Елене Сенькиной
Я живу высоко. Я живу так высоко, что прыгни вниз головой, по кусочкам не соберёшь. Я живу под самой крышей, под самым небом, на пятом этаже, у пустой зимней реки Фонтанки. Мне хорошо, в моё окно можно разглядеть каменную речку и шныряющих по тротуару скрюченных в серых пальто людей. Пидору Федьке из пятнадцатой куда хуже – в его окне только и гляди на жёлтую стенку соседнего дома. Соседний дом так близко, что можно протянуть руку, можно поковырять дом. Федька, хоть и пидор, а ногти на ногах не стрижёт, так и ходит с жёлтыми завитками, наверное, пол царапает. Всем известно, что Федька пидор. Он мечтает о мужике. Но мужиков у него так и не было. Он живёт один. Недавно Федька повесился. Видно испугался жёлтой стены. Повис, как колбаса на ремне от детской коляски. Только ноги босые болтались с нестриженными ногтями. Кто его хоронил непонятно. Ведь он был один, да ещё пидор. Правда, когда его в землю положили, стало неважно, кем он был. Я думаю, становится совсем не важно, кем ты был, когда тебя кладут в землю.
У меня есть стеклянный шар, точнее половинка. Там внутри домик и елка во дворе. И снег серебристый. Если встряхнуть шарик, снег начнёт сыпаться. И в окне домика зажжётся свет, и послышатся музыка, и застучат ложки о тарелки, там обязательно начнут праздновать новый год. А встретить новый год хорошо очень важно, главное ногти постричь.
В нашей квартире по вечерам очень холодно. Я люблю погреть руки над синими конфорками. Руки греются, а телу всё равно холодно. Про***** Тамара Ивановна, старая пенсионерка с жалом, как у Горгоны вместо языка гоняет меня. Она такая дряхлая, что уже не может держать своё жало во рту, то на плечо положит, то просто свесит. Пытается ужалить. Я не боюсь. Старый яд не страшнее детского питания.
Я ворую масло из её угла холодильника. У меня не очень много денег. Я не могу покупать масло. Старая про***** Тамара Ивановна покупает сливочное масло каждую неделю и толстым слоем мажет на хлеб. Она кричит, что всю жизнь гнула хребет, что бы такие, как я, моё поколение, могли спокойно есть масло. У меня масла нет, я его ворую. А Тамара Ивановна никогда спину не гнула. Она промышляла своим телом, а под старость устроилась вахтёром на завод, что бы получить пенсию. Я знаю это. В молодости она была красивой. Я видел фотографию. Но мне всё равно не представить её молодой. Сам не знаю почему. Все были молодыми. Все были детьми малыми. Даже такая древняя карга, как моя соседка.
Я не помню своего детства. Будто я таким и родился. Будто всю жизнь шёл снег. И на льду каменной реки Фонтанки валялся мусор. Что люди туда только не кидают…. Когда на реке нет льда, мусора не видно, он тонет. А я пускаю самолётики из старых газет. Откровенно говоря, самолётики выходят дрянные. Бумага слишком тонкая, крылья не держат, и они падают на тротуар. Ни один до речки не долетел. Значит, тепло всё-таки бывает.
Я читал, что многие люди мечтают быть птицами. Вот дураки. Что в этом хорошего? Летаешь себе, как дурак над крышами и клюёшь головой крошки от хлеба добреньких старушек в городских парках. Поди, ещё найди этих старушек. Вообще полетать бы я согласился, а клевать зубами в асфальт ни за что!
В детстве я хотел стать милиционером. Что бы у меня была дубинка, и я мог колотить опасных преступников по голове. А ещё лучше пистолет! Выкручиваешь так пистолет, боком. Взводишь затвор и цедишь сквозь зубы и сигару: «Твоя песенка спета, сынок…».
Но в милицию меня всё равно не взяли бы. Я инвалид. У меня одна нога короче другой. А ещё говорят – слабое сердце. Не знаю, сердце, как сердце. Кровь качает, да и ладно.
У меня всё хорошо.
Многие люди страдают по глупостям. Кто-то потерял любимую булавку, кто-то промочил ноги, у кого-то умерла жена. Люди так часто глупят, я то знаю. Всё равно ночью пойдёт снег. Ночью пойдёт снег и утром не останется никаких следов. Белым-бело на Фонтанке, на костлявых деревьях, даже на чёрных перилах. Я сижу и смотрю в окно.
Восемь с половиной дней назад из нашей квартиры съехала семья Портновых. Очень жаль. Лидия Андреевна часто угощала меня гороховым супом. Правда, её муж относился ко мне куда хуже, особенно если напивался с получки. У мужа Лидии Андреевны маленькое, кожаное лицо и широкие, вечно чёрные от мазута ладони. Он любит бить Лидию Андреевну этими руками. Я никогда не вступался за женщину. Он смог бы легко побить меня. Один раз Серега так ударил меня, что меня положили в больницу. Правда, ненадолго, на больницу у меня нет денег. И всё равно жаль, что Портновы съехали.
Серега оставил мне старую гитару. Она вся в трещинах, а рукоятка затёрта пальцами неведомых игроков. Я никогда не слышал, что бы Серёга играл на гитаре. Иногда пьяным он пел «Пять минут. Пять минут, боже, как же это много…». Кажется в этой песне другие слова. Но муж Лидии Андреевны всё равно истошно выл. А заключительной кодой, громыхал о стол кулачищами.
Мне очень пригодилась эта гитара. Не хватает двух струн, но, всё равно я не умею настраивать. Мне очень нравится медленно проводить по ней рукой. Медь дрожит, будто живая. И гудит долго-долго. Долго-долго, пока не стемнеет. И гитара пропадает у меня из рук, да и руки тоже пропадают. А струны не смолкают, гудят. Только очень холодно, руки замерзают.
Это случилось четыре ночи назад. Все кричат о глобальном потеплении, но что-то незаметно. Мороз залез страшный, как нестриженные Федькины ногти. Под тусклыми фонарями, он был таким же жёлтым и длинным. У меня адски замёрзли пальцы, но я всё равно трогал гитару. Она вздыхала, гудела и дребезжала. Гитары не поют. Это всё дураки поэты придумали. Поют певцы и магнитофоны.
Небо упало, будто от мороза. Осталась только бесконечная чернота и лампочки звёзд. Звёзды, как в фантастических фильмах про космос. Небо в нашем городе редко бывает таким. Летом оно затянуто серой ватой и папиросным дымом. А зимой лишь и остаётся фиолетовый палантин. Он светится, но я то знаю, это отражение города.
В двенадцать часов появилась Она. Она стояла за окном, за моим окном на пятом этаже. Она была женщина! Сначала, я даже не заметил, что она совсем голая. Так прекрасна Она была. Я очень не люблю слово «прекрасно» или «прекрасная». Это такие громкие, но пустые слова. Но я не знаю, как сказать по-другому. Она была будто свет от луны, будто ветка маленького одинокого дерева у каменной речки, будто гудение струны моей гитары. Наверное, она услышала мою гитару, и пришла. Когда она открыла окно, холод не ворвался в мою ледяную комнату. Стало тепло. Не знаю, может, это я размяк. Я никогда не видел Крастоты…. Её грудь была, как два мира, бесконечно непознанных. Её гладкая кожа тонко светилась голубоватым лунным миражом. Она сама была, как мираж. Я даже подумал, что умер. И ничего этого нет по настоящему. Её тёмные волосы спадали на плечи, как беспокойное море. Только вот глаза… Я не смог разглядеть её глаза. Я почему-то не мог увидеть её глаз. Я даже не знаю, как это описать. Было не темно, не светло. Она сама была, как свет. Я боялся, что Она исчезнет, если я перестану играть на гитаре. Я дёргал струны, как мог. Я так боялся тишины…. Она не исчезла, ни от тишины, ни от моих истошных звуков. Она подошла ближе и погладила меня по голове. Будто я маленький, что бы меня гладить. Только как же я хотел, как желал прикосновения её руки. От её тела пахло морем. Нет, не тот запах в портовых городах, едкий и солёный, а запах ветра и криков чаек!
Утром она ушла. Я не знаю, как это произошло. Я спал. А на следующую ночь я увидел её снова. Я ждал её. И она пришла.
Как же хрупка человеческая жизнь. Я думал, люди как тараканы, их так тяжёло задавить. Они так много хотят тащить. Они так смешны в своих желаниях. Я думал, люди хуже тараканов. Они слепы и не видят дальше собственного носа. Иногда я думал, что я такой же. Такой же каменный, как берега ледяной речки.
Но, как легко оказалось у человека всё отнять. Вырвать жизнь из его груди. Про***** Тамара Ивановна разбила мою гитару. Она разбила её молотком для отбива мяса на кухне, когда я спал. Она всё сломала. Звуки струн раздражали её. Хотя она не могла ничего слышать сквозь толстенные стены! Ещё она сказала, что бы я знал, как воровать чужое масло. Она всю жизнь хребет гнула, что бы заработать на это масло.
Я не знал, что делать. Я, как смешной дурак, ползал по полу кухни и собирал щепки. Я боялся, что Она больше не придёт. Я так сильно этого боялся. Она не пришла. Я всю ночь просидел с открытым окном. Но её маленьких пальцев больше не почувствовал мой старый подоконник. Она больше не приходила. И глаза… я так и не увидел её глаза. В комоде я нашёл мелкую сувенирную шарманку. Половина иголок на барабане поломались, оттого звуки из шарманки выходили обрывистые, не похожие на музыку, скорее на кашель затерянного в пустыне человека. Он долго ползёт по песку, и даже миражи больше не являются ему.
Теперь я кручу этот барабан. Это совсем не то…. Но вдруг? Вдруг это поможет? У меня нет другого выхода. Я бы открыл окно, но уже сейчас мне тяжело дышать. На улице страшный мороз, как в пустыне ночью. Я сижу один и кручу барабан старой шарманки. А снег падает, пусто падает на землю, на каменную речку и одинокое дерево, падает заметая следы. Сутра не останется ничего кроме этого белого снега.
31 декабря 2005 г.