Медаль За взятие небес

 
... И лепет несчастных детей, повторяющих неверные формулы смерти. Сайт маленький, серый, словно на газетной бумаге, второпях исписанный грязными кривыми карандашиками. Кто-то со смехом придумывает и выкладывает самые дурацкие способы, кто-то бубнит, что задолжал и друзей нет и единственная прыщавая девочка ушла от него, увлекшись учебой или кем - то другим. И одинокий вопль какого – то доктора, больного лейкозом, упрашивающего детей не делать глупостей и не спешить туда, куда трудно опоздать. Жизнеутверждающие постулаты случайного гостя, пышущего радостью от своих верных жизненных функций и неопровержимых рефлексов, от которых замирающие детские голоса испуганно молкнут. И над всем этим всепроникающий простуженный шепот умирающих лилипутов про свои маленькие, чудовищно маленькие, невыносимо никчемные проблемы, которые все вместе взятые называются обычной жизнью, а по отдельности признаются достаточными причинами смерти.
А вот еще один, он уговаривает не расставаться с жизнью просто так, а за идею. Быть готовым к смерти всегда, как самурай. Тоже, вероятно, подросток, близко к сердцу принявший безликие постулаты. Поступать в соответствии с ними он не способен, слишком страшно, от многого придется отказаться, но ломающимся голосом и ломающимися подростковыми мыслями способен говорить на эту тему часами.
Им страшно думать про мучительную смерть, но еще страшнее представить смерть мгновенную.
Так они и будут обсуждать, один способ за другим, выяснять пропорции и длительность агонии, и самое сладкое и важное – как их поступок ошарашит окружающих, как их вдруг все отодвинут от повседневных забот, как всеобщими усилиями создадут памятник-образ, как он еще долго будет темнеть в мыслях и обсуждениях, этот образ добровольно окончившего жизнь. И они думают об этом, как о том, чему будут свидетелями.

На войне они другие, эти дети. Их никто не слушает, никто не хочет воспринимать их самоубийственные мотивы. Их просто раскладывают в телогрейках цвета земли и глины по дорогам, по обочинам, по полям, по городским улицам,
Каждого целиком или в отдельности, и они лежат, серого цвета, с закаченными глазами, в луже собственной жизни.
Кто еще не лежит, а ходит, ждет очереди, пытается согреться и заснуть, не попасться на глаза ротному, или, не дай бог, комбату, тот не думает о величии смерти. Впрочем, он и не думает о величии жизни. Он только вспоминает и ждет,
потому что в военкомате вместе с домашней скоропортящейся едой, перочинным ножом, бритвой у него забрали гордые, мрачные, одинокие мысли о праве на смерть. И взамен вручили обязанность ее принять. Ему сказано – теперь ты должен. И он этот долг отдаст, будьте уверены. Своей жизнью, или пристальным, невольно пристальным наблюдением чужой смерти, невнятной, мгновенной, неопровержимой. Он продолжит жизнь, вынырнув у того берега, с ясным осознанием того, как она мгновенна. Она не даст ни мгновения лишнего даже для гордого и последнего прощального слова или многозначительного взгляда окружающим. Она не позволит даже принять менее идиотскую позу, в которой замирает настигнутый ею. А ведь так сияет спокойствием и собранностью история, может быть, несколько апокрифичная, про смерть Цезаря, который, умирая от двадцати трех ножевых ран, пытался принять наиболее
достойное положение на окровавленном полу. Ну уж нет, будьте уверены, срежет на бегу и вывернет так, что гимнаст позавидует. Она мгновенна, поймет он и замолчит об этом навеки. Никто и никогда не вырвет у него правды ни провойну, ни про смерть. Никто и никогда. Очень тяжело признаваться, что цвет флага, принадлежность к политическому строю, личные мотивы любви или мести, для него отныне навоз, в котором каждый копает нору своего одиночества. Но говорить вслух об этом нельзя,
запрещено.


«…Собакам все равно. Собаки не мучаются вопросом кто и в чем виноват. У собаки одна забота – добраться до живота, там где мягкое, там где внутренности. Это трудно если на убитом бронежилет. Тогда его надо стягивать и некоторые это умеют делать не хуже людей.
А некоторые увлекаются, и выдирают легкие, засунув голову под ребра, и они так сладостно увлечены добычей, так старательно приседают и повизгивают, что оторопь берет от несокрушимости оборота пищи в природе. Собак, не секрет, в городах убивают без жалости. Иногда они грызут раненых….»

Я вас прошу. Не шутите с ней. Хоть она каждое утро будет бросать мяч в стену вашей комнаты, приглашая на игру. Не шутите с ней. Это очень страшно, очень - умирать.
Остается куча несделанных дел, очень важных, очень…Для тебя самого. А делать их кроме тебя некому., а делать надо.
А тебя уже нет. И тогда они населяют дома, кладбищи, морги, поля. Они становятся приведениями, леденящими душу призраками. Они становятся невыносимо ужасны, потому что их удел – безысходность.

Не надо ее боятся, особенно если не получается. Просто помните - вам ничего не дано изменить. Вам не избавиться от себя никогда. Но за бессмысленную, обреченную и заранее проклятую попытку встать на небесные пулеметы в полный рост вам дадут когда – нибудь медаль. И дадут ее вам после всех остальных наград, мыслимых и немыслимых, и запомниться она вам четче остальных. Быть может, названием? А быть может, тем, что прикалывают ее прямо к коже?