Я остановился. Я остановился тогда, когда заметил совершенно нарушающую все мыслимые и тем более немыслимые законы человеческой логики картину. Это было не просто странно – это было как-то нелепо чтоли, поразительно… Уже несколько лет я был стабильным посетителем этого учреждения, исправно бывал в нем раз в два-три месяца – я привык видеть желтые стены с шелушащейся и отваливающейся штукатуркой, вечно унылые лица его работников, привык наблюдать очереди пожилых людей с опущенными и грустными лицами, привык смотреть, как некоторые из них не без помощи других своих собратьев вынуждены были выстаивать многочасовые утренние очереди, дабы получить заветный билетик, дающий тебе право узнать свою судьбу – потому что и они, эти люди, старались как можно реже бывать здесь, бывали только по необходимости. Те же, состояние которых еще пока позволяло это, старались не бывать вовсе.
Мне же приходилось бывать здесь не раз – состояние уже не позволяло иного. Стоять в очередях среди других таких же собратьев по несчастью, слушать отчужденно-холодные голоса людей, констатирующих ухудшение течения твоей болезни и всегда что-то старательно и долго вычерчивающих на карточной бумаге, не утруждая себя, впрочем, какими-либо комментариями по этому вопросу. Я привык к этому месту, несмотря на всю его нелепость. Я не мог к нему не привыкнуть.
В некотором роде мне было уже все равно, что скажут врачи – свой приговор я знал уже давно и давно смирился с ним. Мне было интересно иное, мне было до боли интересно то, почему эти люди так старательно избегали смотреть тебе в глаза, когда зачитывали диагноз, не оставляющий тебе шансов на выживание – во всяком случае, не в этой жизни, во всяком случае, не в грядущий за этим десяток лет. Мне было интересно то, почему они – белые, как погребальный саван в этом доме скорби – лишь умножали эту скорбь своими лицами, своими холодными голосами…
Разве мне теперь была нужна ежемесячная констатация отсутствия хоть сколько-нибудь положительных изменений в ходе моей болезни? Разве нужны были теперь эти многочисленные повторные обследования, не нужные никому, даже мне? Нет, не это мне было теперь нужно, совсем не это. Я жаждал слова – доброго слова участия и понимания, я жаждал услышать слова поддержки от них – просто знать, что твою боль способен разделить кто-то другой, всего-навсего знать это. Я хотел увидеть блеск радости – радости жизни – хоть в чьих-то глазах, хоть раз в несколько месяцев… Но, видимо, я хотел слишком многого в этой жизни, и моим надеждам не суждено было сбыться.
Возможно, именно поэтому сейчас я и остановился, пораженный увиденным. Наверное, я бы даже не мог ничего сказать первые несколько десятков секунд, если бы какой-нибудь случайный прохожий вдруг решил поинтересоваться, отчего я стою с открытым ртом и тяжело вбираю в свои легкие зимний холодный воздух. Таких, однако же, не нашлось – впрочем, оно, видимо, и к лучшему.
Тот дом скорби, который я за эти почти уже как два года привык видеть, который я знал практически в полных деталях, снаружи и внутри – его больше не было. Куда-то пропала унылая, выгравированная темно-серыми буквами надпись «Городская больница № 17», куда-то исчезли решетки на окнах и вечно грубый, покачивающийся от постоянного недосыпания охранник. Вместо надписи теперь была яркая… вывеска чтоли… даже не знаю, как назвать ее, на которой значилось: «Городской дом исцеления. Мы рады пожелать Вам здоровья!» Куда-то испарились решетки на окнах, а в самих окнах появился яркий свет. Когда же я привычно поднялся по ступенькам, меня поприветствовал какой-то совершенно уже не знакомый мне красиво одетый молодой человек, сказав, дай Бог памяти, что-то вроде «Заходите, пожалуйста. Доброго Вам здоровья!» – и великодушно открыл мне дверь.
После этого я еще минут десять приходил в себя во входной зале. Да и сама эта зала изменилась, кстати говоря, тоже. Не стало обветшалых стен и тесного, маленького гардероба с вечно огрызающейся и хамящей женщиной лет тридцати пяти. Вместо них было что-то вроде огромного паркетного зала – стены сменили свой цвет на какой-то травянисто-зеленый, а вместо гардеробщицы Маши была улыбающаяся женщина лет тридцати, которая, когда я подошел к ней, также поприветствовала меня, великодушно помогла снять мое пальто и, выдав мне бирку, снова-таки пожелала мне доброго здравия.
Признаться, я не ожидал. Я настолько привык к этому бывшему «желтому дому», что увидеть теперь его иным для меня было совершенно удивительно. Тем более гораздо удивительнее были новые люди – внимательные, и, не побоюсь этого слова, действительно участливые.
Когда же я поднялся по какой-то новой красивой витой лестнице на второй этаж, моим глазам пришлось удивляться снова. Исчезли узкие, вечно плохо освещенные коридоры и теснящиеся в них люди, исчезли уныло-желтые стены и длинный-предлинный ряд дверей в них с многообразными и плохо понятными названиями специализаций этих врачей – вместо них были широкие, ярко освещенные и просторные коридоры с какими-то голубовато-белого оттенка стенами (и, как мне показалось, даже как будто бы чем-то светящимися), а от кучи дверей с табличками с плохо читаемыми названиями специальности ожидающих за ними «лекарей» практически не осталось и следа – их место заняли какой-то пяток резных деревянных дверей.
Изумленный, я шел по этому коридору куда-то вперед, плохо осознавая, куда же теперь мои больные ноги несут меня. Я шел и слышал какую-то удивительно красивую негромкую мелодию, разлитую по помещению… На мгновение мне показалось, что я узнаю ее – в ней были знакомые мне тональности, однако потом я был вынужден признать, что, хотя общая тональность ее мне и знакома, ритм мелодии был совершенно нов для меня. Однако же она была удивительно красивой, эта музыка – такой красивой, что, каюсь, в какой-то миг мне даже захотелось прослезиться.
Но если бы только музыка… Неизвестный мне аромат пронизал весь этот чудесным образом преобразившийся коридор – он также, как и загадочная музыка, был необычен и в то же время приятен для меня.
Я неспешно шел по коридору, смотрел по сторонам и не переставал удивляться. Казалось, что эта самая до боли уже привычная «Городская больница № 17» перестала ей быть и стала… музеем изобразительных искусств, чтоли. Я говорю «музей» потому, что привычные мне ранее голые стены теперь были украшены картинами – это были картины наших классиков, это были картины о любви, радости и «простом человеческом счастье», которое мы все так жадно ищем и ждем.
Я не знаю, как описать все это, в каких словах представить это вам, читающим сейчас эти строки, чтобы вы могли понять меня, чтобы я смог передать вам все то океаническое многообразие чувств, захлестнувших меня в том момент… Мне показалось, что я попал не в больницу – мне показалось, что я попал в Рай… или, по крайней мере, в комнату ожидания на пороге к нему.
Я шел по этому загадочному коридору и не видел никаких других товарищей по несчастью. Не было вечно толкающихся у дверей кабинета больных, не было запаха спирта, заполнившего все помещение, не было медсестер и медбратьев, толкающих свои тележки по узкому коридору – не было ничего нормального… привычного, чтоли.
Когда же я почти подошел к первой резной двери в этом коридоре – из нее практически в то же самое мгновение вышел врач. Врач… признаться, врачом его теперь можно было назвать с большой натяжкой – привычным мне врачом, во всяком случае. Мужчина лет двадцати пяти, одетый в синий халат, улыбнулся мне и сказал: «Не стесняйтесь, проходите. Мы рады вас видеть». С этими словами он открыл дверь в свой кабинет, пропуская меня вперед. Я послушно вошел.
А когда я вошел, мое зрение вновь решило обмануть меня. Не было ни стен, завешанных рекламой новых «универсальных» лекарств, ни коек, ни кушеток, ни железных медицинских столиков, уже столь привычных мне. Вместо них были широкие резные дубовые стулья, опять же какие-то красивые – но, к сожалению, неизвестные мне – картины, мягкий ковровый пол, какой-то приятный запах (впрочем, он отличался от того, с которым я столкнулся в коридоре), разлитая по кабинету тихая спокойная музыка… было много еще чего.
«Проходите, присаживайтесь, пожалуйста», – сказал мужчина и помог мне сесть на удобный дубовый стул. «С чем вы пришли к нам?»
Признаться, я опешил. Неужели ему не ясно, с чем?
– Я вижу, вы удивлены? Ничего странного в этом нет, это давно так, – тем временем ответил он.
– Что именно давно так?
– Дом исцеления, разумеется. Он уже давно такой.
– Но еще вчера я был в вашей больнице… – начал было я.
– Вчера? Вы не были у нас вчера. Вы не были у нас уже несколько десятков лет.
Я опешил. Он… он знал меня? И… несколько десятков лет? Я отчетливо помнил, что был здесь еще вчера, и мой лечащий врач велел приходить мне завтра… слава Богу, хоть память моя была здорова.
– Вы знаете, кто я?
– Ну, разумеется, – сказал врач и вновь приятно улыбнулся. – Вы же прошли в этот кабинет, и ваши биометрические параметры были распознаны. Вы были у нас ровно десять лет, два месяца и три дня назад со времени вашего последнего визита.
– Но… это невозможно… я… я не понимаю… вчера… сегодня… новое здание… вывеска… музыка… что… что случилось?
– Вы задаете так много поистине интересных вопросов – я вижу, что вы любознательный и разумный собеседник, – ответил мне человек. – Но обо всем по-порядку. Итак, как вы сказали… больница? Это от слова «боль», верно? Но… но мы не употребляем это слово уже много лет… Разве должна быть боль? Здоровье и исцеление – вот что должно быть, но никак не боль. Мы не приносим боль, мы приносим здоровье.
– Музыка…
– Музыка? Да, это наш новый мелодический ритм за последний год. Ученые установили, что именно подобные тональности наиболее способствуют душевному и нервному расслаблению – и, как закономерное следствие, усилению восстановительных процессов в клетках живых существ.
– А запах, что это за странный запах?
– Не более чем недавнее изобретение нового направления науки, получившего название «смеллаинфология», кажется. Это сочетание ароматов способствует улучшению мозговой активности и оказывает общерасслабляющее воздействие на организм. Есть, конечно, еще много других ароматов, служащих для самых разных целей, но этот нам подходит больше всего.
– А картины, а стены?
– Ну, право же, мы ведь не бомбоубежище времен Последней Войны, верно? Такой интерфейс создает позитивный настрой в наших… в наших потенциально здоровых людях – и очень помогает им. Ведь вы, должно быть, слышали о последних исследованиях Объединенного Союза Врачей, которые установили, что наш организм способен самостоятельно излечиться от любой известной на настоящий момент – и, вероятно, любой потенциальной – болезни при должном внутреннем позитивном настрое? Дак вот, такой интерьер также призван способствовать его формированию. Это просто.
– А как же… я… я все-таки так и не понял… скажите хотя бы… скажите… кто вы?
– Вы задаете слишком много вопросов. Простите, но я не могу ответить на них на все. Наше время… время на исходе… оно – самый ценный человеческий ресурс…
У меня внезапно что-то зазвенело и забарабанило в ушах, так что я уже с трудом мог различать отдельные слова этого столь удивительного врача.
– Каждый… может… должен… сам… хотеть… здоровым… тогда… возможно… все… помните… этом…
– Но… но ответьте мне, кто вы?
– Мы… ваше… будущее…– долетели до меня его последние слова.
И тут же стук в дверь перенес меня совсем в иной мир.
***
– А, дак вы уже проснулись, Иван Петрович?
– Павел… Павел Петрович, – прошептал я, еще не до конца придя в себя и глупо созерцая обветшалые желтые стены, окружившие меня, и собственную железную кровать, на которой я лежал.
– А… ну и не важно. Замечательно, что вы проснулись, замечательно.
С этими словами человек в белом халате склонился надо мной и как-то полузлорадно, чтоли, улыбнулся.
– Вот сейчас мы поставим вам клизмочку, Иван Петрович, и все ваши болезни – и он ухмыльнулся снова – и все ваши болезни – они пройдут…
01.01.2006