(рассказ)
Наконец-то пришёл первый погожий весенний день. Настоящий весенний день, солнечный и без ветра, такой тёплый и ласковый. С утра был небольшой мороз, но к одиннадцати часам солнце поднялось, синички запели, и сразу же почувствовалось, что пришла весна, в воздухе запахло весной. Мне казалось, что этот неповторимый, ни с чем не сравнимый запах пронизывает всё моё тело, наполняя его сладостной, приятной бодростью и силой. Эта пьянящая сила делала моё тело лёгким и невесомым, наполняла сердце нежностью и любовью ко всему живому: к травинке, робко пробившейся сквозь ещё не оттаявшую землю, к деревьям, ждущим с нетерпением весеннего тепла, чтобы снова надеть свои зелёные наряды, к первой назойливой мухе, севшей мне на руку. Первый весенний день удивителен!
Думать не о чём не хотелось, работать тоже… Синицы поют, весной пахнет… Хотелось просто сесть на лавочку, закрыть глаза и ни о чём не думать. Просто так, посидеть с закрытыми глазами, помечтать и послушать, как поют синицы, радуясь первому весеннему дню.
Сел на лавочку, закрыл глаза, мечтаю, а мысли всё равно роятся. Дышится легко-легко. Первый весенний, тёплый день. Хорошо!..
- Браток, не дашь закурить? – слышу вдруг чей-то голос рядом.
- Что такое?! Царь думу думает. Кто нарушил думы царя?! – промелькнуло в моей голове.
Ну, конечно, я не царь. Это в моей голове такая мысль шуточная промелькнула.
Открываю один глаз, медленно поворачиваю голову в сторону голоса и…
О, боже! Бомж. Такой грязный, ободранный, лицо чёрное, всё заросшее щетиной, бог знает какой день не бритой. Ужас!
- Тамбовский волк тебе браток, - хотел сказать я, но не сказал, потому что наши глаза встретились, и мои слова словно прилипли к языку.
Глаза его были светлые, трезвые и какие-то необычайно грустные, и даже не просто грустные, а безразлично грустные. Таких глаз я у людей ещё не видел. Какие-то говорящие глаза. Бомж молчал, а его глаза говорили за него. Нет-нет, что вы! Глаза сами по себе говорить не могут. Это я читал в его глазах: «Противно смотреть? Мне самому противно всё это. Я сам себе противен. Я грязный и вонючий. Я – бомж. Обычный бомж, голодный, оборванный, без курева, без денег, без дома, без семьи…»
Я сидел и смотрел ему в глаза. Я читал в его глазах то, что мог услышать из уст этого опустившегося на самое дно общества человека, но он молчал. Он просто смотрел на меня своими говорящими глазами. Мы просто смотрели друг другу в глаза.
_ Что? – машинально переспросил я, хотя сам прекрасно услышал его вопрос, а переспросил, скорее всего, от замешательства, от неожиданности.
- Си-сигаретки не будет у вас лишней? – повторил свой вопрос он и опустил стыдливо глаза.
В это время ему, наверное, было необычайно стыдно за свой незаурядный вид и, по всей вероятности, хотелось провалиться сквозь землю, но он оставался сидеть там, где и сидел, на лавочке, рядом со мной, теребя полу своей шубы, которую-то и шубой можно назвать сугубо условно.
- Да-да, конечно, - торопливо проговорил я и протянул ему раскрытую пачку сигарет.
Бомж аккуратно взял одну сигарету, пошарил рукой в кармане своей шубейки и достал из него затёртый коробок со спичками.
- Спасибо, - так же стыдливо произнёс бомж. Он потарахтел коробком, положил его на прежнее место, в карман и снова спросил: – А прикурить не дадите?
Я молча протянул ему зажигалку, краем глаза наблюдая за ним.
- Спасибо, - снова поблагодарил он, возвращая мне зажигалку и делая глубокую затяжку.
Я тоже достал сигарету, но уже с другой пачки, которая была при мне, и закурил.
Минут пять мы сидели молча, думая каждый о своих проблемах.
- Вот и весна пришла, - пробормотал бомж, делая очередную затяжку. – Вот во что я превратился.
- Во что? – спросил его я и снова посмотрел ему в глаза.
- В чучело огородное, в бомжа безродного, в пса вонючего, питающегося объедками.
Он продолжал смотреть мне в глаза немигающим взглядом. Вернее, не на меня, а как бы через меня
- А что произошло? – поинтересовался я.
- А? – переспросил он, словно очнувшись.
- Что с вами случилось? – повторил свой вопрос я. – Почему вы так живёте? Ведь вы же не всегда жили так?
- Конечно, не всегда, ответил бомж и тяжело вздохнул. – Раньше была семья, дом и в доме. В общем, жил, как все, как большинство нормальных людей.
- Ну и куда же всё это от вас подевалось? – продолжил расспросы я, забросив свой окурок в кусты, росшие неподалёку.
- Влюбился я до беспамятства и полетел за своей любимой, как бабочка к лампочке. Бросил жену, сына, дом… - он на время замолчал, а затем продолжил: - Не сложилась как-то жизнь у нас с женой. Всё чего-то ей не хватало, всё чего-то было мало. Сплошные перебранки да упрёки: а вот те то купили, а вот те это. Вечные ссоры по пустякам. А ведь если разобраться, так и жили не хуже других. Не понимали мы с женой друг друга, не понимали. Нет-нет, я не скажу, что так было постоянно, но, довольно-таки, частенько. Отдалялись мы с ней всё дальше и дальше в противоположные стороны, потом и спать вместе перестали. Спали в разных комнатах как чужие люди, чтобы не раздражать лишний раз своим присутствием. А я, знаете, мужичок темпераментный. Ну что такое мужику, которому едва исполнилось сорок, без женщины? Кошмар! Другой раз аж выть хотелось. Так и страдал бы дальше, если бы случай не помог. Познакомился с хорошей женщиной. Душевная такая, красивая, как куколка. Я и втрескался в неё по самые, как говорят, уши. Потом собрал свои нехитрые пожитки и ушёл к ней. Счастливые мы сначала были! Друг без друга и дня прожить не могли. Я ей даже стихи писал иногда. Очень она стихи любила. Дайте ещё одну сигаретку, - снова попросил он жалобно, очевидно, забыв, что я дал ему почти целую пачку.
Возможно, просил он по привычке, а, может, в целях экономии, чтобы потом чинарики дольше не стрелять.
Не сказав ничего больше, я выудил одну сигарету из своей пачки и протянул ему, а вместе с ней и зажигалку. Неспеша, по деловому размяв сигарету, бомж снова закурил и вернул мне зажигалку. Сделав, как и в первый раз, глубокую затяжку, он поднял вверх лицо, закрыл глаза и выпустил дым. Тёплые солнечные лучи касались лица бомжа, золотили его кожу, грели её, словно хотели растопить холодную маску печали.
Мы снова замолчали.
- Ну. А сейчас вы пишите стихи? – нарушил безмолвие я первым.
- Пишу, - ответил он и предложил: - Хотите, дам вам прочесть?
- Хочу, - ответил я ему, хотя и испытывал в тот момент в себе некоторую неловкость, подобную той, когда читаешь чужие письма.
Порывшись в своём нетто мешке, не то сумке, он достал оттуда аккуратно завёрнутую в целлофановый пакет общую тетрадь и протянул её мне. Бомж передавал ту затёртую тетрадь так, словно она была у него самой ценной вещью, самой ценной, которая только бывает на свете. Несомненно, она была для него очень дорога. В ней заключён был весь его мир, его мысли, его жизнь и мечты.
Неспеша я перелистывал страницы его сокровища, с трудом разбирая трудный текст, написанный, и карандашами, и шариковыми ручками, и ещё не понятно чем. Тем не менее, откровенно говоря, стихи мне понравились. В них ощущалась искренность, ощущалось жаркое сердце, израненная страждущая душа и мятежные мысли.
«Не по сезону я одетый иду по улице, горбясь, и, как покойник не отпетый, я участь жду, не торопясь…» - читал я увлечённо, не обращая уже внимания на бомжа.
Дочитав до последней страницы, я закрыл тетрадь, завернул её снова в пакет и вернул владельцу, который поспешно спрятал свою ценность назад, в мешок.
- Ну и что же произошло дальше? – не терпелось мне дослушать рассказ бездомного поэта.
- Запил я, - коротко произнёс бомж, чмокнув краешками губ. – До сих пор понять не могу, как это случилось. Как-то понемногу сначала, с друзьями, с коллегами по работе… - он замолчал, затем продолжил: - А потом всё чаще и чаще. Нет, я не дебоширил дома, но всё равно, кому понравится, если муж домой постоянно пьяный приходит? Никому не понравится. В общем, ушёл я и от своей любимой, чтобы не мучить её своими пьянками. Я же прекрасно видел, что она от этого страдает. Жалко мне тогда её стало. Как я потом себя ненавидел! Ведь умом своим понимал, что эта дорожка ведёт в пропасть, а поделать с собой ничего не мог. Словно кто-то проклял меня, словно это был не я, а кто-то другой, совершенно не знакомый мне человек, совершенно чужой. Жил, как будто в тумане, где попало. Работу потерял. Пожитки свои пропил подчистую. Даже и не верится, что это всё произошло со мной.
Бомж замолчал и тяжело вздохнул, совершенно не замечая, что его сигарета догорает и вот-вот начнёт жечь пальцы.
- Сигарету выбросьте, а то пальцы себе обожжёте, - предупредил я его.
- Что? – спросил он. – А, спасибо.
Он забросил свой окурок в те же кусты, что и я.
- А вы лечиться не пробовали? Сейчас же лечат от алкоголизма, - попытался дать ему совет я.
Правда, меня несколько удивил тот факт, что выглядит он совсем не алкоголиком. Да, безвременно состарившимся выглядит. Вид у него грязный, усталый, но не такой, как у алкоголика точно.
- Мне уже не надо лечиться. Меня тюрьма вылечила.
Бомж грустно улыбнулся.
- А вы что, и в тюрьме сидели? – удивился я, и уже про себя: - Вот те раз!
- Да, сидел, - пожал плечами он. – Выпить очень хотелось. Попытался вынести с завода, где работал раньше, пять килограммов медного лома. Даже не пять килограммов, а четыре килограмма двести сорок пять грамм, как установило следствие. Застукали. Пять лет припаяли. Вот уже полгода, как вышел, теперь бомжую. Слава богу, хоть зима закончилась. Сейчас найти сложно, где переночевать: подвалы все на амбарные замки позакрывали. Да – а – а. Намёрзся я эту зиму. Не знаю, как и выжил.
- Нечего себе! – поразился я. – Пять лет за пять килограммов металлолома!
- Не пять килограммов, а четыре килограмма и двести сорок пять грамм, - поправил меня мой собеседник.
- Какая разница, - отмахнулся я. – Нужно было вам вагон пионерить, ничего бы не было. У нас сейчас какая философия? Украдёшь килограмм – посадят, украдёшь вагон – не заметят. Времена такие в нашем отечестве.
- Это точно, - согласился бомж. – Как я раньше об этом не подумал. Мелочился какими-то килограммами. Да теперь мне уже не легче.
- Ну и что теперь, так и будете жить до конца дней своих? К жене вернуться не пробовали?
- К какой? К первой или второй? Если к первой, то у неё уже другая семья. Я наводил справки. Ко второй стыдно. Я ведь даже не знаю сейчас, что с ней, как она.
Мы замолчали в очередной раз. Неугомонные воробьи, вечные спутники человека, не обращая на нас ни малейшего внимания, лихо управлялись с рассыпанными кем-то семечками подсолнуха, оставляя после себя одну шелуху. Длиннохвостая сорока, не известно, откуда взявшаяся здесь, трещала на всю округу, перелетая с дерева на дерево. Неторопливые прохожие, словно опьянённые весной, проходили мимо по тротуару каждый по своим делам, а мы всё сидели, как и раньше, уже почти час.
- А вы знаете что? – снова первым заговорил я. – Я бы на вашем месте всё-таки сходил к ней в гости. Не в таком, конечно, виде, но сходил бы. Ведь в жизни всё может быть. А вдруг она ждёт вас и любит, как прежде. Не знаю, как вы, а я бы сходил. Хотя бы узнать, как она, что с ней.
Бомж снова закурил, но уже со «своей» пачки и своими спичками. Подставив своё лицо тёплому весеннему солнцу, я опять закрыл глаза, как бы желая впитать в себя это блаженство, такое долгожданное и приятное.
Когда через время я открыл глаза и посмотрел на то место, где должен был сидеть бомж, то увидел, что его там уже нет. Он ушёл также тихо и незаметно, как и появился, словно испарился, как приведение.
Не знаю, сколько времени прошло, может, год, а может и больше, но точно помню, что снова пришла весна, и я опять очутился на той же лавочке, что и в первый раз. Сидел я точно так же, закрыв глаза, и наслаждался тёплым весенним днём. И вдруг моё внимание привлекло тихое поскрипывание рядом. Разнеженный весенним теплом, я лениво посмотрел в сторону, откуда доносился скрип и увидел сидящего на этой же скамейке мужчину лет сорока пяти. Одной рукой мужчина осторожно качал детскую коляску с ребёнком, а второй что-то записывал в тетрадь, которая лежала у него на коленях.
- Извините, - обратился он ко мне. – У вас сигаретки не найдётся. Никак не могу бросить курить. Уже и покупать их перестал, а оно всё тянет. Стыдно, конечно просить...
Я ещё раз посмотрел на мужчину. Что-то чертовски знакомое было в его лице. Где-то я его раньше уже видел. Но где? «Замечательные глаза», - отметил я себе, когда наши взгляды встретились. Глаза сидящего мне показались тогда какими-то необыкновенными. Было впечатление, что они так и излучали счастье, счастье и какую-то детскую застенчивость. Это были глаза, в которых без труда можно было прочесть всё: радость и грусть, любовь и блаженство. Какими-то говорящими были его глаза. Говорящими...
В.В.Жоржж, март, 2001г.