Наверное сейчас она во второй или третий раз за день принимает ванну. Забросив ноги выше головы, сдувает облака из пены с худых коленок. Может быть, поёт. Не важно что – напевает что-то себе под нос – слов не разобрать. Даже это больше бормотание, чем пение, придаёт ей запах загадочности. Всегда хочется разгадать мотив, поселившийся в её голове, к которому даже ревновать начинаешь – остаётся наедине с мелодией, на лице совершенная непричастность к окружающей действительности. Где-то там – вглубинесебявся... Благоухает весной и летними запахами отвара крапивы, заварившегося мятного чая. Смешно заколотые в беспорядок волосы теперь уже, наверное, шевелюра – будут развеваться на ветру, впитывать в себя всё самое сокровенное, сочное, ароматное. Волосы она стала растить для меня. Да, она заметила, как мне нравится наматывать тонкие прядки на палец и каждый раз находить в них новые оттенки запаха дождя. И перестала их стричь, выискивая неожиданные линии. Ей это понравилось. Эти волосы пахнут дождём и сейчас, я уверен.
Я ведь знал, что это не навсегда. Что через какой-то отрезок времени мы окажемся на перекрёстке пыльных дорог и разбредёмся в разные стороны, совершенно не нуждаясь в тесной теплоте рук. Стандартная ситуация. И она это знала. Я даже не могу сказать «тоже» – знала по-другому. Она всегда всё знала нестандартно. В самом начале всей нашей истории она попросила меня молчать и ничего не говорить о своих причинах, которые непременно будут и непременно приведут к тому, к чему приходят сотни, тысячи, миллионы людей, когда начинают разговаривать на разных языках. Она закрывала глаза и начинала скучать по нас таким, какие мы есть сейчас. Я даже пугался, говорил, что всё ведь в порядке, что мы нашли друг друга, а остальное не важно, что мы не потеряемся, что слишком много времени искали... А она хохотала и спрашивала, в каком фильме я это слышал, чтоб ненароком не наткнуться и заранее не начать смотреть такую чушь, тратя время даром. В принципе, я с ней соглашался. И всё понять не мог – либо она бестолково наивна и глупо неопытна; либо до ведьмарства проницательна, и она, только она единственная во всей этой чёртовой вселенной умеет ТАК чувствовать этот мир, и оказалась в нём для того, чтобы ТАК его чувствовать. Я, случалось, звонил и извинялся за то, что не смогу приехать только потому, что оказался случайным образом за одним столиком кафе со старой знакомой, ссылаясь на неожиданный приезд очень важного курьера одной неописуемо серьёзной фирмы. Она целовала меня словами в трубку, улыбалась и говорила, как сильно скучает, описывала цвет своего настроения, желая мне удачи и улыбаться в любом случае. Или просто молчала, слушая, потом шло еёубивающееменя «угу», а дальше короткие гудки...
Я врал. Она не раз слышала, как я это делаю. Когда при ней менял голос, делая его попредставительнее, поубожественнее больным или расстроенным, говорил всегда тоном контролирующего ситуацию, мол, всё есть/будет в порядке, но приехать не удаётся, приношу сотни своих извинений, обязательно перезвоню... А как можно верить человеку, который однажды соврал, показав, что он умеет это делать? Потому и боялся, что в этот раз она мне не поверит. Я эгоистично самооправдывался. Мол, это всего-навсего смена обстановки, разнообразие красок жизни, сладкого без горького не бывает, и всё такое. Или эгоистично хотел именно в эту секунду оказаться рядом с ней. Потому что она – это больше, чем все краски жизни.
Она из ничего устраивала праздник. На пустом месте разлетались фейерверки и грузный серый город превращался в радугу, по которому можно гулять. Не ходить, заворачивая в конторы, офисы, магазины, рестораны, кофейни, кинотеатры, бассейны, клубы, какие-то нелепые картинные галереи или непонятные фотовыставки от нечего делать или ради галочки в списке жизненных своих достижений, а гулять, смакуя каждую секунду, нюхая воздух и находя в его привычной, уже не замечаемой загазованности миллионы оттенков оранжевого. С ней в моей коллекции типичного среднестатистического землянина осталось две-три маски, которые я надевал по работе, или когда убеждал близких мне по каким-то причинам людей в возможности успеха, или в том же совершенно ненужном телефонном разговоре... Я улыбался дворникам. Я светился и фосфорился в день рождения друга. Я даже несколько раз в трамвае начинал объяснять кондуктору, откуда вдруг такая хмурь на моём лице, лишив затасканную работой женщину стандартного «Вам показалось». Я рассказал родителям, как сильно я их люблю любовью, не похожей ни на одно другое чувство. Я прыгал через лужи, когда мне хотелось прыгать. И в метро пел, если мне хотелось петь. Я ведь умел это делать. И умею. И каждый это умеет. Но почему-то прячет. Почему-то закрывает от других и от себя самого же себя и незаметно, но по уже сложившейся схеме, превращается в типичного урбанизированного прохожего.
Наверное, совершенно не ясно, почему, заполучив такое счастье, как счастье умения быть собой, я говорю сейчас о ней и о том, что можно красиво вписать в слово «мы», в прошедшем времени. Говорят, когда чего-то становится слишком много, перестаёшь различать его вкус. А я до сих пор чувствую запах её волос на своих губах и слышу пронизывающие звуки её смеха и приводящий к сумасшедшим вибрациям всего внутри тембр её голоса... И очень переживаю – ныряет ведь по-прежнему в ванне, опускаясь под воду, и совсем не дышит.
Почему всё так?.. Она ведь просила не говорить о причинах.