V.
Добредя до Дирижабельной, Наденька остановилась. Она томилась мыслью о потере «тетрадки».
«...теперь придется врать. Или просто плюнуть. Не знаю. Позвонит Ка-терина, что сказать? Унесло ветром, истребилось дождем... Клирос мимо... Дебюту не быть. Да к тому же платок. А с ним как? Купить... Найду ли? Та-ких у нас не делают. Этот она от фрынчей привезла. Для меня специально. Подарок к крещенью... Всё всем объяснять, рассказывать. Одно к одному, как нарочно, а может это...»
— Ой, Надюха привет. Тебя и не узнать. Ты иль не ты? — к Надежде обратилась мамина знакомая соседка по дому, Клава: грузная веселая жен-щина, но слегка чокнутая. Она во всём, к месту, ни к месту находила пред-знаменования. — Перемена лица — приворожит молодца...
— Не тебе судить, бормота старая!
— Надюх, ты чего — сдвиг по фазе?
— По хазе! — обозленно выпалив, Надежда торопливо убралась во-свояси. Клава, покрутив у своего виска толстым пальчиком и обиженно на-дув губки, удалилась в противоположную сторону...
У подъезда надеждиного дома, кто на своих стульях, а кто на полураз-рушенной скамейке — восседала местная пенсионерия. Пяток бабуль суда-чил о самодуре-президенте и о мыле жвачных телесериалов. Карта недоволь-ства о хлебе насущном разыгрывалась попеременно со слезнявой картой зре-лищ. Мимо столь умилительного квинтета старушенций — проскочила На-дежда, опустив свои глаза долу. Ей было неуютно под взглядами любопытст-вующих бабушек.
— Глянь-ка, раискина дочка опять чудит что-то...
— Видать перемолилася...
— Что за мода в церкву ходить, словно клуб какой аль на речку прогу-ляться...
— Вон, Оксанка наша тожать шибко верит, но далече рынку в жисть не ходила. Говорит: «И чего у попов искать, окромя грехов их. Молиться дома должно — для бодрости духу и ноженек, чтоб хворости не бысть и сраму прочему...»
— Во-во. То-то и оно, что сраму, а сама без росписи с мужичьем, как кошка, живет.
— ****ь ****ью...
*
После Ильина дня вечереет раньше обычного...
Объехав на колеснице свои владения, Илья Пророк лезвием отчеркива-ет лето от осени. Раскат грома знаменует о близости иродиадовой стихии. Пройдет чуть больше месяца и иоаннова глава склонится пред лезвием топо-ра умаленного года. Листва деревьев дрогнет и зеленые тоги станут желтуш-ными. А пока остаток лета, август, встретит людей огнем преображения и образом святого сна. Яблочные, ореховые и медовые сласти укрепят силы на долгую зиму, пообещав вернуться на следующее лето. Колесо года прокрутит паутину дней и встреча обязательно состоится...
А сейчас — вечер. На последнем этаже гостиницы у настежь распахну-того окна, любуясь панорамой шоссе, стояли Гордей и Надежда. Они оба, словно очнувшись от забытья, вслушивались в автомобильный гвалт и рас-сматривали пятнообразную череду мелких окошек, далеко убегающих в пер-спективе шоссе. Лилипутское копошение внизу забавляло их. Они невесть чему смеялись, делясь друг с другом чепухой вымыслов.
Надежда, одетая на голое тело в широкую гордееву рубашку, походила на скоморошного петрушку. Атлетического телосложения Гордей — в одних трусах — с натягом напоминал героя второразрядного боевика. Но в целом все выглядело чинно, без пошлости.
За пять часов нахождения в номере они успели осуществить не только трепет слияния, но и о многом потрепаться.
Надежда рассказала о себе честно и значительно. Гордей же ограни-чился правдивым враньем и болтовней о религии, вере и сексе. Навыдумывал множество тестов. Провел неимоверное количество аналогий. Высказал тьму теорий. И, в довершение, соригинальничал по поводу каст, которых, якобы, уже давно нет, но принадлежность к которым можно пока еще выявить.
— Дело в отношении к своему собственному телу, независимо от рода занятий и социального статуса. Если ты подвизался, благодаря своему телу, выполнить практику внутреннего делания, то ты — брахман, жрец. Если ты пламенеешь подвигом и тело для тебя — орудие, жертва, то ты — кшатрий, воин. Если ты выбрал своему телу приоритеты комфорта и денег, то ты — торгаш, вайшья. Ну, а если твоя парадигма лишь насыщение плоти, то ты — раб, шудра и сволочь...
На подобные и прочие монологи Гордея Надежда реагировала почти всегда одинаково, то бишь — поцелуем. Это означало согласие, печать и роспись на губах подателя сей непререкаемой декларации. Так вышло и на этот раз. Надежда поцеловала его дерзко и продолжительно...
*
По полу комнаты, движимые надрывом ветра, перемещались тени де-ревьев вперемешку с бликами солнечных пятен. Квартира была пуста. Ни от-чима, ни матери дома не оказалось. Наденька взглянула на часы: «Ровно де-сять, — прошептала она, — должны быть. Никого нет. Даже стран-но...»
На кухонном столе ее ждала записка. Текст гласил о трехдневном от-сутствии родичей. Их возвращение выпадало только на послезавтра. Из чего следовало, что мама с отчимом, уехав вчера утром, даже и не догадывались об ее отсутствии сегодняшней ночью. Эта новость несколько ободрила ее. Настроение у Надежды улучшилось. И она, обрадованная, отправилась в ванную...
Раздался телефонный звонок. Наденька, нагишом выскочив из-под ду-ша, подлетела к телефону.
— Алло! Да. Я слушаю... А-а, это ты... Привет-привет. Нет. Почему за-была? Помню!.. Нет... Нет... Так получилось... Постараюсь... Нет. Я здесь по-думала, пожалуй, не стоит... Вот так, не стоит и всё... Нет. Погоди... Да... Да... Вот еще... Нет. Ты послушай, я не смогу... Катерин... Нет, я серьезно... Счи-тай, что так... Приехать? Как хочешь... То и значит... Ладно... Хорошо... Нет, завтра не могу... Не скажу... Да, тайна. Причем очень личная... Может быть... Ну что, подъедешь?.. А кто знает... Ну, понятно... Хорошо. В среду — поло-вина шестого... Зачем? Нет... Ну, пока. Всё... Я тоже...
Кремовая статуя юркнула вновь в ванную. Под душем упругое и гибкое надеждино тело стало переливаться слюдой прозрачных струй.
Наденька, закрыв глаза и ловя воду ртом, нежно принялась водить ру-ками по коже груди и бедер...
Сильный и чуть теплый напор воды потихоньку возбуждал ее.
Незнакомое ей доселе чувство пронеслось молниеносно... Внезапный прилив крови разжег интерес к дальнейшему. Любопытство множилось. Не понимая себя и своих действий, она поддалась. Воля сочетовалась с помыс-лом. Плоть с похотью...
Через минуту напряжение спало и зуд беспокойства сменился исто-мой...
Накинув халат, Надежда прошла на кухню. Приготовила завтрак.
Поела. Выпила кофе. Взяла книжку, принялась читать:
В начале был мятеж,
Мятеж был против Бога,
И Бог был мятежом.
И все, что есть, началось чрез мятеж...
Прочитанное оказалось созвучно ее подсознанию.
Надежда насторожилась. Она, невесть почему, попыталась удержать резонанс прочитанных строк с выбросом крови, которая зафиксировала тож-дество текста и чувства резкой пульсацией в висках...
И тогда бешеным калейдоскопом перед глазами запрыгали последних дней события и контурные очертания лиц, в них принявших участие...
Шум в ушах и хаотичная коловратика эпизодов довлели ей. Следом, незримыми призраками, возникли — злоба и слабость; боль и бунт; страх и решимость. Всё вместе, разом, залпом невидимых искр разлилось по утаинам уязвленного памятью сердца...
Спустя секунд десять натиск спал. Вторжение дало осечку. Словно и не было вовсе. Лишь цепочка, подаренная Гордеем, напоминала об атаке легким жжением. Надежда перевела дыхание. А затем, зайдя в свою комнату, она включила телевизор и плюхнулась на кровать...
За просмотром телевизора и листанием журналов быстро и незаметно скороталось время. День прошел… Поднявшись с кровати она решила зара-нее подготовиться к завтрашнему свиданию. В шкафу она отыскала стиль-ный, давно ею неодевавшийся костюм. На антресолях — туфли, в комоде — новую сумочку. Оставалось только привести все вещи в должный вид. Юбку и пиджак — отутюжить. Туфли — довести до блеску. Сумочку — нашпиго-вать всякой аксессуарной всячиной.
К одиннадцати вечера сборы окончились. Откушав чаю, конфет и меду, Наденька легла спать...
*
Гордей был ноуменальной личностью, то есть вещью-в-себе. В силу своей обособленности он таил нечто непознаваемое для себя самого. То было — онтологическое таинство, инициатически сопряженное с миром вещей (феноменов) внешнего порядка. Такая личность, как он, неведомо для себя самой окормляясь чрез пуповину духа, соединяющую верх с низом, получает информацию от ангелических сущностей. Эта информация исполнена каче-ства, сакральных форм и глубокого содержания.
Но замутненная душа, отпавшая от Единого, даже если и обладает по-добной привилегией, то прибегает к самочинной интерпретации, донося по-лученное знание как искаженное или лживое.
Дороги таких людей проталиваются на периферии их судеб методом проб и ошибок, иначе — вслепую. Противоположности, встречаемые ими, сходятся в лукавом учении о компромиссе и ляпсусе. И выходит у них барыш соглашательств вместо синтеза: узлы заморочек там, где логика, а где связь очевидного и цепь иерархическая, там — зияние дыр. То бишь — пшик стра-стей по обе стороны исихии тайны.
Этакое шатание по оконечностям экзистенциально-мистического опыта чаще оборачивается гибелью, чем победой. Битва руки против меча чревата для нее поражением...
Догадывался ли об этом Гордей? Наверняка. Поскольку он охотно иро-низировал на счет своих потусторонних откровений.
Но подобное поведение оказывало, иной раз, обратное действие. Избе-гая эзотерических ловушек, Гордей умудрялся попасть в топи инфернально-го. Всё, что было связано с Гоголем, с его огневидным свитком и с ключни-ком Петром, он воспринял доверительно — безо всякой критики...
*
— Со мной и раньше это случалось. Только не так подробно и ярко, как в этот раз... Гораздо реальнее теперь, нежели раньше, — подытожил Гордей, рассказав Наденьке всё, как есть. Вернее всё так, как ему запомнилось.
— Прельщенье...
— Что?
— По крайней мере, так говорят священники о подобном. Коротко: впасть в прелесть. Это когда подвижник вступает в общение с демонами. И выдает свои плоды общения за знание, дарованное Богом...
— ...То есть подменяет... — подхватил Гордей.
— Да...
Надежда прервалась. После паузы вновь продолжила:
— Я хотела сказать, что надобно испытывать духов, а не соглашаться с каждым из них при случае... Хотя желание лично обладать чем-то особенным сильнее, чем отказ от желаемого. И в то же время — это напрямую связано с опасностью. Но ведь, иной раз, опасность-то и влечет. Она притягательнее, чем ожидание уготовленных сроков. То есть опасность — гид, глашатай ду-ши. Если угодно — ориентир в неизвестном...
— В том-то и дело, — на выдохе произнес Гордей.
— ...Знаешь, всегда, когда я слышу о неоднозначной ситуации, то вос-принимаю не априори, а в цвете, — продолжала Наденька. — Например, чи-тая Достоевского, всегда вижу сопряжение черного с белым, но тот и другой цвет как бы подретушированы красным и коричневым оттенками. А когда услышала Шнитке, то потонула в серо-желтом мареве. Смотрела Тарковско-го — в голове поочередно возникали зеленое и золотое. После твоего расска-за — фиолетовое как бы пронизывает пурпур основной краски...
— Да ты, смотрю, мистик? Эзотерик цвета? Ну, что ж, похвально-похвально. Пятерка с плюсом!
— Опять язвишь?
— Восхищаюсь и завидую. На — держи. — Гордей, сняв с шеи цепоч-ку, протянул ее Наденьке.
— Это мне? — удивилась Надежда.
— А разве кроме тебя здесь еще кто-то?
— Спасибо. Не ожидала, — перебирая в руках подарок, Наденька про-должала говорить.
— Она необычного плетения. Напоминает веревочное. И замочек на ней очень прочный, — обращаясь с просьбой, Надежда протянула цепочку Гордею:
— Возьми и одень сам.
Перехватив цепочку, Гордей подошел к Наденьке. Приподняв копну роскошных волос, он просунул под подбородком золотую бечевку. И на шейном изгибе, прижав надеждину голову к своему животу, он соединил концы цепочки в крепкий замок.
Надежда отблагодарила его легким прикосновением губ в раковицу пупка. Гордей машинально, крепче прежнего, придержал ее голову. Наденька не воспротивилась. Она внутренне, словно медиум, сама стремилась к по-добному соитию.
Тогда он перехватил ее за ланиты и перевел ее губы с живота на лобок. Надежда поцеловала и там, возбужденно поглаживая по гениталиям кончи-ками гибких, по-кошачьи прижимистых пальцев.
Гордей напряженно замер. Их общее дыхание обоюдно участилось. Движения стали более слаженными и пластичными. Они оба были увлечены одним желанием. Гордею уже не требовалась удерживать надеждину голову. Наденька сама стала провоцировать страсть обильными ласками...
Вскоре, как только препятствие плавок было аккуратно преодолено, Надежда охотно востребовала иную сопричастность плоти…
…спустя минуту-две по ее щекам и губам белесыми хлопьями распро-странилось клейкое тепло. А фаланги пальцев запомнили пик напряжения и напор рвущейся наружу мятежной влаги...
Надеждин слух сохранил протяжное эхо сдавленного стона — гордее-вых уст. А судороги гордеевых мышц накрепко запечатлелись кожею на-денькиного лица. Экстаз как бы заполнил их телеса вездесущей вспышкой — яркой и мгновенной, словно фотоаппаратное солнце. После чего время потя-нулось плавно и ровно, как растопленный воск.
Гордей и Надежда внезапно почувствовали угар, нет — изнеможение. Их дыхание давилось одышкою, сухожилия — дрожью, а поры — обильным потом. Они вместе (он и она) испытали световой ожог. И свет попрал их. Си-лы иссякли. Души стихли. Тела отяжелели. Взлет обернулся падением, а об-ладание — свинцом неподвижности…
*
Гордей силился заснуть, но сон противился ему... Как только Гордею удавалось хоть на секунду провалиться в подвалы своего сновидения, так тут же объявлялся Минотавр бессонницы. И сей завсегдатай бодрствования вы-дворял за дверь любые гордеевы потуги о сне насущном. Пропуску не было. Лабиринт — захлопывался. И Гордей вновь оказывался на периферии, точно всплывшая со дна бочки измученная щепка, один-одинешенек — рядом со вдрых спящей Надеждой...
Гордей издергался. Подобно неврастенику — он неоднократно вставал. Ложился. Опять вставал. Ходил по номеру да всматривался в тишину непод-вижных вещей.
Потом присел на кровать и, уперевшись лбом в крепкую мякоть своих ладоней, неестественно замер...
Внезапный и мутный поток сновидения стал стремительно проникать в гордеево сознание, обволакивая его. Одна картинка как бы накладывалась на другую, немного видоизменяя общую перспективу. То есть очертание ночно-го номера смешивалось с еле проступающей пеленой тонкого сна, где...
белой струей пролился луч. А предметы комнаты по-прежнему остались осязаемыми, но слегка искаженными. В рассеянной ауре луча — фигура человека (похожая на иконопис-ный силуэт), облаченная в блестящий хитон, поверх которого палий цветом рефти. Силуэт плавно приближался к кровати. Его лицо было мужским. Седая клиновидная борода окаймляла овал лица — сурового, аскетично слаженного с остротой носа и бирюзовым обрисом глаз. На груди — руки: крестообразно…
Гордей, не смутясь, неожиданно для себя самого уверовав в подлинное бытие гос-тя, робко обратился к нему:
— Кто здесь?
— Не бойся! Это я, твой дед. — Отозвался гость.
— Не может быть! Ведь тебя давно уже нет! Сгинь! Сгинь!
— Не бойся, Гордюш. Нас — нет здесь, но мы есть — там. Стало быть, мы — вез-де. Ибо уходя, пополняем. Чего не могли, тем в избытке владеем. Отсутствуя — пребыва-ем, находясь — исходим. Верь сердцу. Глаза суть окна, а не поводырь веры...
— Бред.
— Пусть будет по-твоему.
— Зачем ты пришел?
— Мать твою встретить. Если их не встречать, то плутать им до скончанья дня...
— Какого дня?
— Седьмого, Гордюш, седьмого.
— Кому им?
— Новопреставленным...
— Постой, куда ты?
— Нельзя мне с тобой долго быть. Кровь твоя кипит, а кожа — углится...
— О чем ты, не пойму? О чем ты, дед?..
Гордей поймал себя на мысли, что он кричит в пустоту. Что вокруг: номер как номер; мебель как мебель; а старца будто и не было...
Гордей наскоро оделся и, как в горячке, устремился вниз, в холл — зво-нить — домой — матери!
— Алло! Алло, отец?.. Привет. Как мама?.. Что?.. Не может быть... По-нял. Скоро буду... Ладно. Нет... Нет... Давай... Хорошо... Запомнил... Да, я бу-ду. Всё, пока!
Гордей вернулся к Наденьке. Глянул на часы — полшестого утра. Ре-шил не будить. Ограничился запиской:
«С матерью приступ. Срочно отправляюсь домой. Встретимся зав-тра на том месте, где познакомились (в 17.00). Оставляю денег — не поду-май дурно! Всё. Целую. ГОРДЕЙ! P.S. Ключи сдай администратору...»
*
Погода испортилась — свернулась, как молоко. Белые облака на голу-бом небе утянулись в серый колер грозовых туч. Дружно ударив барабанью капель по клавиатуре различных предметов, захлестал дождь. Тут и там ожи-ли ручейки. Они (по мере нарастания напора) воображали себя лентами мо-гучих рек, которые одним махом должны смести хрупкий мирок несостояв-шейся цивилизации песка и бумаги...
Холодный северный ветер выкручивал руки деревьям, словно допыты-ваясь у них о стоической тайне их корней и о причинах гибкой изворотливо-сти их ствольных станов. Но деревья молчали, трепеща листвой, передразни-вая докучный ветер...
Наденька пробудилась от вторжения в ее сон упругой струи леденяще-го воздуха. Струя, точно из пульверизатора, микроскопической моросью до-ждевых капель обожгла Надеждино лицо. Наденька распахнула глаза, как ба-бочка — крылья и, замигав ими, точно попытаясь взлететь, закрыла их вновь.
В голове, подобно конспекту длинной лекции, замелькали странички сна... Образы настолько были расплывчаты, что удержать что-нибудь кон-кретное ей не удавалось. Только обод змеи на шее по-прежнему жег кожу. Хотя тут же Наденька спохватилась и поняла, что змеи и в помине нет, а есть — цепочка, горячая, как уголь.
Неподвижно пролежав около получаса, Надежда встала и пошла умы-ваться. Умывшись, она направилась на кухню завтракать. Потом, отыскав в прихожей свою сумочку, достала гордееву записку и, прочтя ее неимоверное количество раз, о чем-то задумалась...
В тишине прихожей отчетливо слышался шквал дождя. Разряд грома и лязг молнии, напоминающие о точильном круге, с его снопом искр и запахом кремня...
Через пять-шесть часов состоится их встреча. Какой она будет? Каким будет Гордей? И как долго им быть вместе? Все это настораживало и трево-жило Надежду. Но длилось недолго, ибо сомнение ослабило свой натиск, ус-тупив место твердой уверенности о благополучном исходе их встречи...
*
К обеду дождеизлитие стихло. Повсюду огромными пятнами луж ки-шели следы потопа. Похолодало. Небо стало стальным и низким. Стайки го-лубей осторожным променадом прохаживались по островкам уцелевшей су-ши. Ребятня, натянув резиновые сапоги, принялась гонять по воде, отыскивая глубокие ямы и впадины. Дворники налаживали переправы из подвернув-шихся под руку досок и кирпичей...
На платформу стекался народ, в ожидании электрички довольствуясь наблюдением за ребятней и дворниками. Наденька находилась среди них, так же наблюдая и ожидая.
Вскоре подошла электричка. Пассажиры перешагнули пороги раз-движных дверей. Наденька расположилась у окна в средней части вагона.
Не успел состав отправиться в путь, как по вагонам закурьерили про-давцы бытовых безделушек, газет, шоколадок и иногородний контингент, просящий милостыню. Череда рекламирования предлагаемого товара не пре-кращалась. Сосредоточиться на своих мыслях Наденьке не удалось. Она была вынуждена выслушивать речи назойливых пустомель.
Вдруг между остановками Дегунино и Окружная вошел очередной продавец журналов:
— Уважаемые пассажиры, всем добрый день и доброго пути! Вашему вниманию предлагается. Газеты: «Оракул», «Спид-Инфо», «Частная жизнь»! А так же журналы: «Космополитен», «Плэйбой» и так далее! — продавцу было около двадцати пяти лет. Одет он был во всё черное: джинсовка, фут-болка, слаксы и мокасины. Лицо прямое, с гордецой в глазах цветом крепко-го чая. Волосы русые и коротко стриженные — с зачесом назад без пробора. — И так, кто заинтересовался, — может ознакомиться и приобрести. Ко всем желающим подойду и кратко прокомментирую содержание того или иного журнала, той или иной газеты. Пожалуйста, к вашим услугам со вни-манием и...
Продавец, оборвав фразу, остолбенело замер. Перед его глазами оказа-лись глаза Наденьки...
— Ты? — выдавил он.
— Не может быть! — отозвалась Надежда.
Зависла пауза. Бог весть как долго длившаяся. Только для них обоих, Гордея и Надежды, эта пауза была молчаливым судом и глубоким стрессом. Надеждин мятеж и гордеев пафос высокомерия синхронно ринулись в по-единок двух воль, двух бездн. Диалог молчания длился вечность для них и не более двадцати секунд для окружающих.
Надежда вмиг интуитивно распознала всю ложь гордеевой страсти. Спазм ненависти охватил ее душу. Круговорот отчаяния, ступень за ступе-нью, опустил Наденьку на дно черной печали.
Гордей самодовольно испытывал прилив внутренней казни. Он цинич-но, переборов свою растерянность, подытожил их встречу лаконичной и зна-комой им обоим фразой:
— Для встречи — умри, живут — для разлуки! А ты собралась жить, потому и ошиблась. Бай-бай! Не сойтись нам в раю, не столкнуться в аду!
— Подлец!
— Неудачница!..
*
Словно оружейный выстрел, Гордей выпрыгнул на платформу...
Тоска внезапно охватила его душу. Он, как птица, угодил в силки не-предвиденной ситуации. За зря, трепыхаясь и пытаясь выпутаться из силков, он силился ободрить себя, цинично твердя: «Теперь придется менять дисло-кацию. Прощай — Савеловский, встречай — Ярославский!»
Супротив Гордея, облокотясь на перила, стоял монах и, перебирая узелки вервицы, тихо бормотал молитву:
«...Тобою сотворих; яко да оправдишися во словесех Твоих, и победиши всегда судити Ти. Се бо, в беззакониих зачат есмь, и во гресех роди мя мати моя. Се бо, истину возлюбил еси; безвестная и тайная премудрости Твоея явил ми еси. Окропиши мя иссопом, и очищуся; омыеши мя, и паче снега убе-люся...»
— Врете! Врете! Паче снега херувимы! Кровью, кровью! Своей кро-вью! И точка!
— Эй-эй, парень, не дури, брось бритву! — громогласно окликнул мо-нах.
В руках Гордея блеснуло лезвие опасной бритвы. Резкими ударами-насечками он полоснул по предплечью левой руки. Сталь вгрызалась в ткань джинсовки, словно зубы взбесившегося пса.
— Охлынь! Охлынь, паря! — скомандовал монах.
Лезвие добралось до кожи. Капилляры лопнули. Кожа, как бумага, рас-секлась напополам. Следующий удар пришелся глубже. Черная ткань джин-совки, словно промокашка, стала впитывать красную жижу. Россыпь крова-вых пятен просочилась на асфальт. Плазменные пятна одно за другим появ-лялись все быстрей и быстрее.
Монах выбил лезвие и принялся хлестать Гордея по щекам...
Гордей от подобной встряски — очнулся. И, словно выскользнув из рук невидимого супостата, он понемногу начал осознавать свой поступок: «Крест прокутил... Девке за кайф отдал... Мать умерла... Хоронить завтра... Человека предал! Сволочь я! Сволочь!.. Жизнь под откос — под откос!..» — кричал он.
Монах, не раздумывая, распоясал рясу и перетянул ремнем руку Гор-дея. Гордей не сопротивлялся. По восходу над ним солнца лица инока в его душе наступил штиль. Страсть улеглась в нем. Волны его чувств стали по-слушны, голос — глуше, глаза — влажными. Он тихо, словно в забытье, без-остановочно твердил:
— Прости... Прости, Господи. Прости меня, Господи... Вам спасибо... Спасибо вам...
— Что ты, брат, что ты? От скверного греха тебя Сам Господь уберег, — подбадривал монах. — Благодари не меня, но Бога. Он один знает, когда наверняка его рабам помощь нужна. Вот так-то, брат. Крепись. Крепись, брат. Все мы скверны и грешны. Коль не по Бозе страсти, то у бесов во вла-сти, как в душегубке, век корчиться. Ты вот что! про Родину... Родину пом-нить надо. Ревнуй и люби ее, коль оправдание жизни своей найти хочешь. А там, глядишь — удел и жребий Богом тебе данный — обресть сможешь. Звать-то тебя как?
— Гордей.
— О как. А меня отцом Василием. В свое время, в древности, земляк Василия Великого, Учителя Вселенского, мученик Гордий за Христа постра-дал. Так отче Василий о Гордии сказал, что он своею смертью зиму безверия в весну веры и радости преобразил. Так уж, брат, смирись и ступай достойно и праведно. Мать схоронить помогу, молитву о ней справлю... — Отец Васи-лий флегматично улыбнулся. — Да и вообще помогу, чем смогу.
Гордей приподнялся с колен вместе с отцом Василием. Тот благосло-вил его крестным знаменем, и они оба направились к гордеевскому дому...
* * *
Осень, зима, лето, весна — сменились трижды...
За этот период — событий утекло предостаточно. Надежда и Гордей так и не встретились. Она — повинуясь логике апостасии, покинула церков-ную ограду. Он же — наоборот — воцерковился в единоверческом приходе. Вспоминали они друг о друге редко. Гордей разве что когда невольно обра-щал внимание на шрамы, избороздившие левое предплечье; а Наденька, ко-гда цепочка жалила шею быстрым, но горячим жжением.
Для Гордея всё оставалось бы по-прежнему, если б не одна оказия, по которой довелось ему заглянуть к старому приятелю-патологоанатому. Гор-дей пришел к нему на работу — в анатомический театр.
— Приветствую тебя, две тыщи лет спустя...
— Гордей, ты што ль? Тебя и не узнать. Бородат, усат — прям барин барином. А ля Ставрогин — век спустя. Ну, проходи... Присаживайся. Вот стул. Рассказывай, чем обязан такому гостю...
— А у тебя, смотрю, все без изменений: на столах жмурики, а в банках их запчасти?
— Ну, а как ты думал? При моем коленкоре раскрой прежний — в трех лицах един: я и сторож, я и ассистент, я и марафетчик молчаливых лиц. Труп хочет быть красивым — пожалуйста, есть гример Пал Палыч; если надобно расчленить, то мой топор при мне; ну, а если надобность с какой-либо отча-янной кралей экзотикой развлечься, то я, стало быть, сторож Паша, который пока еще любит это дело.
— Ты о чем?
— О всём сразу.
— Да, Пал Палыч, шутник ты еще тот...
— Выпить хочешь? Сегодня клиент жену забирал. Я ее, родимую, яко солнце выкрасил. Обрадовался, говорит: «При жизни хуже была, жаль в зем-лю класть, а то бы я по-мужски заценить смог». Ну, и на радости мне бутыл-ку «смирновки» отдал. Чего молчишь? Пьешь или не пьешь?
— Разве что за встречу.
— За нее, за нее, случницу.
Доверху разлили по граненым стаканам. Пал Палыч достал классиче-ской закуси: черный хлеб, соленые огурцы, рыбную консерву и на запивку — бутылочную пепси.
— Не многовата ли доза? — поинтересовался Гордей.
— Много — не мало, а жмуриков помянуть стоит.
— Так за что пьем: за жмуриков или за встречу?
— А это, Гордюш, две стороны одной монеты. Встреча — смерть, труп — встреча.
— Ну, философ, тогда дрогнем!
— Ты тоже не кашляй!
Чокнулись. Выпили...
Раздался дверной звонок. Пал Палыч вскочил, как напружиненный — разом и в полный рост.
— Во, неужто еще клиента везут на ночь глядя, — произнес он и от-правился отворять.
Гордей огляделся. Тут и там по железным стеллажам размещалась на-подобие небольших аквариумов зеленоватого оттенка анатомическая посу-дина. В ней, точно бесформенные медузы, плавали различные человеческие органы: мозги, печень, сердце и даже фаллосы с обмякшей мошной. Гордей поморщился. Сплюнул. Допил водку и принялся закусывать.
До Гордея доносилось глухое гоготание Пал Палыча вперемешку с мо-торным урчанием его же пал-палычевской речи... То и другое вкупе создава-ло атмосферу некой подвальной подпольности. Плюс повсюду стоял харак-терный запах: мертвечины и формалина. За окном вкрадчиво проклевывался морок осенних сумерек. Предпоследний день сентября выдался сухим и теп-лым...
Выпитый стакан водки оглушил Гордея, словно динамит. Кверху пузом на поверхность реки его воспоминаний всплыло множество ассоциаций: больших и мелких мыслей...
Неспешным шагом вошла кошка. Расторопно и важно она прокурсиро-вала через всё помещение морга, останавливаясь и лукаво облизываясь по пути. Гордей, глядя на нее, вспомнил чужое и старое стихотворение, сочи-ненное — его школьном приятелем — здесь же, видимо, при схожей ситуа-ции:
Время тянулось мучительно долго.
Кошка гуляла по комнатам морга.
Кошка искала себе приключений,
чуя зловонье телоистлений...
В коридоре загремела каталка, — матерясь и смеясь, появился Пал Па-лыч, волоча за собой накрытый белой простыней — труп.
— Во, люди, слов нет, — забасил он. — Не могут сами по себе жизнь окончить. Нет, норовят в петлю. Да поэффектней, с пафосом... Будто на них весь мир смотрит и аплодисменты сыпет. Ой, моя бы воля, всех суицидников ни хера бы не хоронил. Пусть на месте истлевают — жабы жалкие. Теперь вот готовь ее к экспертизе. Бляха-муха! Выпить и то не дают... Налей еще по полстакашки. А потом и бабенку раскрою, как положено.
— Ты чего ворчишь? Привез-то кого? — поинтересовался Гордей.
— Поди, посмотри, коль интересуешься, так сказать, визуально убе-дись.
Гордей с минуту помялся, но всё же встал и подошел к каталке. Преж-де, чем отдернуть простынь, он испытал волнение — внезапное и мощное. Волнение не спадало, все более довлея...
Наконец преодолев отвращение, Гордей откинул край простыни.
Насторожился, внимательно вглядываясь в лик покойницы.
Белокурые волосы, дымчатые брови и закрытые лепестки век красно-речиво говорили ему о сходстве. Да. Он не ошибся. Это не... — она. Сомне-ние ни к чему. Глаза — врут...