«Чехов и Лев Толстой встретились 12 сентября 1901 года в Ялте. Был теплый, прозрачный день начала осени, хотя в это время в Ялте еще ничто о ней и не напоминает...» – тут Сидорова постучали по плечу, и ему пришлось оторваться от книги, чтобы взять чьи-то шесть копеек, опустить их в автобусную кассу и оторвать билет. Он сделал это автоматически, и вновь стал искать глазами строчки, от которых его оторвали. Автобус наехал на очередную кочку, и цепочка букв сначала подпрыгнула, потом опустилась, но Сидоров уже успел поймать ее. «Был теплый прозрачный день начала осени»... – прочитал он и перед его глазами возникла хорошо знакомая фотография, на которой Чехов, слегка нагнув вперед голову, и положив нога на ногу, слушает Льва Толстого, страстно убеждающего или скорее пытающегося убедить его в чем-то. Этот палец Толстого, направленный в сторону Чехова, кажется, способен пробить любую преграду за счет энергии толстовской мысли, но во всей позе Чехова чувствуется неприятие того, что ему говорит Толстой. Эта поза одновременно выражает и уважение, и несогласие, протест. Кажется, вот сейчас эта фотография оживет, Чехов поднимет голову и чем-то негромко, но сильно возразит великому Толстому как великий Чехов.
Сидоров все еще машинально скользил взглядом по строчкам, но уже не мог читать. Странное чувство причастности к этому великому событию овладело им. Он словно оказался на этой веранде рядом с ними, и какие-то неясные обрывки слов долетали до него, но он не мог понять целого.
«Чехов и Толстой, два столь огромных и столь разных мира столкнулись в этот день», – думал Сидров. – «Произошло величайшее событие в жизни мировой культуры, искусства. Наверное, легче дождаться второго пришествия Мессии, чем вновь повторится нечто подобное. Почему этот день никак не отмечен в календарях, в которых отмечено столько всякой всячины...» Сидорова вновь легко постучали по плечу, и он покорно протянул руку за мелочью. Он оторвал билет, передал его и попытался вернуться в то состояние, в котором он только что был, но это у него не получилось. Нет, возбуждение не прошло, но сосредоточиться на чем-нибудь он решительно не мог. Он смотрел то в книгу, то на дорогу и чувствовал в голове какую-то ужасающую пустоту как в чистом поле, занесенном белым снегом. Словно какой-то стержень, на который он нанизывал свои мысли, исчез, и теперь все эти мысли рассыпались, смешались... Потом в голову полезли обрывки каких-то мыслей, и один из этих обрывков вдруг не улетел как остальные, а закружился в образовавшейся пустоте, словно опавший лист, подхваченный вихрем. Почему-то вспомнился вопрос, заданный ему сегодня на последнем уроке пятиклассником:
- А по¬чему кофе – он, а не оно?
Сидоров работал в школе уже пятый год, и такими вопросами у него была уже исписана особая тетрадь, но почему же вдруг он вспомнил его сейчас? Сидоров отдался полностью настроению, нахлынувшему на него, и стал доискиваться до той причины, почему же он вспомнил именно это, а не что-то другое. Какие были удивленные глазенки у мальчишки, задавшего ему этот вопрос, когда он услышал в ответ, что слово это иностранное и не подчиняется законам русского языка, и что его просто нужно запомнить. Это, знакомое еще со школы правило было всегда ясно Сидорову и никогда не вызывало в нем вопроса, но сейчас он подумал, что кофе действительно иностранное слово, но заимствовано оно из английского языка, в котором грамматических родов вообще нет и, стало быть, в русском языке оно, это слово, стало мужского рода по чьему-то произволу!
«Ерунда какая-то, – подумал Сидоров, – тебе же двадцать шесть лет, а ему всего одиннадцать. Тебе уже давно пора привыкнуть, что кофе – мужского рода».
Его вновь постучали по плечу, но теперь уже в его раскрытую ладонь была высыпана целая пригоршня мелочи, и нужно было пересчитать, сложить и разделить эти монетки. Денег оказалось сорок одна копейка, и на шесть без остатка это не делилось. Так сколько же отрывать билетов: шесть или семь? Оторвать шесть, но вполне возможно, что кто-то взял сдачу, и тогда другой кто-то не получит своего билета и скажет, что все в этой жизни так: кто смел - тот и съел. Но если оторвать лишний билет, то появится у кого-то соблазн прокатиться за чужой счет.
«Боже мой, – подумал Сидоров, – знал бы кто, над какой ерундой я сейчас думаю! Ведь все ясно как дважды два!»
Он оторвал шесть билетов и почувствовал, что к нему возвратилась способность читать и воспринимать прочитанное.
Итак, Чехов и Лев Толстой встретилась 12 сентября 1901 года. «Кофе - мужского рода. Был теплый прозрачный день начала осени... Почему действительно - мужского? Кофе, поле, горе ... Кофя, поля, горя... Кофю, полю, горю... Парадигма.... Кофе, кофя , кофю – идиотизм какой-то! Черное кофе – широкий поле... Кофе все равно мужского рода...»
Сидоров вдруг вспомнил своего учителя русского языка и литературы – Павла Матвеича, чудаковатого и страстно влюбленного в литературу старичка. Ведь это благодаря ему перед Сидоровым открылся мир литературы, огромный, безбрежный, с его ни о чем ни сравнимыми сокровищами. Пал Матвеич, Пал Матвеич! Что было бы с Сидоровым, если бы однажды не открыл Пал Матвеич этот мир перед ним?
Сидоров попробовал мысленно вычеркнуть из себя Толстого, Чехова, Достоевского и ему стало страшно, страшно так, будто он лишился чего-то очень дорогого, ради чего только и стоило жить.
Автобус въехал на мост через Волгу и попал в затор. Сидоров через приоткрытую дверь кабины видел, как водитель сложил руки на руле и спокойно стал смотреть на дорогу прямо вперед собой. По-видимому, водитель почувствовал этот взгляд и посмотрел в сторону Сидорова. Лицо у него было задорное и открытое.
– Читашь? – дружелюбно спросил он Сидорова и кивнул на книгу.
«Читашь» резануло уши и неприятно отдалось в душе Сидорова, но показывать свое недовольство в этой обстановке он считал неприличным и удержался от того, чтобы поморщиться.
– Читаю, – ответил Сидоров с интонацией, по которой можно было бы предположить и то, что он хочет продолжить беседу, и наоборот. Водителю было скучно и хотелось поговорить, поэтому он предположил второе.
– И че вы все там читате, – улыбаясь, спросил он. – Времени что ли не хватает дома читать?
– Не хватает, – так же улыбаясь, подтвердил Сидоров. Взгляд его скользнул по рукам водителя и в памяти остались толстые пальцы с широкими, словно расплющенными ногтями.
«Это от постоянного напряжения пальцев. Наверное, здорово приходится ему нажимать вот эти самыми пальцами за день», – почему-то подумал он.
– А я вот книжки не читаю – зачем, брехня там одна понаписана. В жизни-то все равно не так все. – Водитель все также улыбаясь смотрел на Сидорова, но теперь ему казалось, что в этом взгляде была ирония. – Неохота людям работать – вот они и начинают всякую всячину выдумывать. А за книжки, я слышал, большие деньги некоторым платят? Так, что ли?
Сидоров вздохнул, пожал плечами: – Кто знает... Может быть, и платят, я ведь тоже с писателями незнаком, не спрашивал. А насчет того, что в книгах все неправда – вы ошибаетесь. Ведь книги тоже разные... Вот Толстой, Чехов – писали только правду, поэтому их книги и до сих пор читают...
По встречной полосе моста, мигнув фарами, проехал автобус. Следом за ним потянулись еще и еще машины. Автобусы, такси, грузовики с кирпичом, плитами, какими-то строительными конструкциями, цементовозы. Все это гремело, урчало, тарахтело и неудержимым потоком неслось куда-то туда, в неведомую Сидорову жизнь строек и заводов. Сидоров и водитель, словно зачарованные смотрели на этот громыхающий поток и молчали. Но на их полосе моста движения все еще не было, и беседа продолжилась сама собой.
– А ты кем работаешь? – спросил водитель, оторвавшись от этого зрелища.
– Учителем в школе. Русский язык и литература. – Сидоров произнес эти слова, словно отвечал на каком-то очень важном экзамене. Водитель понимающе кивнул головой.
– Ну, как плотят-то, ничего хоть?
– Да ничего, хватает, – уклонился Сидоров от прямого ответа.
– Это хорошо, когда хватает, – согласился водитель. – А то вот получаешь пятьсот пятьдесят, и не хватает. Вроде бы ничего особого не покупаешь, а куда что девается – черт его знает!
Сидоров не успел ничего ответить, потому что стоявшие впереди начали двигаться, и водитель попросту забыл о его существовании. Сидоров не то, чтобы обиделся на это, но было как-то неприятно. Весь остаток пути по мосту они больше не разговаривали, и когда за мостом автобус остановился, Сидоров вышел. Он вышел остановки за две раньше, чем ему было нужно, и теперь шел пешком, разглядывая мир вокруг себя.
Только что он разговаривал со счастливым человеком. Это было видно по всему: по голосу, по взгляду, по каждому жесту водителя. Но Сидоров тщательно избегал главного в своих мыслях, которые упрямо крутились вокруг названной суммы в пятьсот пятьдесят рублей.
«От каждого по способности, каждому по труду». Этот принцип социализма он прекрасно помнил еще со школьной скамьи, и теперь пытался убедить себя в том, если он получает каждый месяц сто двадцать рублей, то в этом нет ничего странного и непонятного. Так нужно, потому что так нужно, уверял он себя и старался думать о литературе. Он думал о том, что у него есть огромное сокровище, которое невозможно оценить ни в рублях, ни в чем другом. Это литература, великая, вечная, прекрасная, могучая. Литература, которая выше всего этого, и которой он должен служить, для того чтобы сеять разумное, доброе, вечное.
«Да, да, это верно, – думал он, шагая в толпе, – это очень нужное дело – служить Добру. Пусть не понимают меня окружающие, но ведь я понимаю себя, понимаю то, чего я хочу добиться. Кто-то из философов сказал, что если человек будет делать всегда только то, что необходимо для поддержания жизни, то жизнь его мало чем будет по своей сути отличаться от жизни животного. И это верно, верно, тысячу раз верно. Мой труд так же нужен. Каждый день меня ждут ребячьи глаза, они ждут от меня правды, и я раскрываю перед ними эту правду во всем ее величии, во всей ее сложности, во всех ее противоречиях...»
Вдруг его размышления прервал резкий милицейский свисток. Словно вернувшись из какого-то иного мира, Сидоров посмотрел в его сторону и понял, что свисток этот относится к нему, так он идет на красный свет светофора. Милиционер, стоявший посредине улицы, жестом показал, что нужно вернуться назад, туда, где стояли другие пешеходы. Сидоров виновато оглянулся и протиснулся на тротуар. Но едва он встал в массу ожидающих, как красный свет в светофоре сменился на зеленый, и человеческая масса хлынула, увлекая его за собой на другую сторону улицы.
А там, недалеко от угла, была пивная, которую Сидоров увидел сегодня впервые. Он даже остановился от неожиданности. Его поразило не то, что перед ним была пивная, но люди, которые стояли там в очереди. Эти люди стояли здесь не потому, что пиво было действительно необходимо им для жизни – ведь жил же он, Сидоров, без него. Но это пиво было нечто такое, что должно было заполнить какую-то пустоту в жизни.
«Правда жизни во всех ее противоречиях, – вспомнил он свою было потерянную мысль. – Но ведь я никогда не говорю моим ученикам об этой правде, такой вот грязной как эта пивная, и имеющей такой же кислый запах как и это пиво. Я тщательно скрываю от них эту правду. Я трачу силы на то, чтобы доказать, что кофе – мужского рода, хотя, в сущности, не понимаю, зачем и кому нужно, чтобы кофе был мужского рода, и кому будет плохо оттого, что кофе станет среднего рода?»
– Скажите, пожалуйста, как пройти к кинотеатру «Родина»?
Сидоров оторвался от своих мыслей и увидел перед собой двух молодых людей. Он стал объяснять и поразился той деловитости и подчеркнутому вниманию, с которым они слушали его. Выслушали до конца и, поблагодарив, они торопливо пошли в указанном направлении. Буквально через несколько шагов он наткнулся на рекламный щит кинотеатра «Родин». «Наверное, идет что-нибудь интересное», – подумал он и подошел поближе. На афише значился французский фильм «Никаких проблем!» Сидоров видел этот фильм и был поражен его пошлостью и глупостью. И теперь ему было обидно, за то, что эти парнями со спортивным телосложением и умными серьезными глазами шли убить свое время. Да, это было их право, но это было страшное право. Ему захотелось догнать, остановить, отговорить их, но это было бы глупо и бесполезно, так же бесполезно, как разубеждать стоявших в очереди за пивом.
И какое значение имело то, что Толстой и Чехов встретились в Ялте 12 сентября 1901 года. Миллиарды людей никогда даже и не слышали этих имен, а миллионы из тех, кто слышал, никогда не прочли ни одной строчки из того, что они написали. И самое главное, были при этом счастливы. Так в чем же смысл литературы? Теперь у него не было ответа.