Есть сны, которые ничем не отличаются от реальности; озабоченность безопасным существованием не покидает ежедневник и постель. Нам не избавиться от соблазна вести дипломатические войны с внешним миром внутри нас самих. Общество потребителей потребляет самое себя беспрерывно. Крах цивилизаций неизбежен.
Я вижу сон, в котором с неба падает огромный самолет, может быть дирижабль будущего, может быть какой-то космический звездолет. Оно всегда падает как раненый зверь, как огромное животное, как тонущий крейсер. Я не чувствую потери, но ощущаю странную, очень странную печаль, но мне не грустно. Я ощущаю также некий восторг, но восторг не от зрелища, не от масштабов катастрофы, нет, это не жажда апокалипсиса, это также не избавление. Мне искренне сложно дать этому видению, этому ощущению словесную форму – велик соблазн извратить его, не существующим определением. Оно просто падает, большое инородное тело теряет свое место и время...
Я уверен в отсутствии всякой фантастической подоплеки. Несомненно, образ исходит именно из фантастических сюжетов, но само ощущение оставляет предельно практическое восприятие действительности, это поражает, но не удивляет. Это просто сон, который связан со мной, с тем, что я такое, с тем местом и временем в котором я живу…
За окном дул сильный ветер, передали штормовое предупреждение, падал снег, стекло было покрыто каплями, тени деревьев играли – все это было впервые. Я вышел покурить в коридор. Почувствовал уединение. Мысль о горячем чая перелилась в осознание того, что сосед с хорошим, крепким сном – самый лучший сосед…
Пошел налить воду в чайник, увидел много маленьких и несколько больших тараканов. Они ползали в соседней раковине, шевелили усами, видимо, что-то ели или слизывали или откладывали. Мне показалось, что это осознание в действии. Вселенная познавала себя. Никого не убил, никого не стал пугать и разгонять.
Все это время я лежал в горячей ванне из глупости, не чувствуя тела. Я катал сам себя в этой инвалидной коляске, чувствуя естественную необходимость. Вокруг плавали белые лепестки лотоса, которые остались недоеденными после очередного дня всех святых, влюбленных и сумасшедших. Каждый лепесток был неповторим, выразителен, неописуем и прекрасен. Я рассматривал их, прикладывал к ранам. Я был в глубокой смертельной печали безысходности. То, что происходит, является самой любовью. Оно было кристально чистым, ясным, прозрачным, легким, красивым, знакомым, ничейным. Грубая форма сжималась и сжимала меня. Я не сопротивлялся, потому, что я был жизнью: «Я знаю, что в любой момент могу уйти навсегда». Мне открывалась любовь, врата потерянного рая, девственно чистые видения человеческого бытия, сущность моих страданий, причины скорби и ненависти к самому себе в каждом из людей. Все свои мысли я доводил до конца, каждую иллюзию, каждую встречную девушку я доводил до своего алтаря, созывая духов, совершая жертвоприношение. Смерть и любовь расположились в равновесии на моей шее или вене или подле моего виска. Выбери, как тебе удобней и где меньше страха, сделай это, как ты хочешь…
Паша был рядом, в соседней комнате двумя этажами ниже. Он тоже резал вены своей музе, оставлял распоряжения, писал прощальные письма. Судья был нашим другом. Он снял нас с креста в этот вечер, а так же обжаловал все обвинения «за» и «против». Услада продолжалась до тех пор, пока ночные демиурги не проснулись, ибо в наших комнатах было прилично накурено. Да-да, все меньше от богов, все больше от рептилий. К трем часам ночи мы вспомнили, что ароматы с полей любви всегда привлекают домашнее зверье. Мой друг Павел, был склонен к французской патетики, он точно знал, что такое «освежитель воздуха». Зверье было искусно обмануто.
Мне не всегда удавалось развести всех героев Миро-представления по своим местам. Возможно, есть те, кому это дается в совершенстве. Порой мне абсолютно безразлично спускаться или подниматься, чествовать или порицать. Диалоги продуманы до меня и факт меня более не коробит. При этом я не ощущаю нехватку гримеров, костюмеров, балетмейстеров и талантливых актеров. Существует лишь непостоянство сценария самого первого акта. Я хочу пробовать, ощущать и трогать.
Все так скоротечно, неумолимо и красиво, что порой теряешься в собственном романе, забываешь себя, забываешь задавать вопросы героям, забываешь слушать ответы и словно неискушенный ребенок искушаешь все человечество для одного единственного и подлинно искреннего Миро-представления. Первый акт заканчивается, начинается первый акт.
Так рождается мечта, и так она умирает на листе бумаги. Так мы воспеваем аромат девичьего платка и восхваляем мерзость тлеющей подстилки, так мы никогда не станем сами собой. Нежные и дикие дети – мы всегда собираемся вместе. В месте, которое не обозначено на карте ночного неба - страна перекрестков, обитель тех, кому не суждено достичь своих совершенных лет.
Кропотливые гении. Мы терпеливо ожидаем восхода солнца, чтобы расстрелять себя перед парадным входом в глубины универсума, чтобы порвать тонкую грань между абсурдом и любовью, смыслом и ненавистью. Мы пьем интернациональный компот из винограда. Нам не хватает третьего. Нам всегда не хватает третьего: полусухого белого или крепленого красного. Мы отправляемся в Порт Вейн строить свои парусные корабли. Днем мы просыпаемся в очередной провинции боли, созерцаем сожженные лодки, вспоминаем, что сделали это на спор с местными рыбаками. Мы все еще хотим, куда-то приплыть раньше назначенного срока. Должно быть мы романтики, менестрели и шуты. Должно быть, мы просто хотим немного веселья. Притворяя все наши желания, мы словно алхимики готовим волшебный эликсир, собирая по крупицам останки богов. Залежи божественного провидения ведут нас на рудники в Порт Вейн, снова и снова.
Пора пустого позерства прошла. Дети ночи больше не будут бояться обнажать реальность своими танцами. Мы больше не чувствуем необходимость в революциях. Нам не нужна идеология, потому, что мы ничего не отрицаем, потому что мы не отрекаемся от своей истории. Мы более не отрекаемся от самих себя.
Мой друг, мы смотрим с тобой на одну и туже Луну. Нет смысла воевать под одной Луной и под одним Солнцем. Мы равны в своем праве на жизнь. Мы равно уязвимы перед смертью. Наслаждайся отсутствием желаний, ибо с восходом солнца ты забудешь и об этом.
История никогда не благоволит моралистам. История наказывает тех, кто принимается ее трактовать. История внутри нас самих, история это ты. Поэтому когда читаешь книгу, отдавай себе отчет в том, что ее написал ты. Нет смысла осуждать познание себя, нет смысла созидать, причиняя себе боль, рисуя шрамы на телах и душах других. Когда изучаешь историю, помни, что это произошло с тобой. Вниманий в себя, растворись на мгновение в других, узри свою подлинную индивидуальность. Твоя жизнь более не зависит от руки вытягивающий лотерейный билет.
Выиграть потерянный рай в рулетку, позволить решать случаю за тебя? Мне кажется, ты не осознаешь того, что живешь. А знаешь, знаешь почему? Ты все еще не полюбил смерть. Ты так ее и не встретил с улыбкой на лице, когда из последних сил держал в руках знамя Великой французской революции. Ты все еще не помнишь, как встретил ее, освобождая Европу от фашизма. Ты все еще не веришь в то, что реалии кислотной революции и лечебной марихуаны никак не связанны с тобой. Ты никак не поймешь, что вьетнамская война уже закончилась. Моя ненависть к Чеченскому народу сгорела вместе со мной в развалинах Грозного. В постели ей все равно кто ты: коммунист или капиталист. Мы любим друг друга под одной Луной. Нельзя украсть у нас свободу любить жизнь, так же как нельзя запретить ночи сменять день, а дню сменять ночь. Колесо истории в любой момент можно остановить.
В любой момент мы имеем все основания на полную и беспристрастную жизнь, никто не запретит нашего сомнения. Жизнь вне насилия, единственное определение жизни, в глубины которого и ведет нас ночь, в уединенное понимание которого и ведет меня день. Колесу истории в любой момент можно передать импульс движения.
Я сомневаюсь в истинности того, что ты сейчас читаешь. Я сомневаюсь и мое сомнение направлено на себя самого. Мое сомнение – не поиск, не идеология, не правило и не отрицание. Мое сомнение – это мое сомнение, оно мои глаза и уши, мой рот и мои руки. Мое сомнение – это ножницы, которые всякий раз отрезают веревочки, оставляя кукловода без работы. Я призываю тебя к ответственности и осознанию своей ответственности. Мой призыв – это мое сомнение в том, что мы осознаем свою ответственность перед правом на жизнь, правом на со-существование, правом на понимание принципа ненасилия.
Пора пустого позерства прошла. Я вижу конец эпохи доминирования. Необходимые приготовления все еще идут. Процессия движется естественно; комедианты и самоубийцы танцуют вокруг костра. Близится час, который никогда не наступит. Развязка дорог приведет нас в очередную страну перекрестков, но в этот раз каждый пойдет в нужном ему направлении. Мы будем ехать уверено, без страха оказаться на встречной полосе.
Я открываю свое сердце тебе, читатель. Ты ничего не сможешь взять, и найдешь необходимое только себе одному. Собака никогда не будет учить кошку, как ей следует жить. Мир природы всегда принимает нас, как мы есть. Мир природы открывает нам свое сердце. Мы ничего не сможем взять, но найти необходимое только нам, безусловно…
Мне так ничего и не удалось написать этой ночью, разве, что неприметную сказку о маленькой девочке...
Лилипуты с острова
на маленьком ручье
Озерными лилиями сплели ей сети лилипуты из острова на маленьком ручье, когда пришла она к ним править. Она лежала на мехах и так улыбчиво страдала, что плавились свечёй от ее пламя их сердца, но думала она, увы, о странных грезах встречи или расставанья.
Ей «или» было запретить купать в слезах с улыбкой на лице, ну в точности, остановить движенье… губ ее… и глаз всегда смотрящих сквозь тебя. Она все понимала, и смерть была щедра оставив созерцать ее для собственного само-воскрешенья.
В действительности вязать и шить она умела в совершенстве, узорами любых цветов и сочетаний; могла она окутать вас своим пленительным шарфом, для каждого из нас с тобой впервые сшитом.
Всю ее спесь и прелесть, и весь рой всех всевозможный словосочетаний, чтобы выразить ее одну, хватило бы для летнего дождя…, для теплого игривого…, и летнего дождя. Не все здоровьем запаслись, не всем хватило на зонты благочестивых скользких спиц…, и те, кому не повезло «судьбой», промокшими бегут в дома, вставать под крышы-решито.
…ей все равно, поверьте. Ей «или» запретить купать в слезах с улыбкой на лице, ну в точности, остановить движенье… ее губ… и глаз всегда живых и чистых...
…мне тоже все равно, поверьте. забыть или любить…, не важно. Мне «или» запретить, ну в точности остановить движенье… губ ее… и глаз кошачьих – диких и прекрасных…
Пишите письма господа всем служащим всех коммунальных служб: « я открываю кран и вдохновенно из трубы сливаю воду». Пишите письма господа из острова на маленьком ручье. Пишите письма господа: «Я получил ее свободу».
Мой друг Павел Олегович был еще менее многословен. Он ограничился небольшим постскриптумом.
Постскриптум
…и скоро в изящном галопе слога, среди худосочных дерев и вяленых вожделений стремительно, плавно, спокойно накатывает на него обморочная истома. Это лучше чем молиться, не затрудняя себя думами вслух. Это как слушать певца церковного хора, поющего на языке, которого даже не нужно не понимать.