где у всех прочих людей находилась шея теперь висел медальон боцмана и прыгал из стороны в сторону. Всю кашалотоподобную фигуру Бушприта насквозь пронизывали частицы смеха.
Вскоре по кубрику пошла цепная реакция и всех матросов охватила волна бесконтрольных спазмов. Меня поразили те же симптомы, и я синхронно трясся наряду со всеми. Сильнее всего скрутило Макбрайта, когда он запер сундук и с самодостаточным видом засовывал гипертрофированно-декоративный посеребрённый ключ в карман штанов.
Однако через минуту люди прокашлялись, закрыли рты и снова задышали с обычной периодичностью, поскольку вещества, влияющие на природу смеха, как известно, обладают неуловимо малой массой и быстро улетучиваются за ионосферу, не в силах быть удержанными гравитационным полем Земли.
Прочистив горло и выпрямившись, я поинтересовался:
- А вы не боитесь, что из вашего собрания древностей вылупиться ужасное доисторическое создание и погубит вас вместе с кораблём?
- Это навроде тех монстров из фантастических постановок, которыми пугают детей? – переспросил ещё до конца не очухавшийся Макбрайт.
- Или того хуже, мистер Макбрайт, - угрожающе надвинулся Датт, - из вашего сундука появится какой-нибудь Мировой Змей, допустим – Ёрмунганд, и спровоцирует конец света. Рагнарёк. Не говорите потом, что вас не предупреждали.
- Чего?! Какие змеи, какой к чёрту апокалипсис? О чём вы вообще?– рыжий шотландец пребывал в полной уверенности, что из его волшебного ящика могли появиться только такие симпатяги, как Бригита и Пако.
- Сейчас я попытаюсь объяснить вам в двух словах.
В пересказе бортинженера скандинавский эсхатологический миф предстал малопонятно мотивированной битвой богов с хтоническими чудовищами, изобилующей сценами натуралистического насилия, в которой противники разбились по парам и поубивали друг друга, попутно превратив планету в непригодное для жизни место.
- Я же говорил, что у Батукешвара Датта вместо мозгов – микросхемы и электрические провода! Он воспроизведёт вам даже варварские сказки, – воскликнул впечатлённый Макбрайт. – И что, неужели всему этому учат в средних школах Чхатарпура?!
- Конечно. И в этом нет ничего удивительного: у нас тех, кто списывает на выпускных экзаменах, отводят в полицейский участок и бьют по рукам резиновыми дубинками.
Индус попросил нас не делать такие глаза и обвинил в отсутствии чувства юмора. «Но некоторое время такие дидактические приёмы на самом деле практиковались в Бенине», - добавил он.
- А по ним не скажешь, будто это новое слово в педагогике пошло им на пользу, - через плечо пробасил Бушприт, снимая часы боцмана с другого матроса. – Хотя ничего плохого сказать не хочу. Бенинцы мужественны и жизнерадостны. Они всегда с песней, несмотря на свою трудную, полную лишений и забот жизнь.
- И точно, - поддакнул Макбрайт, - песни бенинцев вездесущи, они сопровождают каждый шаг их жизни. Рождение ребёнка, появление у него первого зуба, новая причёска, удачная покупка – всё выражается песней.
- Это лишь подтверждает мои наблюдения, - вмешался я.
- Какие же, док? – полюбопытствовал Бушприт, ставя часы на кон.
- Самые счастливые люди, осознающие себя счастливыми именно сами, живут в самых нищих и неблагополучных странах.
- По-моему, это от недостатка образования, - сказал Датт.
- Полагаю, это важный фактор, но далеко не решающий. Дело здесь не в этом, нужно учитывать множество причинно-следственных связей - нашёлся я и очень подробно и обстоятельно географически детерминировал свой постулат, по сложновычисляемым траекториям размахивая саквояжем с изрядно поблекшим красным крестом.
Тем временем боцман, оставшийся в тельняшке и подштанниках, всё больше и больше распалялся по поводу эмпирического воплощения теории вероятностей, попирая своими восклицаниями основы мироздания и христианской морали; а Батукешвар Датт упрямо твердил о том, что все глобальные недоразумения вытекают из недостатка образования.
Чтобы избежать возможной массовой потасовки, я не дал злокозненному эмбриону бессмысленного конфликта нормально развиться и во всём своём кроваво-лиловом безобразии вылезти на свет из бездн релятивистского Тартара, и равнодушно абортировал его за пределы чистого разума. Иными словами, выражаясь языком Эзопа, – я в зародыше пресёк назревающий спор путём своего внезапного ухода со ссылкой на чрезмерную занятость. Хотя формально я никому ничего не обещал, и не имел никаких обязательств, связанных с именем Гиппократа, его последователями и с их непосредственной деятельностью, я не смел забывать о долге перед людьми, с которыми делил огнеопасную пищу, приготовленную в камбузе маленьким юрким коком из Юго-Восточной Азии. Этот кок вдохновенно сочинял великолепные композиции из всего биологического разнообразия, которым он располагал на кухне, однако мне казалось, что некоторые ингредиенты в блюдах, которые подавались к столу, на момент употребления были ещё живы и пытались выпрыгнуть из тарелок. Поэтому самым трудным в моей работе я считал нейтрализацию последствий завтраков, обедов и ужинов, главным образом – у себя. Можно было бесконечно снимать головные уборы перед моей прозорливостью, когда я подбирал медикаменты для аптечки.
Я как раз торопливо шёл с одного такого обеда, когда послышался крик с мостика: «Вижу какой-то предмет по правому борту!».
Боцман незамедлительно свесился вниз в данном направлении, и я немного испугался за него. Похоже, он хотел достать предмет руками.
- Похоже на бутылку. Цепляйте её, ребята! Вдруг кто-то подал нам сигнал бедствия! – орал боцман из-за борта.
- Предупреждаю сразу, я не намерен спасать изнеженных недоумков, потерпевших кораблекрушение и прохлаждающихся на каком-нибудь поганом острове в компании туземных девок, - громко и внятно заявил шедший сзади меня Макбрайт.
Старший помощник так же внятно уточнил, что он имеет против туземных девок, и все невольно подняли головы к апартаментам капитана. Я рефлекторно повторил это движение. Край занавески в иллюминаторе всколыхнулся и резко задёрнулся.
- Я?.. Ничего! Скорее, даже наоборот… - поспешил успокоить его Макбрайт.
Ещё в гальюне меня начал отвлекать раскатистый гогот, доносившийся снаружи. Справившись с метаболитами, я вернулся к произошедшему. Матросы плотной группой окружили боцмана, а он с выражением читал выловленный в море текст:
«… вот и эти симпатичные алжирские парни посмеялись, и чуть было не взорвали меня со стоящим рядом школьным автобусом.
Зато из книг я успел многое узнать о тех местах, мимо которых проплывал, сидя в каюте с недостаточным освещением и без иллюминатора. Удивительно, в каком же замкнутом мирке я жил до этого. Представляешь, оказывается в Мезоамерике есть люди с собачьими головами, а на Мадагаскаре живёт птица Рух величиной со слона…
Ты скажешь, что литература, которой я пользуюсь, давно устарела, но когда в один из редких погожих дней я рискнул вылезти на палубу, то сам убедился, – легенды имеют под собой реальную основу. В частности, то создание, которое я увидел в море неподалёку от судна, было во сто крат ужасней Левиафана, о коем я читал в Библии. Мне ничего не оставалось делать, как убежать в свою каюту без иллюминатора и безропотно ожидать, когда чудовище протаранит днище корабля и потопит нас всех».
Время от времени выступление боцмана прерывалось тем самым гоготом, который мешал моему сосредоточению в гальюне, а матросы машинально придерживали штаны, опасаясь, что их ремни не выдержат и порвутся.
Выдержав эффектную паузу, боцман продолжал:
«Фиорелла, все цветы мира слышатся мне в этом имени!
Знаешь, есть вещь, которая существует только во времени. Это музыка. Музыка может структурировать время особым образом, и под оратории Генделя коровы дают больше молока, куры – яиц, у людей повышается работоспособность и восприимчивость, а симфонии Моцарта излечивают души убийц в мексиканских тюрьмах».
Вежливо растолкав толпу локтями, я пробрался к боцману и невозмутимо забрал из его рук помятые и чуть промокшие бумажные листки. Команда «Тринакрии» зароптала: «Но док, вы только послушайте сами…». Я с той же невозмутимостью ответил, что письма написаны не нам и, возможно, кто-то сидит сейчас у края океана и ждёт их. «Поэтому их нужно запечатать в ту же бутылку и отправить дальше», - сказал я.
- Конечно, док. Но, может, дочитаем до конца, это жуть как увлекательно, - предложил боцман. – Видать, писавший это был сильно не в себе.
Однако, заметив мою мягкую непреклонность, боцман согласился: «Что ж, как знаете». «Не стойте, расходитесь по местам!», - внушал он переминающимся с ноги на ногу матросам тоном обиженного ребёнка.
Я незаметно положил письма себе в карман, а вместо них засунул в бутылку несколько листов чистой бумаги, предназначавшихся для выписки рецептов, и выкинул её обратно в царство фитопланктона под разочарованные взгляды заскучавшего экипажа.
Наверно я и впрямь был сильно не в себе, как интуитивно предположил боцман, ибо, перечитывая по десятому разу свои старые письма, то и дело натыкался на странные обороты: «Из дыхания всего сада я различил бы вздох этого цветка» или «Любовь превращается в систему двойных звёзд, где родственные души светят друг другу». Я не помнил, чтоб писал такое, однако мелкий корявый почерк с неровными строчками выдавал меня с головой.
Все последние дни я сидел в светлой и просторной каюте, перечитывая письма из бутылки. Иногда я что-то вычёркивал, исправлял слова, переписывал заново целые предложения. За этой правкой меня и застал старпом.
- Простите, вас давно не было видно… вот и капитан справлялся, почему вы не заходите к нему… Кстати, он передаёт вам научный труд из личной библиотеки «Влияние невесомости, радиации и экстремальных температур на репродуктивные функции высших млекопитающих» – результат пятилетних исследований специалистов из Сорбонны.
Я, наконец, поднял глаза от стола и попросил не держать меня за полного идиота:
- Мне всё известно.
- Известно?..
- Да. Давайте поговорим начистоту. О вашем капитане.
- Понимаете ли, наш капитан – человек старой закалки и немного консервативных взглядов, и считает присутствие женщин на корабле совершенно непозволительным.
- И правильно, - поддержал его я.
- Однако после того случая в Фалеалупо… - замялся старпом. – Видите ли, он хотел держать это в тайне, но мы случайно обо всем прознали. По-моему, капитану очень неловко, он даже со мной перестал общаться. Но мы бесконечно преданны ему и в последнее время у нас состоялся как бы негласный договор…
«А я уж думал, вы содержите капитана под арестом и насильно заточили в радиорубке», - сострил я вслед уходящему старшему помощнику, предварительно поблагодарив его за откровенность и актуальную книгу.
Я и сам догадался, в чём заключалась суть этого договора. Все косвенные и явные признаки указывали на то, что много месяцев капитан совершал в своей каюте автономное плавание с микронезийской красавицей, перед которой не устояли его незыблемые суеверия и принципы; а остальная команда жизнерадостно и безотчётно плавала из порта в порт ради собственного удовольствия, нерушимо соблюдая одно важное условие – никаких женщин на борту. Этот пункт компенсировался на суше.
Я умозрительно обрисовал себе фенотип девушки из Фалеалупо, – она оказалась нереально красивой, и обещала оставаться такой ещё несколько лет. Я представил, как вместе с подругами она купалась в лагуне и заметила на горизонте изящный силуэт «Тринакрии». Они поспешили на пристань встречать грациозный, словно их гибкие тела, корабль, чтобы станцевать для прибывших на нём людей, которые были печальны и усталы. Как самой красивой девушке ей доверили венок из пальмовых листьев, и под безмятежную музыку острова Савайи она надела его на капитана пришедшего корабля. Капитан пообещал бросить к её ногам полмира, в итоге она получила половину его кровати.
Признаться, я совсем не понимал, чем можно беспрерывно заниматься в течение шести месяцев, находясь в замкнутом пространстве, пусть даже и с принцессой с Западного Самоа. Я полагал такое времяпрепровождение довольно ограниченным, считая лучшей метафорой жизни дорогу, теряющуюся в песках и болотах, не имея, правда, точного понятия, когда с неё следует свернуть или притормозить на обочине.
С другой стороны, капитан всегда имел под рукой объект своих нежных привязанностей и вправе был рассчитывать на его постоянное сочувствие и близость. Тем самым, он избавлялся от многих труднопреодолимых препятствий, которые воздвигли передо мной пространственно-временные взаимосвязи и мои способы мышления.
Дошедшие до меня народные и культурологические стереотипы о счастье никак не помещались в моём подсознании. К примеру, я никогда не мог поставить себя на место тех мужчин и женщин, которые не испытывали никаких сложностей, чтобы вдвоём уехать на месяц в загородный домик в горах, а потом целых тридцать дней подряд, сидя у тёплого камина, бесперебойно смеяться, пить вино и предаваться имитации процессов воспроизводства себе подобных в перерывах между лыжными прогулками.
Мне пришлось сильно усомниться, питал ли я теперь к кому-нибудь хотя бы минимальное подобие привязанности или все мои возвышенные устремления рассеивались по спирали Вселенной, так и не отразившись ни в чём.
Я решился сочинить новое письмо, в котором намеревался расставить акценты и очертить парадигмы. Мне даже запомнились его первые строчки:
«Добиваться чьей-то любви, – что искать мудрые истины вне себя или пытаться оживить застывшие образы, заблудившиеся в лабиринтах Мнемозины…».
Остальные не успели даже проникнуть в вышеупомянутые лабиринты, потому как я съел это послание, несмотря на то, что поначалу хотел отправить его по воздуху, привязав к какому-нибудь пернатому созданию, которое задумал изловить прямо посреди моря. То ли под влиянием дезинфектора, то ли из-за отсутствия устойчивой твёрдой поверхности под ногами, я стал излишне нервный и скрытный. Поэтому, когда ко мне постучали, я вздрогнул, быстро прикрыл старые письма и поспешно засунул только что написанную прозаическую поэму себе в рот.
- Войдите, - членораздельно проурчал я, с трудом проглатывая плохо пережёвывающиеся кусочки целлюлозы.
Это был Датт.
Он критически осмотрел помещение, стол с наваленными кипами бумаг, ёмкостью объёмом пять литров, стаканом в двадцать раз меньшего объёма, и сидящего за ним человека с набитым ртом.
- Извините, что оторвал вас от трапезы.
- Ничего страшного, я уже закончил.
- Вы разочаровались в медицине? Или мы вас чем-то обидели? Не желаете поговорить? – спросил Датт.
- Нет, с чего вы взяли? – я никогда не любил изливать душу и исповедываться перед кем бы то ни было. С позднего детства я проникся гуманистическим духом отцовской профессии и жалел людей. У них и без того хватало собственных проблем. Я не имел права досаждать им своими глупыми провалами в экзистенциальные пропасти и ямы.
Батукешвар Датт взял из шкафа стакан для себя и разлил нам бурой жидкости из пятилитровой амфоры. Спирт, купленный в Дакаре у подпольных торговцев и теневых воротил, давно закончился. Я заливал в сосуд все напитки, которые мне приносили матросы, и там они хаотично смешивались и самоорганизовывались друг с другом.
Вообще-то, раньше я не замечал, чтобы Датт употреблял алкоголь. Но первый стакан он выпил не морщась одним глотком и сказал: «А эти письма, найденные в море… я сразу смекнул, кому они принадлежат. Иллюзионист из вас никакой».
Я рассказал ему всё, с самого начала – о семье, революции, чудесах, которые искал с отцом, а под конец признался, что перед его приходом съел одно лирическое произведение.
Уже глубокой ночью Датт предложил выйти освежиться, поклявшись показать неоспоримый феномен. По его словам мавританская рыбалка с дельфинами не являлась чем-то из ряда вон выходящим. По крайней мере то, в чём мне предстояло участвовать, не лицезрел ни один из ныне живущих.
Так утверждал Батукешвар Датт, когда мы выходили из каюты. Навстречу нам ползла Бригита, матросы вытащили её погулять, а сами спали в гамаках под палубой. Я благоразумно предпочёл обойти её стороной, притиснувшись к борту. На море был штиль, точно в зрачке у глаза бури. В волнах сверкали фосфоресцирующие медузы, всплывшие с глубин, чтобы отразиться в небе. Стояла такая тишина, что было слышно могучее дыхание морских обитателей – тех, кто пользовался кислородом атмосферы.
Надо мной забеспокоился воздух, зашелестевший от трения перьев, и я ощутил тяжесть на левом плече.
- Пако, чего тебе? – обратился я к птице.
Но он не стал распространяться об этом, проквохтал что-то мне на ухо на своём амазонском диалекте и замахал крыльями.
- Так называемая документальная хроника, запечатлевшая знаменитый трюк с верёвкой, снятая в начале века – это грубая подделка, наспех слепленная английскими киношниками, - ни с того ни с сего заявил Батукешвар Датт. – Они просто нашли в Калькутте уличного артиста с подходящей внешностью и кое-как смонтировали кадры, где фокусник сначала мотает верёвкой из стороны в сторону, вверх-вниз, даёт всем пощупать, а затем подкидывает её вверх. После монтажной склейки верёвка стоит уже вертикально, будучи ни к чему не прикреплённой, и по ней лезет мальчик.
- Ну и что? – Пако вспорхнул с моего плеча и полетел разговаривать с Бригитой, устроившись на её панцире.
- А то, что секретом этого трюка владели тогда всего два человека в мире. И эта фальсификация их глубоко бы оскорбила. Один из этих людей был учитель Вайджрасатва, уже более трёхсот лет пребывающий в состоянии сомати. А второй – это мой дедушка и он передал мне своё мастерство перед тем, как навсегда ушёл жить…
- В пещеру на южном склоне Гималаев? – гипотетически рассудил я.
- Нет, в лес. В самую непролазную чащобу. Это был мой второй дедушка.
Тут бортинженер «Тринакрии» взял шестиметровый корабельный канат, сделал им несколько волнообразных движений и подкинул вверх, как в том фильме. Но никакой монтажной склейки не последовало, – канат неподвижно стоял под углом девяносто градусов по отношению к палубе. Пако отстал от Бригиты и летал с места на место.
- Забирайтесь наверх, доктор! Лезьте, не бойтесь. Давайте, чего же вы стоите? – воодушевлял меня инженер по электронике.
Я посмотрел в том направлении, куда должен был залезть. Там уже сидел Пако и махал крыльями.
- Это что, попугай удерживает канат? – издали вопрос мои губы.
- За кого вы меня принимаете доктор? Кыш! – прикрикнул Датт на неугомонную птицу.
Пако слетел с каната, но тот не сдвинулся ни на сантиметр, будто бы намертво привинченный одним концом к палубе, а другим – к воображаемой точке на небесной сфере.
Наконец, я закрыл рот и, подойдя к канату вплотную, потрогал его рукой. На ощупь он оказался твёрд и несгибаем, словно идеалы стоицизма.
- Давайте, доктор! Наверх! Всё в порядке! – возбуждённо кричал Датт.
Я уже и сам пребывал в убеждении, что всё действительно в порядке, крепко схватился за канат двумя руками и полез в высоту.
Когда я лежал на палубе, сжимая обмякшую верёвку для швартовки кораблей, Батукешвар Датт находился неподалёку, и смотрел на меня с укоризненным сочувствием.
- Ну и грохоту от вас было, доктор. Надеюсь, мы никого не разбудили.
Лёжа в том же положении, и не выпуская из рук чудесного каната, я спросил его:
- Почему у меня не получилось, Батукешвар? Что я сделал не так?
- Видно, в вас маловато веры, док. Сожалею, что так вышло.
Датт помог мне подняться и упреждающе осторожно вызволил канат из моих пальцев. «Ничего не поделаешь», - мягко добавил он.
Мы снова сидели у меня за столом, как Батукешвар Датт озадачил меня риторическим вопросом:
- А знаете что?..
- Нет, не знаю. В моём генеалогическом побеге не было ветви с дедушкой-телепатом, - нехарактерно зло съязвил я.
Казалось, бортинженер растворил адресованную ему порцию сарказма в сосуде с бурой жидкостью, медитативно созерцал который уже более пяти минут.
- А в эту бутыль влезло бы много писем. Гораздо больше, чем в предыдущую, - заметил он, сопоставляя в уме объёмы.
- Но кому мне их писать? Да и о чём?
- Как это кому? Родным, друзьям, девушкам – да всем людям! Да, пишите всем людям обо всём, - заключил Датт.
- А что, это сделает их счастливее? – продолжил иронизировать я.
- Конечно. Наполнив бутыль до краёв, вы сами станете счастливым. Только не выкидывайте её в море.
- Значит, не выкидывать?..
- Не выкидывать, - подтвердил Датт. – Но для начала нужно освободить место.
И хотя в бутыли плескалось ещё около литра, Баткешвар Датт не отрываясь выпил всё её содержимое прямо из горла, утёрся ладонью и сказал: «Всё. Можно начинать».
Когда он ушёл, я подумал, как бы на этом всё и не закончилось, и с тревогой стал ожидать следующего дня.
У меня возникли некоторые вопросы, и я хотел бы получить разъяснения Датта, прежде чем приступать к новому начинанию. Однако мне долго не удавалось задать их, потому что Батукешвара Датта целые сутки никто не видел. Я предпринял меры, и боцман с Бушпритом взломали дверь его каюты. Б. Датт неподвижно лежал в откидывающемся кресле, глаза его были закрыты, а руки скрещены на животе.
Я обеспокоился, не впал ли Датт в состояние сомати, но, судя по громкому храпу и испарениям, которые исходили от него, он погрузился в совершенно иную конфигурацию.
- Док, что с ним? – проконсультировался Бушприт.
Я деловито поправил очки и нащупал пульс бортинженера:
- Всё предельно ясно. Батукешвар недавно обращался ко мне с симптомами пищевого отравления. Я прописал ему одно мощное средство. Вывод напрашивается сам собой: организм его не принял. Аллергический шок. Причин для паники нет. Приготовьте холодной воды. Через несколько часов он встанет на ноги.
- Вот, что значит компетентная работа, - наставлял Бушприта боцман, толкая того в бок.
- А я что говорю, - констатировал Бушприт.
Вечером за ужином, собирая расползающихся по столу морских моллюсков и членистоногих в тарелку, мне удалось перекинуться парой фраз с проснувшимся Батукешваром.
- Вы говорили, я должен писать всем людям обо всём…
- Что из того?
- Но если я начну писать обо всём, кому это будет нужно? Ведь в мире мало чего интересного.
- Много, - возразил он.
- Смотря с какой стороны взглянуть, - не отставал от него я.
- Взгляните со всех сторон, - раздражённо оборвал меня Датт.
Его несдержанность легко объяснялась побочными последствиями аллергического шока. Я пожелал всем приятного аппетита и вежливо откланялся:
- Можете доесть мою порцию, если поймаете.
Забежав в гальюн, я поступил весьма проницательно. Там, как всегда, меня посетила превосходная идея, и мной овладело нетерпение. Едва высидев положенный срок, я ринулся в кабинет, и отыскал записную книжку. Впервые мне пришлось сожалеть, что я записывал туда свои изречения, а не фамилии с адресами. Когда я начал писать с нового абзаца на чистом листе, то доверился лишь столь эфемерному инструментарию, как собственные воспоминания.