А.Можаев
СОЛОМЕННЫЙ ДОМ
(роман)
Часть третья: ЗОЛОТЫЕ НЕБЕСА.
Глава 1.
Примета не подвела: ровные погожие дни установились со второго мая и так и держались. Солнце отогрело землю, воздух наполнялся сухим теплом и истосковавшиеся по лету люди смело переходили на слишком даже легкие для весны одежды. Сменили телогрейки на спецовки и грузчики.
В тихий предвечерний час к больнице, тонко взбивая пыль, подкатил ПАЗик. Укачанные рабочие выбирались из тряской «развалюхи» нехотя. Весна – самое нежеланное для их трудов время. Среди троих менее раскисшим выглядел Виктор:
- Эй, Вовка? Вот и твоё тёпло! – наигрывая бодрость, ладонью прикрылся от щекочущих глаз лучей. – Чего нос повесил?
Тот не ответил. Безрадостно поплёлся к проходной - завод жестоко вытягивал без того ослабленные силы.
- Да держись ты! Недолго уже! – догнал звеньевой и, приобняв, потрепал по плечу.
- Старшой? – окликнул Виталька. – Нам баня будет когда, или нет? – в больнице раз в неделю в утренние часы топилась баня, куда они из-за своей работы не попадали.
- Так ванны есть. Купайся, сколько хочешь.
- Ты нас, корешь, за негров не держи! Сам полоскайся! А нам баню давай! – нагонял Виталька стервозности, будто Виктор был виноват.
- Негры-то при чём? – уходил тот от ссоры.
- При том! Тягость надо скинуть или нет? Гляди, мы завтра в парилку!
- А с чего ты взял – я против? Только сперва договориться надо, чтоб шуму не было.
- Хвостом вилять – твоя забота, - Виталька подморгнул Володьке и тот ускользнул из-под руки звеньевого.
- Точно говорят: для жлобов как ни старайся, всегда останешься плох! – Виктор, поняв сговор, обиделся. Недавно он договорился через Фомича о небольшой прибавке к жалованью за образцовый труд.
И тут вдруг заметил у ворот жену. Помрачнел ещё больше. Под любопытно-ехидными взглядами скинувших часть злобы людей направился к ней.
Он застиг её врасплох. Ира увидала мужа уже вблизи, не успела собраться и только улыбнулась слабо. Сегодня, в отличие от той встречи, она предстала грустно-задумчивой и поблёкшей как после болезни. Даже лицом подурнела. И вряд ли могла объясняться толком. Ну, а Виктор то ли ждал от неё отношения прежнего, то ли просто так с носка на пятку покачивался и точно дразнил всем своим небрежным молчаливым превосходством.
Впрочем, в последнее время он нарочно гнал любые мысли о жене и всё больше мечтал хоть чуть-чуть ещё приблизиться к Ольге…
Они всё так же молча досиживали своё свидание в накатывающих сумерках на бревне с краю недавно народившегося – трещиной – оврага. Овраг, по характеру видно, рос быстро, разрастался и вскоре грозил исковеркать округу. Где-то внизу, в овражьем чреве, с мягким шорохом осыпались супески, ворчал, пробиваясь к речке, ручей. Поверху затаились в безветрии старые вишни с натёками смолы на стволах, остатки сада, а поодаль, за их изломистыми корявыми ветками смутным напоминанием багровела больничная стена. Глухой запущенный закут.
Ира решилась таки заговорить. Далось это нелегко: чувствовала, как отдалился он за эти дни.
- А помнишь, телевизор цветной хотели купить? Ещё денег не хватило. Может, в кредит взять? – попыталась быть по-семейному тёплой, припомнить их пустяшные приятности. Но, видно, отвыкла. Спрашивала как-то уныло и руки безвольно покоились в подоле.
Он отмолчался.
- А знаешь, Лешка затаился, - в другой раз попробовала она сломить мужнино равнодушие. – Я скрываю, где ты, а он что-то чувствует. Может, привезти?
- Гляди! Нечего ему тут! – вспыхнул было стыдом Виктор, но снова молча уставился вдаль, где пустой холмистый горизонт уже терял чёткие очертания и где в воздухе готовилась гроза: поднебесье опускалось, давило и утверждало повсюду вязкую тишину.
Ира от такого ответа даже лицом потемнела. Но решилась и на третий раз. Тронула за рукав:
- Знаешь, не хотела передавать, но ты сегодня такой.., - споткнулась на слове. – Может, говорить со мной больше не захочешь. Звонили из бригады. Бэмс у вас какой-то был. Передать просили – пил, пил, а потом пропал. Долго разыскать не могли. Видишь, как бывает, - слегка упрекнула.
- Ну чего ты тянешь?! Случилось чего?! – вновь сорвался Виктор.
Она мрачно закусила губу. Помолчала.
- Скелет из него сделали, - произнесла едва слышно.
- Чего-о?!
Ире захотелось отвернуться, но муж грубо схватил за плечи, встряхнул:
- Куда?! Попрятались по театрам своим! Говори!
- На улице где-то свалился. Отправили на скелет как безродного… Вить, ну виновата я в чём-то, - заплакала тихонько. – А если б с тобой так?
Он до белых костяшек сжал кулаки:
- Какие скелеты?.. Мы всю жизнь – в три погибели! – и поник бессильно.
Покинутая на саму себя Ира украдкой всматривалась в его родное, горечью схваченное лицо. Так он и остался тем нераскрывшимся «принцем-уродом». А время потеряно. И в этом есть и её вина. Она привыкла оценивать мужа прежде всего со стороны семейной пользы. Так учила её мать, так жили все благополучные знакомые, в среде которых это именовалось «обязанностями». И малое пренебрежение ими беспощадно порицалось. Супруги оба как бы выставлялись на общественное порицание в своём круге. Но вот теперь Ира дожила до того, что сама готова жертвовать этой основой «семейного счастья» под влиянием чего-то незнаемого, манящего быть несравнимо более значимым и недоступного никакому принуждению.
Он провожал её к остановке, что неподалёку от больничных ворот. Она держалась под руку и головкой робко клонилась к его плечу.
- Вить, а Вить? Почему его Бэмсом звали?
- Погрузчик так свой называл: «мерседес–бэмс».
- Вить, а Вить? А имя его как?
- Помолчи, а?..
- Знаешь, Вить? Не злись. Мы как слепые живём. Ни о чём, кроме себя думать не можем.
Виктор позадержался, испытующе глянул.
Ира ожила в затаённой надежде: не зря, видно, слёзы женские проливались. Но лицо отвела – как бы и того не отнял.
Затем, исподволь, что ли, проверяя себя на способность к забытым чувствам, ещё прошлись по бетонке, обсаженной хилыми, в зелёном дыму, березками. Те стояли понагнутые, словно провинившиеся. А вокруг безветрие, ни листочка не затрепещет, и глянцевые деревца будто воском облиты.
Вдруг Виктор напрягся и дёрнулся, точно от жены высвободится захотел. Случившееся было малоприметным, но обострённо-чуткая Ира тотчас уловила смену настроения, то что-то волнующее, не с нею связанное.
Осмотрелась: рядом лежало маршрутное кольцо. Из прибывшего автобуса выходили пассажиры. Отчего-то сразу выделила женщину. Легкая, стройная, та двигалась навстречу. Заметив их, сбилась с шага, порывисто огляделась, ища путь сменить. Но, решив лучше скорей разминуться, заторопилась.
Обычно на подобные мелочи внимания не обращают. Зато сейчас их смысл открылся Ире. А всё остальное довообразила сверх меры… И вот чем звонче доносился перестук каблучков той, тем бесприютней делалось на душе у этой. Чутьё же подсказывало: здесь не былой грохот башмаков, от чего муж прикрыть в силах. Здесь надвигается суждённое тебе всем складом твоей прошлой жизни. А с этим один на один остаются. И Ира внутренне напряглась, держалась начеку: и на мужа косилась, и женщины той из виду не упускала. И пусть та пока ресниц не подымала, Ира уже изготовилась принять любой, даже самый скоротечный взгляд незнакомки. И знала, что примет…
И приняла: не мужу, нет – себе. Но то, что оказался он не вызывающим, не горделивым или ехидным, а всего лишь виноватым, подкосило её. Это было самое худшее. Здесь ни право супружеское, ни привычное самолюбие не помогут – обернутся против тебя. И беззащитная Ира остановилась. Каждой жилкой, будто животина бессловесная, почувствовала, как тянет мужа к той, чужой, что за спиною уже. Прямо ноют жилы! И неподвластно ей эту тягу рассечь.
И тогда из глубины обиды и повинности, из беспросветной туги женской нежданно высеклось утраченное: любовь, какою бывает в своём истоке – врождённой способностью, жаждой любить. И высок бывает человек в миг превосходства над собой.
- Знакомая?
Тот хмуро кивнул.
- Не мучайся. Иди. Сама доберусь.
Он встретил отворённые до самых родников души глаза её, не выдержал, залопотал жалко:
- Я это, Ира… Ты не того чего-то.
- Не надо говорить. Лучше догони. У неё на душе нехорошо. Обо мне не думай. Я сильная, - ей удалось обнадёживающе улыбнуться. – Не спеши. Если ошибёшься – всем хуже сделаешь…
Странно: в самой зыби, в изматывающей душу неопределённости, женщина пыталась найти надежду на ту поманившую свободу чувства.
Виктор ободрился: спала вдруг тяжесть раздвоенности и действительно загорелось догнать Ольгу. Сколько он мечтал о подобном! Даже благодарность к Ире почувствовал впервые за долгое время.
- Ты Лёхе, Лёхе передай: чтоб без фокусов, учился как следует! Летом за грибами двинем.
- Передам, передам, - протянула она открытую ладонь. – Мне с вами всегда хотелось. Да вечно что-то мешало. Я и молчала.., - вот так, скрепившись, она предрешала дальнейшую судьбу, что складывается из череды столкновений разнородных поступков и нашего вечного выбора.
А после Ира долго провожала его взглядом. Казалось, случись это неделей раньше, она бы облегчённо вздохнула. Не к тому ли сама привела? А теперь…теперь приходится страдать таким избитым женским страданием, что и упоминать на людях неловко. И в этом
заключается ныне её жизнь.
Виктор с лёгким сердцем поспешал за Ольгой. Напоследок даже пробежался. Крикнул от распирающих чувств:
- Оль?! Оль?!
Та резко обернулась. Увидав её рассерженной, Виктор оробел и ближе подступить не посмел. Она же нашлась вмиг:
- Вернёшься, - произнесла громко. – В первый проулок направо, - и для наглядности рукой повела. А сама на окна соседские глазами стрельнула. Добавила тихо: - Обождёшь на задах, - и тут же отметила: совершает очередную глупость. Хотя, объясниться и прекратить на этом двусмысленность между ними тоже было необходимо.
И они разошлись, по возможности изображая непреднамеренность встречи. Благо, посёлок уже накрывали сумерки, а её окна были темны.
Вновь сошлись на пустынных задворках у какого-то полусгнившего забора и здесь, на взгорке, предгрозовые тишина и тяжесть ощущались особенно явно. Там далеко у горизонта сплошным фронтом разворачивались тучи.
- Ты что летишь как скаженный?! Здесь не город! – сходу напустилась Ольга.
- Да не подумал как-то. Она догнать велела, - зацвёл дурацкой улыбкой Виктор, не понял даже, что привирает невольно.
- Как, она? – испугалась та. Её без того совесть смущала.
- Ну, у неё на душе, говорит, нехорошо.
Ольга поперву онемела: совершалось невозможное и она в нём участвует!
- Да вы полоумные оба! Неврастеники! Ты что ей нагородил?!
- Ничего. Она сама как-то…
- Что, сама?! Как она сама?! Это ты, ты!.. Впрочем, я тоже хороша. Дала повод, - нервно затёрла лоб. – Что ещё сказала?
- Так.., - завилял тот. – Всё нормально, - об остальном решил утаить – из-за дурацкой выдуманной надежды откуда-то и хитрость взялась.
- Запомни, - Ольга в упор поглядела на него. – Я твоей жене в подмётки не гожусь. Всё, уходи.
- Погоди, - Виктор от воодушевления быстро переходил к отчаянию. Даже осмыслять происходящее не успевал: - Чего ты боишься? Ничего же не может быть. Я спросить хотел…
Она решила смягчить мрачную его обречённость, поддалась. Женщины, вообще, серьёзней относятся к подобным переживаниям.
А он наспех заискал повода оттянуть разрыв:
- Сейчас, вспомню… А! Вспомнил! Татарчуков ваш, что за человек?
- Это-то тебе зачем? – такого разворота Ольга не ожидала, но догадалась. – Поболтать захотелось?
- Ты как евреи – вопрос на вопрос. Сомневаюсь, вот: он мне – «не того», а ты с ним так любезничала, - не удержал норова, досадил от горечи.
- Что-что? Да ты совсем обнаглел! Ты непристойно себя ведёшь! – Ольга разобиделась и вместе смешное что-то, действительно дурацкое во всём этом проглядывало. Ей с этим типом с самого начала непросто определиться. Привлекает их свободная откровенность. Потому, может, и сейчас не уходит она сразу?
- Да не то я хотел! А! Ладно! Посторонний я! – опять омрачился Виктор.
Она вгляделась пристально, как лекарь в больного. Бросить его в таком настрое было совестно.
- Откуда ты свалился на мою голову? Ты себя ведёшь, точно я обязательство дала. Да, мне обидно за тебя, твою жену жаль. Если б я могла помочь! Но мы сближаться не вправе. Да я и не желаю! Итак, вон, сцены пошли! – начинала она вроде бы спокойно, но опять себя словом растравила. – Ну зачем ты повода ищешь? Ну что тебе Татарчуков этот? Наше с ним любезничанье – наше выражение нелюбви. Да, я понимаю: притворяться нехорошо! Что тебе ещё хочется услышать?!
Виктор на удивление стойко перенёс очередной всплеск её раздражения. Лишь на сердце саднило.
- Вот же орда прёт! – глянул на грозовое небо – не угодить бы им в ту «брань поднебесную». –Не переживай так. Я не жлоб. На всё пойду, чтоб тебе лучше…
На этом можно было и расходиться. Но теперь Ольга не смогла сразу остановиться. Она вдруг почувствовала, что значит «изголодаться по человеку».
- Да, ты не жлоб. Ты слепой. Ну что ты навыдумывал? Или не видишь, как замотала жизнь эта? Как я с тобой держу себя, с другими? Думаешь, мне безразлично? – она отвернулась.
- О чём ты, Оль? – притих Виктор.
- Опять прошу тебя: поберегись, не распускай язык, - она предстала побледневшей, грустной. – Здесь всё на сплетнях держится, на шпионстве. Эти люди способны любому жизнь искалечить. Надеюсь, душу Татарчукову не открывал?
- Нет, что ты! Он корзину донести просил, а потом с чего-то – двери обить.
- Знакомая песенка: «услугой за услугу». А ты тоже умник! Стал посреди дороги и сияет как самовар надраенный! У Татарчукова нюх на это отточен, - воспоминание оказалось неожиданно потешным, и она слабо улыбнулась.
У Виктора отлегло на сердце. Он расправил плечи и тоже повеселел:
- Откуда знал, почему не замечаешь? Да-а! – заскрёб дурашливо макушку – отважился поразвлечь Ольгу. А сам глаз её заискал: - А в первые дни чуть не свихнулся! То ты ошпаришь! То этот по церквям тоскует! То сопляк учебник зубрит заполночь! Дед столетний в алкаши записался и к тому ж – немой! Дурдом!
- Допустим, дед не немой – ещё какой говорящий! Первый осведомитель татарчуковский.
- А! Вон что! Не он «капнул» с дверями этими? Но спутали.
- Приходится «капать». Взамен Татарчуков приют даёт в холода – старик бездомный, больной. Не будем его осуждать. А мальчишку того родители от армии прячут. Юноша в институт должен поступить. Здесь уже пахнет взяткой.
- Лихо! Мы в наше время стыдились от карабина бегать.
- Вспомнил! Когда это было?
- А вроде, как вчера… Да, а историк этот что тут делает?
- Какой историк?
- Ну этот, историк или художник? Ну, Игорь.
- Он что, уже историком рекомендуется? Историк – «ноздрёвской» школы! Дорожку давно протоптал. Образа Татарчукову поновляет, что у старух навыманывали. А тот его на больничном откармливает. Люди своего круга – услугой за услугу расплачиваются. Вот он,
дурдом!
Ольга хоть и была насмешливой, Виктор задумался невесело:
- Не нравится мне это.
- Представь: мне – тоже, - подтрунила та по-доброму. – Что поделать? Сроду у нас так: говорят красиво, а на деле - гадость. Другому откуда быть? Ведь, мы кого предпочитаем? Кто нам потакает. А вот, допустим, Евангелие объясняет: «Если делаете добро тем, кто и вам делает добро, какая вам за то благодарность?». А мы знать не хотим. Я об этом часто думала… Мечтала когда-то добру служить. Ближних любить как себя. И что? – она виновато засмотрела на Виктора.
Они оба так погрузились в свои переживания, что совсем забыли об окружающем. А меж тем в меркнущем небе что-то сдвинулось. Дерзко купавшаяся в воздушных потоках одинокая птица, взмыв в последний раз, пала в рощу за посёлком и больше не поднималась.
Дрогнули, затрепетали и согнулись под первым, несильным пока, шквалом верхушки дерев, заколыхались тяжёлые их шатры, а вдоль забора взвихрился мелкий сор.
- Ты так глядишь, а я не разбираюсь, - смутили Виктора её глубокие глаза. – Сама знаешь, как нас учили. И что верующие, вроде как сектанты. Вот и могу себя предлагать – к переноске тяжестей годный.
- Мне бы самой по-настоящему верующей стать. А то я только так, трусливый человек. Ай, кому это сейчас всё нужно?! Редким дурочкам, вроде меня.
В ответ он посмотрел выжидательно, серьёзно. И она продолжила: скорей для себя самой, не стесняясь уже быть непонятой.
- Знаешь. В Евангелии место есть одно, «моление о чаше». Когда Христос перед казнью до кровавого поту молил Отца Небесного: да минует Его чаша земная. Но закончил: «Впрочем, да будет воля Твоя». Вот, что Его томило сильней: будущие мученья, тоска, одиночество крестное? «Боже Мой! Для чего Ты оставил Меня?!». Нет, это не упрёк, как мне раньше казалось, не жалоба. Скорей, полнота любви к Отцу. Мы к высшему через муку пробиваемся. Победить страх одиночества – саму смерть победить! А я боюсь. Идти - сил нет. А что смерть? – дверь. Что ж, что страшно мыслями от привычного отрываться? Полюбить бы Вечный Свет выше всего! И достигнешь той двери чистой. А как иначе от дурного в себе освободиться? Но только моего желания не хватает. Что-то надо ещё, чтоб сердце разгорелось.
Виктор прежде не слыхал ничего подобного, был сбит с толку: откуда в ней, молодой, такое, когда по церквам вроде бы старухам тосковать полагается? Да ещё заворочался под ложечкой первобытный страх, что всякий раз мучает повседневного человека при встрече с Божественным.
Этот страх неосязаемой преградой отделил от него женщину. Но всё же душевный трепет Ольги, проникая все страхи и сомнения, передавался ему. И он, как недавно с иконы, ловил рвущийся за пределы тесного земного бытия взгляд, очаровывался им полней и полней.
- Оль? – позвал, будто вдаль куда-то. – У тебя лицо такое, на иконах похожее, - угадал тихий свет пробуждающегося внутреннего человека.
Она смутилась:
- Никогда не говори так. Там чистые образы, а я… Меня пока неуспокоенность спасает. Вот получу желанное… А говорят, Татарчуков когда-то лучше был, дело любил. А теперь лишь надзирает. А меня опасается из-за беспокойства моего – как бы чего не выкинула! Хуже бабы стал: слухи распускает, будто вроде мании у меня – боязнь замкнутого пространства. Это у меня-то! Ах, дурачина-простофиля! Да мне б - угол потесней, да где-нибудь в Мещёре! В нашем роду женщины всё учительницы, а я первой в медики подалась. Как в книгах, мечталось: больничка чтобы рубленая, липа под окном, за окнами - ветер. На дворе дождь ли, снег, грязь или замять, а ты всё с саквояжцем вёрсты меряешь. И обязательно, почему-то, пешком. Просто, хотелось очень людям помогать, где трудней. С семи лет на селе жила и меня мама на книжках растила: с детской верой в добро и отсталыми взглядами, - улыбнулась про себя воспитанному в ней прежними поколениями дорогому убеждению: она предназначена восполнять добром оскудевающий мир и об ином способе жизни помышлять не следует. А все силы надо направить к главному – учиться отыскивать добро бесспорное, истинное и всё общепринятое подвергать с этих высот сомнению: - Славные были у нас писатели, умели душу восхищать. Теперь расхлёбываю… Поступила учиться: пока на фельдшера, а дальше видно будет. Потом отрабатывала в райцентре на «скорой». И вот прибыли раз на вызов – старушка отходила. Мы откачивать её, а она с бранью на нас: кто звал, окаянные?! Ангелы уже душеньку с пением принимали, а вы меня опять в юдоль горестную?! Не властны в жизнь вечную не пущать! Выгнала нас и опять отходить легла. И вот бежит время, а этот случай засел во мне и всё крепче задумываюсь: слабая негероическая старушка смерть принимает светло, как награду. Назначение исполнила. Вот урок! Может, настоящий смысл жизни за пределом житейского? И до чего же тошно видеть, как все над своим здоровьем драгоценным трясутся! Даже крепкие мужики от болячек пустяковых истерят. А чуть очухаются, к тебе же липнуть начинают. Опять «на сладенькое» тянет! Ох, и отвратно!.. Нет, истинное здоровье – в сердечной чистоте. Человек над природой своей властен, когда о душе болеет… Стала в церковь заезжать. Сначала с трудом верилось в бессмертное бытиё наше. Но уж куда выше такая вера шкурного страха! Без неё как живём: хватай, топи дни в удовольствиях. Всё равно от конца не отвертишься. Так что, расслабляйся до издыхания. А добро, правду так умудрятся приспособить, чтоб этому не мешали. А я с пошлостью мириться не желаю. Да ещё - в медицине! Ведь, в человеке заложено высшее, а подавленного смертным страхом не исцелить. Подлечить можно, на время. Но что толку лечить следствия, а на причину рукой махать? Я в церкви удивлялась: много инвалидов, увечных, но они там здоровей здоровых. Только тело приходится поддерживать… И заметалась я тогда от своих мыслей. А жить надо. В общежитии одиночкой держалась – не терплю гулянок. А до серьёзных девиц охотников нет. Ох, как хотелось тогда в эти вопросы вникнуть! Решила в институт документы оформлять. Но тут разболелась одинокая моя мама. Пришлось возвращаться. Поступила сюда – здесь больше некуда, ставки заняты. Поначалу жила-не тужила. Некогда было. За мамой ухаживала, дом вела. Опять за книги принялась. На этот раз больше за духовные, у бабы Ани брала. И всё такое родное, тёплое… А потом случилось худшее. Осталась я совсем одна. Надеялась работой спасаться, чтоб до кровавого пота! Ведь милосердие - не просто помощь. Прямое сострадание! Помочь сердцем человеку очиститься! Без этого медицина – одно вмешательство. Но как здесь работать, когда из меня надзирательницу делают, только и всего. А вся-то болезнь ваша – от распущенности. Всякой химией-магией, расхожей моралью не помочь. Хуже навредишь. Вот и выбирается из тысяч один. Думаешь, тот же Татарчуков не понимает? Уже наигрался в психиатрию, наркологию. Старость свою обеспечивает. Но мне-то как быть? Отчаялась я в этом равелине! Всё больше себя жалею. Где уж Вечный Свет любить? Где сострадание, воля? Не то слабостью красуюсь, не то оправдываюсь. А годы, что вода в песок. Вчера ещё юная, и вот уже замужем. Дочка подрастает, уму-разуму учит свекровь. И все желания к квартире свелись. И всё я хуже, хуже…
Ольге самой неожиданна была такая вдруг исповедальность, будто с памяти печать постылую сорвало. Она распереживалась, и летучие, что взмах крыла, чувства торопливо сменялись на её лице.
А Виктор ловил и откликался на эти зримые перемены, как бы заново волнуемый первыми слепыми восторгами знакомства, правда, вырастающими уже в томящее стремление.
Когда же она смолкла, и обоим сделалось тягостно – что-то созрело меж ними и требовало разрешения – отважился тронуть её за руку.
- Не отчаивайся, Оль? Одному уже помогла, - неловко стиснул ей пальцы.
Та раздумчиво повела головой:
- Пока только нарушила, - легонько попыталась отнять ладонь.
Её отвлекли белые сполохи и сухой треск. Тугой грозовой вал с изогнутой завесой дождя уже покатил, но на долю посёлка пока выпало всего несколько ударов ветра. И - тревога в воздухе.
Они переглянулись – время их заканчивалось.
- Полминутки ещё, Оль? Сказать надо…
- Не надо. Без слов ясно, - Ольга вновь попыталась высвободиться.
Но тот не поддавался:
- С тобой как в сказках восточных, - уставился под ноги. – Там мужчины хлипкие: глянут на красавицу – с ног сразу валятся. Я читал – смеялся всегда. А сам, вот.., - и он вдруг зарылся небритой щекой в её ладонь и выдохнул. – Беречь бы тебя как дитёночка!
Они встретились глаза в глаза. Вникая, Ольга всего на миг умилилась искренностью порыва и тут же – будто толчок в грудь! Стронулась под стопою твердь, потёк взгляд, а тело, горячо наливаясь, тяжелело. И вместе, она точно невесомость обретала, жаркое внутреннее приволье. Неужели, чувства вырвались из-под власти разума и отвечали на нежеланную страсть?
И тогда, собрав всю волю, она отшатнулась, с досадой вырвала руку. У переносья легла складка, а синяя мгла очей страшна.
Виктор, от больного своего томленья, от стыда за свою ничтожность, закатал желваками, заозирался.
- Удавиться, что ль, на заборе?! – яростно обломил, далеко отшвырнул кусок гнилой тесины.
- Мне было бы горько…
Он не ожидал, что Ольга так скоро сделается спокойной и даже благодушной. Но при том она была ещё более недоступна. И он свесил голову. А тут, будто нарочно для мрачности, раз за разом полыхнуло, загрохотало – так батарея беглый огонь ведёт. И, казалось, вот-вот сметёт сейчас этих двух хрупких человечков, на самом юру выставившихся…
На их удачу, вал повернул вбок, словно от заряда однополюсного оттолкнулся, а к ним наволокло крайнюю отколовшуюся тучу и глухо задробили о землю редкие капли.
- Всё, пора, - Ольга решительно заторопилась. – Дедушка Илья-Пророк расходиться велит, - пошутила. – Наши холмы грозовые. Все родники молниями отворены… Да, чуть не забыла! Воротами не возвращайся. Поздно уже. Неприятности будут. За кухней в стене – пролом. Там пройдешь. Встреч не ищи. В отпуск ухожу. Придёт время – сама найдусь. Не раскисай, - подбодрила унывшего. – Придумаем, как тебя исцелить.
Она уходила не оборачиваясь, словно напрочь забыв обо всём происшедшем. И только дождю ладошку подставила.
А он всё смотрел вслед, продлевая мгновенье: как язычник, удостоенный зреть наяву саму олицетворяющую любовный недуг небожительницу.