- Марья Константиновна! Марья Константиновна-а! Положите, пожалуйста, нож! Откройте мне! Марья Константиновна! - мой голос был то ласков, то строг, но старая лисица не собиралась выходить - она еще не закончила свой спектакль. Она продолжала точить нож, периодически прерываясь и картинным жестом откидывая прядь со лба.
- Марья Константиновна! Я ведь соседей позову. Марья Константиновна, ангелочек, будьте умницей, положите нож на место и откройте мне дверь! Пожалуйста, я хочу попить чаю, сейчас мы сядем вместе, посидим, все обсудим, только положите нож, пока не пришли соседи.
Здесь я била наверняка. Марья Константиновна отлично знала, что будет, если соседи услышат шум. Они люди простые и грубые, не понимают всей тонкости ее артистической натуры и тут же вызовут психиатричку. А вот этого она боялась, как огня. Дверь приоткрылась и высунулась хитрая лисья мордочка.
- Не надо только соседей, дружочек, - тихо попросила она, и, услышав, как дядя Дима завозился на пороге своей комнаты, одним грациозным прыжком, словно пропасть, перелетела коридор и, закрывая за собой дверь в мою комнату, сделала страшные глаза и шепнула:
- Эвакуируемся!
- Марья Константиновна! - дядя Дима забарабанил кулачищем в ее дверь. - Слушайте, вы, артистка, будете еще орать, я на вас живо управу найду, в сумасшедшем доме! Там уже без вас скучают.
Марья Константиновна, тоненькая, в двух халатах, один легкий - нижний, а верхний толстый и теплый, ходила по комнате широкими шагами, легко ступая маленькими ножками, прикладывала руку к лицу, словно бы в рассеянной задумчивости, играла волнение и негодование.
- Грубиян, - тихонечко сказала она в сторону двери, - ах, судьба, судьбинушка. Говорила мне мамочка, отольются, Машенька, кошке мышкины слезки, вот оно и выходит. За все, за все мне теперь расплачиваться. Ах, дружочек мой, ну, сколько его еще терпеть, сволочь такую в доме?
- Марья Константиновна, своих у вас, что ли проблем мало, про этого козла думать.
- И тут прав, мой ангел, моя защитница, - Марья Константиновна, подошла, присела рядом, чуть обняла меня.
Дядя Дима продолжал разоряться под ее дверью, рассуждая, со всем пьяным отсутствием логики, о моральном и нравственном облике соседки, потом прислушался, видно задумался, протянул удивленно:
- О! Чего молчите? - а дальше, как пишут в пьесах, в сторону, заметил. - Сдохла что ли, лиса старая?
Я уткнулась в подушку, чтобы не расхохотаться, иначе, он горлопанил бы и под моей дверью еще полчаса. Марья Константиновна ходила по комнате и так похоже изображала пьяного дядю Диму, что я, пытаясь сдержать смех, аж прослезилась.
Моя же развеселившаяся соседка на цыпочках подкралась к двери, прислушалась, потом, приоткрыв дверь, оглядела окрестности и шепнула мне:
- Деморализованный противник в панике покинул поле боя! Держим курс к запасам продовольствия.
И мы, шпионской походкой, озираясь по сторонам, форсировали коридор и проникли в ее комнату. Там она вытащила нам по большой коробке конфет и, мы, забравшись с ногами на диван, принялись болтать обо всем на свете. Излюбленная тема - наши драгоценные соседи. Я часто спрашивала ее о том, почему она не переедет. Неужели театр звезде такой величины не даст отдельную квартиру.
- Знаешь, - обычно отвечала она мне, - у нас много семейных, молодые пары с родителями ютятся, а те, у кого дети! Куда уж мне - одиночке на квартиру замахиваться. - А потом как-то добавила. - Мне эта коммуналка дорога, как источник образов. Кругом такие герои и героини! Одна Клавочка-батрачка чего стоит! А Димины женщины!? Вот это типажи, вот это характеры! Да и с твоими подругами порою не соскучишься.
И она принялась изображать нашу любимицу - девушку Депо - одну из вечных посетительниц дяди Димы.
Марья Константиновна действительно замечательная актриса, хотя ей больше нравится, когда ее называют артисткой. С ней всегда было не просто весело, а как-то празднично. Разве я могла теперь на нее сердиться? Нет такого человека, который сумел бы сильнее расстроить или больнее обидеть меня, но и никто не мог так рассмешить или обрадовать, как Марья Константиновна. Вот, например, сегодня. С утра позвонил ее любовник и отменил встречу на вечер. Долго извинялся - очень срочно по работе приходится уехать. Моя артистка, конечно, в слезы: не любит! Пошла на кухню за ножом, вены вскрывать, долго там гремела, потом оказалось, что ножи тупые, принялась их точить, и я, хоть и собиралась подольше поспать, вскочила и подключилась к сцене дежурного самоубийства. Конечно, я могла бы игнорировать весь этот грохот, но руки Марьи Константиновны уже украшали несколько шрамов, а ее лучшая подруга лет пять назад таки выбросилась в окно. А может быть, срабатывала многолетня привычка.
Помню, как все жители нашей коммуналки, которых тогда было еще больше, чем теперь, собирались у ее двери и просили, что бы она вышла. Крики, шум, истерика, половина наших соседей в состоянии непроходящего алкогольного опьянения, а вторая в состоянии маразма. И вот один раз, эта старая идиотка, Клавдия Трофимовна, которой самой давно пора в дурдом - отдыхать, перепугавшись, взяла и вызвала врача. Ох, какие же тогда у Марьи Константиновны были неприятности! Но обычно мне становилось страшно, потому что я обожала ее больше всех на свете, и я выбегала в коридор и кричала, прижавшись к ее двери, кричала, подвывая и взвизгивая:
- Марья Константиновна-а-а-а! Выходи! Хочешь, я тебе что хочешь сделаю! Пойдем чай пить!
Тогда она появлялась, картинно взлохмаченные рыжевато-розоватые волосы, заплаканное, от этого еще более невинное и прекрасное личико, которое так сильно напоминает лисью мордочку. Обводила всех надменно осуждающим взглядом с мученическими оттенками, вручала мне коробку конфет, которая иногда размерами превосходила меня саму и, обняв за плечи, вела на кухню, сопровождая свое победное шествие словами типа:
- Пойдем, дружочек. Только ты, ангелочек мой, меня и любишь здесь, а подрастешь, тоже начнешь травить, как и все.
Я, совершенно серьезно принимая ее слова, снова заливалась слезами и прижималась к ее руке.
Немного посидев с гордым видом, Марья Константиновна начинала тихонечко отходить, сперва брала гитару и пела какие-то романсы, потом вдруг вытаскивала старое банджо, и вот тогда начиналось нечто невообразимое. Она пела развеселую песню на несколько голосов, приплясывала и изображала всех героев, включая и животных. Через минуту я хохотала, взвизгивала, пряталась под стол, чтобы не лопнуть от смеха. Она же скакала по кухне и выполняла акробатические трюки.
И тогда обитатели нашей квартиры вдруг делали вид, что им что-то срочно потребовалось на кухне, а на самом деле, они толпой застывали у двери, сперва снисходительно улыбались, затем начинали смеяться. Это был настоящий, искренний смех. Они, глядя на нее, на миг становились живыми людьми. В их лицах не было привычной фальши, лишь умиление и восторг. А потом, когда она, закончив песенку, садилась на стул и оглядывала все вокруг себя так, словно бы только что впервые оказалась на этой кухне, причем неожиданно для себя, отпивала из чашки остывший чай, плохо еще понимая, в какой момент она перестала быть ковбоем и индейцем и стала скандальной соседкой, когда я вперивала в нее влюбленный взгляд, взрослые начинали шевелиться у двери. Эти взрослые вдруг вспоминали правила приличия и расходились по комнатам, стараясь не смотреть друг другу в глаза. И неизвестно, что раздражало их больше, то, что женщина ведет себя не по возрасту, или то, что она и их заставляет почувствовать себя детьми, приоткрыть свое настоящее лицо. А она плевать хотела на их взрослость. Она вела со мной такие серьезные разговоры, что мне с ней было куда интереснее, чем с подругами. Тогда я еще не понимала, что со мной она просто играла ребенка, играла талантливо, как и любую свою роль.
Вот и сейчас, отплакавшись и наевшись шоколада, она вскочила, красиво и закончено, и вытянула руку, как Петр I, собирающийся произнести свои знаменитые слова.
- Только живопись в состоянии излечить мою больную душу! На выставку, в музей, смотреть картины, смотреть, как кому-то еще хуже, чем тебе.
После этого Марья Константиновна принялась выкидывать вещи из своего шкафа. Она не могла просто просматривать то, что лежит или висит в шкафу. Она вытаскивала все вещи и разбрасывала их в произвольном порядке. Таким методом она иногда находила потрясающие варианты и сочетания для совсем надоевших вещей. Выбрав гардероб для себя, она решительной поступью направилась ко мне в комнату. По дороге она занесла свои вещи на кухню и прокричала в пустоту голосом Клавдии Трофимовны:
- Клав Трофимна! Эй, Клав Трофимна! Погладь пару тряпочек!
Меня всегда удивлял факт того, что наша Клавочка, преисполненная ощущения того, что она именно та самая кухарка, которая должна управлять государством, совершенно бескорыстно прислуживала артистке, убирала в комнате, гладила вещи. Марья Константиновна умела так ловко воздействовать на холопские, глубоко спрятанные струны ее души, что эта толстая бестолковая, наглая бабища, обуреваемая страстью к политике и мракобесию, подчинялась ей с рвением и страстью.
Как-то вечером я засиделась за интересной книгой. Марья Константиновна, вернувшись из театра, поздно, вдруг зашла ко мне. Да так решительно, что, если бы я уже легла спать, она бы без стеснения меня разбудила. Значит, случилось что-то серьезное.
- Ну, что с вами?
- Я сегодня так ужасно влюбилась! - таким тоном, как говорят: я упала или я опозорилась!
Ситуация складывалась не типичным образом. Дело в том, что влюбилась Марья Константиновна в молодого парня, который недавно пришел работать к ним в театр. И самое, с ее точки зрения, ужасное было то, что парень отвечал ей взаимностью. Не отходил ни на шаг в театре, да еще и провожал домой. Ухаживал и стал привычным и полезным.
- Все! - Решительно и грозно заявила Марья Константиновна, появляясь в дверях кухни, так грозно и решительно, что соседи по привычке испуганно переглянулись. - Я такой план придумала, - она обращалась только ко мне, соседи успокоились, а мы налили себе по чашке чая и, забрав их, пошли к ней.
План заключался в том, что она приведет своего "мальчика" на ужин к нам домой. Меня оденет, причешет, как королеву - ни один не устоит. Таким образом "мальчик" переключится на меня. Так просто и безболезненно, Марья Константиновна собиралась решить сразу две проблемы, и найти мне путевого жениха и самой избавиться от странного и лишнего, опять же по ее мнению, чувства. Мне затея показалась полным бредом, но спорить с Заслуженной Артисткой затея еще более бредовая.
В назначенный день мы встретили "мальчика" в виде пары заботливых фей. Какой же я коровищей себя чувствовала рядом с Марьей Константиновной. Но она-то считала, что все идет нормально. Где-то в середине вечера я больше не смогла выносить умоляющих взглядов "мальчика", сорвалась и, сославшись на очень важные дела, удалилась. А в конце вечера "мальчик" сделал ей предложение, и она согласилась.
Так вот в нашей квартирке появился новый жилец.
И тут же установил свои порядки. А самое главное то, что Марья Константиновна поступила в полное его распоряжение. Досталось и остальным. Во-первых, он запретил дяде Диме приводить больше одной женщины за раз, потому что если больше, то они начинают драться и визжать. Клавуньке было запрещено убирать в их комнате и трогать, стирать или гладить вещи Марьи Константиновны. Она же весело сообщала мне, что муж бранится, когда она заставляет других что-то за нее делать. Постоянно учит жизни. Держит ее в черном теле. А потом она перестала мне это рассказывать, как впрочем, и все остальное. Просто он не давал ей со мной общаться. Закончились все наши посиделки с килограммами конфет. Да и конфеты он ей не давал есть. Все время следил за ее питанием.
Что же из этого вышло? Марья Константиновна тут же начала толстеть и стареть. И, хотя ее часто можно было застать моющей пол или стирающей белье, она полнела и ужасно портилась.
Самое забавное, что эта чертова Клавунька заметила то же самое. И даже заговорила со мной, хотя делала это крайне редко. Просто я не умела с ней общаться. Я ее боялась, хотя была все же умнее и образованнее, чем она. Такие хорошо чувствуют чужой страх. Они становятся ручными только у Марьи Константиновны.
- Может, мы его изживем? - предложила мне наша местная Кабаниха.
- Нельзя! - возразила я, как обычно, исповедуя человеколюбие и Толстовское "непротивление…"
Клавунька уничтожающе посмотрела на меня, вроде как: чего от тебя еще ждать!?, и засеменила своими тонкими ножонками к дяде Диме.
Среди ночи дверь ко мне в комнату отворилась - прибежала Марья Константиновна с коробкой конфет.
- Украла! - торжественно объявила она. - Я нашла, где у него тайник. Давай его прогоним. Наверное, в мои годы уже поздно заводить семью.
- Марья Константиновна, может, вы торопитесь с выводами.
- Мешает он мне, дружочек, понимаешь. Я дышать не могу. То нельзя, это нельзя!
- Знаете, чего боюсь, - я задумалась, - вот, будете разводиться, могут с квартирой выйти проблемы…
- Да, я как-то не подумала…
И мы всю ночь строили с ней планы уничтожения мужа.
Мальчик оказался порядочнее, чем мы думали, а главное, он действительно любил Марью Константиновну. Никаких материальных претензий он не предъявлял, только умолял его не бросать и клялся в любви. Она же, получив развод и, явившись домой, прошла по коридору колесом в полном смысле этого слова.
А потом настала моя очередь выходить замуж. Я переехала в квартиру, где жили мои родители, а они вернулись назад в коммуналку. Перезваниваясь с мамой, я всегда спрашивала про Марью Константиновну. "Скучает по тебе," - был неизменный ответ. У меня не было времени ее навещать, работа, потом ребенок. Удавалось иногда полчасика "повисеть" на телефоне, но разве это общение? А потом вдруг, кто-то закричал во мне: "Беги скорее!" И я сорвалась и, бросив все, поехала туда, где что-то случилось. Клавунька ревела, дядя Дима валялся без чувств. Мама сказала:
- Не хотела тебе звонить, а кто тебе сообщил?
- Что произошло? - закричала я.
- У Марьи Константиновны, оказывается, был рак, очень давно. Она об этом знала… Сейчас она в больнице. Две недели ей было так плохо… А она все время смеялась, говорила, что скоро умрет, так просто…
- В какой она больнице?
- Папа поехал с ней, скоро позвонит…
Полчаса, которые я ждала папиного звонка, показались длиннее года. Он объяснил, как доехать. Она меня ждет. Ей будут делать операцию, но врачи ему сказали, что шансов практически нет...
Весь путь до больницы я плакала. Но как только переступила порог, взяла себя в руки. Меня попустили к ней. Папа стоял у двери и так теребил в руках кепку, что она вот-вот должна была развалится на нитки.
- Добрый тебе денек, дружочек, - синие губы еле двигаются, - как доехала? Я добиралась сюда ужасно! Меня так укачивало в машине…
Я сжала ее руку. Смотрела ей в глаза и пила, вычерпывала из них какую-то безумную силу. Я обнимала ее, гладила как-то угрожающе поблекшие волосы.
- Одна молоденькая артистка, - странным шепотом вдруг заговорила она, закрыв глаза, - жила в коммуналке, вместе с молодой семейной парой. Муж-то был не дурак в плане понимания женской красоты и за артисточкой этой безмозглой приударил. И вот результат - она в положении. Что делать? Какие дети, когда у нее расцвет карьеры? Она возьми - мужику и расскажи о своей проблеме, а он - на колени, не убивай дитя! Жена моя, оказалось, своих детей родить не может, оставь нам малыша. Как уж он с супругой объяснялся, не знаю, зато через неделю пришла эта женщина к артистке и тоже в ноги - не убивай ребенка. Мы все устроим - никто не узнает. Заберем младенца к себе, и будет нашим, а ты будешь свободна. Что хочешь тебе сделаем! А ей-то бедняге, что надо? Она и сама ног под собой не чует, что грех не придется на душу брать. И отдает она свое чадо не чужим людям. Так у них все и решилось. Родилась девочка. И тут Бог отвел - на отца похожа, как портрет. Родители уезжали часто, артистка за девчонкой присматривала, из школы забирала, уроки с ней делала… Была ей ближе родных. Потом старики отцовы умерли, квартирка объявилась, родители и уехали, вроде им до работы ближе, а девица взрослая, лет пятнадцать уже, так и осталась с матерью настоящей жить.
Она специально рассказывала как-то странно, с деревенским выговором, что бы хоть чуть смягчить удар того, что я услышала. Я молчала, только стучала зубами от охватившего меня озноба. Мы соединили ладони и смотрели на них, руки у меня, точно, как у нее. Как я раньше этого не замечала? Потом я снова заглянула ей в глаза. И опять поток силы - на Эверест взберусь без разбега. Не знаю, сколько это продолжалось. Пришли санитары и повезли ее.
Она умерла, перед дверью операционной.
Я прошла мимо отца, вышла на улицу и закричала, орала во весь голос, а когда охрипла – села на ступеньку и заплакала. От горя, но и от счастья: теперь я ВСЁ знала, значит, все будет по-другому. По-прежнему уже не будет.