ПРОЛОГ
Боль синими вспышками проникает через глазницы, раздирая органы, но как будто нарочно задерживает наступление своего садистического экстаза. Я не могу умереть. Сейчас я вообще ничего не могу. Обездвижена. Остается только думать, тупо рефлексировать, фиксировать, отмечать динамику, отслеживать спады и нарастания, приступы и кратковременные передышки. Когда-то меня считали художницей и сюрреалистом. Были краски. Как не хватает теперь ультрамарина. Или пурпура. Белил, но больше прочего – сажи. Я бы нарисовала на этой стене кровь, шприцы или стрелы, пропитанные кураре. Этот клетчатый гамак. Струйки страха. Череп собаки.
Назову себя Степанидой. Я – наблюдатель. Санитар, нависший над корчащимся от боли телом. У меня нет снотворного. Я (кажется) против эвтаназии. Намериваюсь тянуть. Произошел какой-то сбой в системе существования, вернее – устройства миров. Поэтому я помню все. А может, так задумано. Ведь нет никакого прока от этого знания. Нет возможности говорить, писать, рисовать, - сиречь я не представляю опасности, ибо не способна передать информацию. Я просто папка, хранящая какие-то данные. Зачем? Почему нельзя делиться этим «знаю»? Как страшно прощаться с земным, правда? Как мы примотаны, пришиты, как приросли ко всему мирскому. Для того и есть религия, чтобы помочь, научить не быть малодушными, слабаками, лодырями, трусами. И все-таки – какой неописуемый ужас охватывает все твое существо, едва вспомнишь о тьме неизвестности, о сумеречном перевале.
Не хочется расставаться с лесами Амазонки, с Мексикой, с фауной Австралии, цветами, океанами, парейдолическими образами в облаках, даже с зеркалом, с кроватью. Не хочется забывать чужие картины, рассказы, романы, статьи. Музыку. Историю, легенды, вообще все то, что получила – абстрактное. Я набралась смелости и заявила – все! Меня больше не будет. Едва яд проникнет в мои вены – связь оборвется, мир пропадет. Но вместо пустоты я получила пространство, наполненное мифологиями разных народов. Вместо тьмы на мостике из нескольких секунд перед тем, как обратить в манекена – дали цвета, задания, темы для новых рисунков и откровений. Вдохновение. Повод протянуть руку. Спасти или ободрить. Для чего? Для кого?! Как глупо разговаривать, как тошно. Тело перебирает сновидения, свои кошмарные испытания, обряды и ритуалы. Ему нет дела до твоего монолога, и оттого процесс, лишь отдаленно напоминающий исповедь, становится шизофреническим. Ты расщепляешь Я, чтобы появился оппонент или хотя бы слушатель. Тибетская книга мертвых сильно искажает действительность. Все иначе. Нет того давления. Так ли было две-три жизни назад? Было ли хоть что-то… солипсизм – самая вечная теория, самая удобная.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Покрывало Исиды
Из Бродского: «…ты Лотова жена и сам же Лот…», - лучше не скажешь. Сначала я попала в пространство, которое определила как чистилище. Пасмурное небо, давящее как стальной пресс. Два четырехэтажных дома, стоящие на тридцатиметровых бетонных сваях, как на курьих ногах. Никуда не денешься от архетипов и культурологической символики. Души – улитки, тащат на себе раковины, состоящие из миллиардов завитков опыта. Что-то помнится отчетливо...
Господи, почему не рвутся привязки сознания?! Все время тянет расчленить, разложить, разобрать, расковырять и добраться до мнимой сути! – ведь иногда совершенно ясно понимаешь – никаких таких законов, точных формулировок, безупречных дефиниций, стопроцентных гарантий и выводов – нет. И не было.
Не хочу оглядываться назад. Но делать все равно нечего. Обездвиженному существу, не умеющему мечтать, в одиночестве и беспомощности помогают вынести муки воспоминания. The Past – это такой хитрый старинный цыганский пасьянс. Если сложится, что бывает крайне редко, получишь от судьбы что-то вроде индульгенции – белый лист, карт-бланш. Начинай, как заблагорассудится. Придешь все к тому же финишу. В следующий раз постараюсь не быть неудачницей…
Что же такое память и чем ее убить…
Послушать одних, так прерывание процесса перерождения – лишение права на реинкарнацию – трагическая гибель, уничтожение, проклятие и непоправимая беда. Другие же твердят и доказывают с пеной у рта, что полное, тотальное исчезновение души – растворение ее в неком эфире или любом эклектичном пространстве – единственное всамделишное благо, награда, которую не так-то просто заслужить. И могу процитировать, вспомнить еще как минимум триста разнообразных версий событий, столкновение с которыми (и участие) якобы уготовано каждому после смерти тела. Существует лишь одно утверждение, которое стараются не подвергать сомнению – энергия никогда не исчезает. И в этой путанице, словно внутри пробки на гигантской многоуровневой развязке – нахожусь сейчас я. И от скуки созерцаю события недавнего прошлого, словно застрявшие рядом машины, пассажиров, - раскладываю цыганский пасьянс.
Давным-давно, еще до Фрейда и Юнга, кто-то сказал мне, что не только физическое тело по структуре напоминает матрешку, но и сознание состоит из множества упакованных друг в друга коробок, шкатулок, шарманок. Больше всего в этот момент хочется спрятаться от себя. Выйти. Не слышать, не думать, не анализировать, не помнить, не чувствовать ни-че-го. Вот настоящее проклятие и ужас – быть Лотом и Лотовой женой одновременно. Ты убегаешь и стоишь на месте соляным столбом, потому что не можешь не оглядываться. В режиме нон-стоп. Очень маленькая и глупая пластинка, и странный патефон. Я циклотимичка. Хорошо, что некому, кроме этой чернеющей груды кожи и мышц и усталых промерзших костей, слушать меня. Живу внутри прямоугольника, всего четыре угла, так ограничила себя этими идеями, верой в них. Четверка – число смерти у японцев. К черту весь этот багаж, к морскому дьяволу балласты! Есть такое понятие – абсорбция… может, даже не понятие – свойство. Наградила им природа – мучайся.
Так что у нас со старинным пасьянсом… попала в пространство, которое определила как чистилище. Пасмурное небо, давящее как стальной пресс. Два четырехэтажных дома, стоящие на тридцатиметровых бетонных сваях, как на курьих ногах. Хотя, это были даже не дома, а заброшенные недостроенные блочные коробки. Оконные рамы отсутствовали. Длинные коридоры выводили на четыре стороны к четырем открытым площадкам (будут ли там перила?). Выйти, и прогуляться по периметру было невозможно из-за шквального ветра, гоняющего по комнатам и проходам разнообразный строительный мусор; комки бечевки, словно перекати-поле, добавляли в мрачную палитру этого места колорит заброшенности и пустынности. Дома стояли виз-а-ви. Перейти из одного строения в другое можно было по узким мосткам – балкам, перекинутым тут и там из проема в проем.
Я никак не могла сообразить – оглушающий шум создавал ветер или все-таки где-то поблизости, укрывшись от шквальных порывов и пыли, кто-то истошно орал и стенал. На неверных ногах, которые, как ни старалась, не сумела увидеть, только чувствовала, что они все еще есть - я попыталась встать на одну из балок, чтобы перебраться в дом напротив. И только тогда, с первыми шагами в направлении здания - близнеца заметила, что в блоках, оставшихся позади - дерутся, прыгают по потолкам и стенам, кувыркаются, рвут на себе прозрачные волосы, царапают головы и конечности – двумерные, отливающие бирюзой тени, - людей ли, животных, химер…
Затем я услышала, как откуда-то издалека, откуда-то снизу, будто из-под земли… черт его знает: была ли там почва, во что впивались бетонные сваи… откуда-то из бездны подо мной кричал, выл, звал, рыдал – кто-то очень близкий, кто-то до боли родной… а дальше тишина и ночь. Мне грезился полет. Беззвучие. Вода, проникающая в уши, в рот, щипала глаза, пузырилась, светилась. Так казалось, мерещилось – может, сутки, а может – миг.
Парадокс – сосредоточиться можно только на деталях, на чем-то разъятом. Но как только начинаешь облекать видимое в слова – непременно все рушится или становится бессмысленным. Некоторые вещи приходится принимать просто, никак не определяя…
Я вижу квартиру – двух- или трехкомнатную. В холле распахнуто окно и двери, ведущие на веранду… или это такая огромная лоджия? Снова ураганный ветер. Треплет тяжелые шторы из золотого шелка. Тщетно пытаюсь справиться с занавесками и затворами. Слышу голос пожилой женщины, должно быть это соседка снизу. Она ругается. Ее раздражает стук оконных рам и звон стекла. Предполагает, что хозяин квартиры устроил вечеринку, и гости пьяны до такой степени, что никому нет дела до невыносимого грохота и нервов живущих рядом людей. Внезапно в комнате появляется молодой тучный мужчина. Передвигается он странно – рывками, и кажется, будто вовсе не касается пола при ходьбе. Резко, с видимым усилием он приблизился к выходу на лоджию и невероятно легко и быстро захлопнул двери и фрамуги, задернул шторы, взял меня под руку и (точно – по воздуху) проводил в коридор, оставив одну на пороге детской.
Я робко, нерешительно захожу в маленькую комнату. Здесь шумно. Резвятся, балуются две особы – приблизительно моего возраста, то есть лет двадцати пяти. Они шутливо дерутся из-за оранжевой газовой шали. Перетягивают ее каждая на себя и вот-вот порвут. За игрой они совсем не замечают моего присутствия. Я собираюсь покинуть детскую и отправиться осматривать незнакомый дом, но подруги останавливают меня. Они наперебой что-то щебечут, и так бойко и нечленораздельно, что я ничего не понимаю. К тому же они закружили меня в хороводе. Стены, лица, предметы мебели – все плывет, сливается, чувствую, что скоро лишусь сил и упаду в беспамятстве. Наконец сумасбродные девицы сообразили, что мне нехорошо и усадили в кресло. Теперь они что-то примеряют, прикладывают к моей груди, спорят, но я по-прежнему не разбираю слов. Понятны лишь интонации. Может, они общаются на испанском? Хотя – почему не на французском? Или еще каком… где я, черт побери?!
На стене я вижу календарь – январь (ура, написано по-русски) 2006 года. Сверху над столбцами дней фотография симпатичного английского боксера – год огненной собаки. Гм, здесь то же летоисчисление и верят в китайскую астрологическую символику. Может, я и не умирала вовсе?
Зря я допустила это предположение. Стоило так подумать, как стены начали сдвигаться и дрожать, волноваться, предметы падать или меняться местами, люстра зашаталась и принялась приплясывать. Пространство сотрясает демоническая мелодия. Современный джаз с элементами электроники? Или не джаз? Не классика уж точно. Кресло, в котором я сижу, судорожно вцепившись в подлокотники, проседает то на правый, то на левый бок. Пол стал мягким и тягучим, словно теплая опара. Комната наполняется соленой водой. Мне не встать, не оторваться от проклятого сидения! Не спастись. Но что сейчас беспокоиться… вроде, я уже не могу утонуть. Странно, фобия сохранилась, все еще боюсь воды, глубины. Ну вот, вода достигла потолка. Надо мной две подруги. Барахтаются. Тянут ко мне руки. Теперь я могу встать с кресла и плыть. Но как только попадаю в объятия одной из женщин, другая с беспримерным остервенением кидается на меня и в припадке необъяснимого бешенства, словно оборотень, рвет зубами мою плоть…
Не ведаю, где я и кто. Одно ясно – по-прежнему существую. Ничего не вижу. Вокруг гам-тарарам. Женские и мужские голоса. Кто-то весело кричит: «Степанида! Степанида! Только так…» В общем гвалте удается добыть ценные сведения: у меня есть сестра и звать ее Лотта. Чьи-то большие теплые руки ласково и осторожно берут и поднимают меня, укутывают в пахнущий молоком меховой шарф и куда-то несут. Я слышу и чувствую, как некто со мной на руках спускается по лестнице, отворяет скрипучую тяжелую дверь, выходит на улицу. В нос ударяют разные запахи. Кажется, зима, метель. Некто садится в машину, пахнет бензином и елью. Мы мчимся, подпрыгивая на кочках и ухабах и резко подаваясь вперед при торможении по сигналу светофора. Вот опять жалуется металлическая дверь, лифт шумно поднимает нас ввысь. Новые ароматы мучают нос. Меня кладут на кровать или диван, не разворачивая, не высвобождая из мехового плена. Сижу, как ворона в гнезде. Таким образом - хитрый пасьянс сложился до половины.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Три года с Арсением
Прошли недели, постепенно восстановилось зрение. Все это время за мной присматривал, кормил и ухаживал человек потрясающей доброты и терпения – Арсений. Мы никогда не говорили об обстоятельствах моего появления в его жизни, но я догадалась, что Сеня забрал меня из большой семьи, где было достаточно прожорливых ртов. Я после всего пережитого, помимо обильной и сытной кормежки, нуждалась во внимательном уходе и постоянной заботе. Мне пришлось заново учиться ходить – сначала я могла только ползать, потом почему-то стала на четвереньки - и этот способ передвижения оказался удобным и единственно возможным. Обоняние резко обострилось, и в этом теле мне были ненавистны ароматы парфюма и мыла, всех косметических средств. Воду невзлюбила пуще прежнего, - терпела лишь легкое обтирание влажной тряпочкой.
Арсений со свойственным ему смирением и стоическим спокойствием, с пониманием принимал все мои особенности, странности характера, закрывал глаза на выкрутасы, разнообразные коленца и выходки. Мы крепко привязались друг к другу. Сеня работал по полдня шесть раз в неделю. Остальное время мы проводили вместе, много гуляли, смотрели хорошие передачи и фильмы, читали, играли, навещали приятелей и родственников моего благодетеля и самого близкого друга. Ни своей единородной сестры, ни прочих членов семьи я больше не видела, но и не страдала от разлуки.
Через год - солнечным весенним и каким-то звенящим радостным днем мы с Арсением гуляли в центральном городском парке. Казалось, прогулка, ароматы распускающихся цветов, листвы, птичьи трели, детский смех, игра в мяч – это предвестия удивительных, замечательных событий. И вот… мы вышли из парка, нужно было перейти широкий проспект и трамвайные линии, чтобы, медленно плутая сонными улочками, добраться до булочной и потом домой. Мы почти уже пересекли широкую дорогу, как вдруг из перпендикулярно расположенного переулка вылетела машина. Водитель не успел среагировать или был не в состоянии…
Больница. Причитания сестер - сиделок. Вздохи и шепот Арсения. Запах крови и лекарств. Багровые бинты, куски ваты, окрашенные йодом. Нестерпимая боль. Три операции. Отвратительная пища. Голубые больничные стены. Несколько тонких лучей света, синхронно выжигающих глазные яблоки. Сиплый голос врача. Темнота – темнота – слепота. Фразы, вселяющие надежду – скоро буду ходить, уже можно ехать домой, особый режим, кальций, мумие… зрение в полном порядке, позвоночник беречь, не перегружать… не пугать, не кричать, не нервировать…
Следующие полгода нам обоим пришлось нелегко. Я почти не вставала, хотя и было предписано врачом - ходить, делать зарядку и растяжки. Гуляли мы на балконе, дышали и беседовали, строили планы. Перед сном Арсений что-нибудь читал вслух. В свой единственный выходной – сочинял для меня сказки и рисовал к ним иллюстрации. Над моим лежаком под потолком он укрепил большое зеркало. Ноющую, обезображенную рубцами ногу я прятала под одеяло. Оба мы старались отвлечься от обдумывания последствий случившейся беды. Каждый искал свой способ абстрагироваться. В какой-то момент, наблюдая за суетливыми пунктирными мазками кисти Арсения, я медленно, натужно поднялась с постели, стащила с рабочего складного столика набор мелков, с подоконника взяла бумагу и корректирующий ластик. Кинула добытое на кровать, вскарабкалась, устроилась поудобнее и занялась заполнением пространства первого листа. Я разместила в белом прямоугольнике свои фантазии, боль, невысказанные обиды, признания в любви, нежность, страсть, изображения (почему-то) индейских богов. Я беседовала с ватманом, доверяла ему свои мысли, впечатления - все, что прежде старалась прятать, скрывать, самое дорогое и глубоко личное. Привыкнув к инструментам, начала пробовать рисовать автопортреты. Степанида, растерзанная машиной. Степанида на операционном столе. Степанида, исколотая, израненная, истекающая кровью. Степанида, вырывающая себя из лап смерти. Степанида, питающая сердце Арсения. Через месяц комната была забита шокирующими и завораживающими картинами.
Арсений обнаружил в себе талант менеджера. Вскоре мы подготовили коллекцию к показу. Нашли галеристов, согласившихся предоставить площади для экспозиции. Придумали для меня псевдоним. Мои примитивистские этюды сравнивали с шедеврами Фриды Кало. Я прослыла автором, окутанным флером мистики и таинственности, - кем-то вроде Черубины Де Габриак. Появился клуб Серафимы Лерно. Нас заваливали письмами. Журналисты атаковали организаторов выставок, Арсения и его помощников с требованием представить художницу публике, поклонникам.
Я неизменно присутствовала на всех вернисажах, наслаждалась успехом, грелась в лучах нежданной славы, - но о том, чтобы открыться посетителям и людям искусства – не могло быть и речи. На одном из вечеров, посвященных аукциону ( на котором быстро и удачно были проданы мои ранние работы ), я случайно услышала, как один именитый критик доверительно сообщил не менее известному искусствоведу, что за маской мифической Серафимы Лерно скрывается никто иной, как сам Арсений… Сплетни и домыслы становились безумнее и абсурднее день ото дня. В желтых газетах вчерашние студенты, возомнив себя акулами пера, деловито доказывали, что госпожа Лерно и бывшая гражданская жена Арсения – Людмила Вертихвостикова – одно лицо. Нам повезло, что эта дурно воспитанная и неприятная дама – прирожденная сутяга и склочница – не смогла воспользоваться ситуацией и урвать хотя бы малую часть нашего только что сколоченного состояния. Встречались разоблачительные статьи действительно нетривиального содержания, и приходилось отдать должное фантазии и дару убеждения авторов. Талантливо слепленные легенды, «хрустальные утки» - как называл их Арсений, мы бережно подшивали, и под настроение, оставшись вдвоем, доставали веселый альбом, листали и хохотали. Арсений любил изображать в лицах серьезных и напыщенных журналистов и критиков.
Как же мы были счастливы…
Считается, что зависть – наипервейшая мотивация, сильнейший стимул к самосовершенствованию, обогащению, и к достижению прочих целей и благ. Существует такая страшная штука, как зависть богов к истинно любящим, - необоримая сила. А есть пассивная зависть, в народе ее называют «сглазом» или «порчей». Уверена, именно эта форма ненависти стала причиной и толчком к развитию трагических событий, лишивших меня всего и вся и отбросивших на обочину жизни. В прямом и переносном смыслах.
Зимой 2009 года, в канун Рождества, мы с Арсением, радуясь завершению выставочного сезона и получению немалой прибыли от продаж, направились в Гостиный Двор за подарками к светлому христианскому празднику. В то утро наша машина не соблаговолила завестись, и пришлось добираться до центра на попутке.
Расплатившись с шофером, Арсений толкнул дверцу «шестерки» и вышел. Не знаю, зачем он так торопился. Ведь с самого рассвета, - начала еще дома, - твердила ему, что гололед, надо быть осторожнее, никаких порывистых движений, старайся идти медленно… Сеня, комично чеканя шаг, словно находился на плацу, направился к магазину, я плелась позади, стараясь не потерять его из виду. У самого входа он оглянулся, нетерпеливо махнул рукой… и тут какой-то неуклюжий и бесцеремонный тип рванул на себя стеклянную дверь, грубо пихнув Арсения… он оступился, тонкие подметки легких ботинок не позволили сохранить равновесие… Сеня упал… и с размаху ударился головой о каменный выступ – обрамление витрины.
Все было кончено…
нелепая смерть… дурацкая жизнь… как быстро она пролетела…
ЭПИЛОГ
…Каждый день я проводила у подъезда дома, в котором мы некогда жили. Каждую ночь сердобольная соседка пускала переночевать на коврике перед дверью нашей квартиры… нашей бывшей квартиры – ее опечатали. Твоя проклятая гражданская жена отстаивает в суде право на наследство. Команда распалась, растащив дело по частям. Судьба картин мне неизвестна. Я умирала от голода, холода и непреходящей тоски. По утрам меня гоняли метлами толстые сварливые старухи. Оставалось только выть. Просить у Него пощады, великой милости – прибрать и меня…
Когда перестали пускать в парадную, это время совпало с наступлением крещенских морозов, я решила спасаться от обморожения, залезая на крыши еще не остывших машин. Хозяева агрегатов подали коллективную жалобу в жилконтору.
Сегодня утром за бесприютным существом приехала бригада живодеров. Зная все проходные, лестницы и лазы – не помня себя от ужаса, я забралась на крышу дома, а оттуда попала на чердак. Там спряталась среди гниющих досок и ржавого лома. Преследователи вызвали ветеринара. Пока он добирался до места событий, охотники обнаружили меня и начали гонять по стекловате, вызывая во мне панику стуком стальных прутьев о трубы и бетонные перегородки.
Ветеринар оказался снайпером, ему без труда удалось поразить цель первым же выстрелом: игла шприца, словно дротик, впилась куда-то под левую лопатку…
Сенечка, помнишь, ты читал мне Парнок?..
…Река течет, но не уносит,
А лишь покачивает челн,
И чей-то голос, плача, просит
И надрывается – о чем?
О чем ты сетуешь и молишь?
Я здесь еще, на берегу.
Не отзываюсь оттого лишь,
Что отозваться не могу.
Пойми же: перед вольной тенью
Уже мерцал певучий рай,
И миг последний воплощенья
Не торопи, не ускоряй…