И ты бродила по улицам Парижа, ты ела круасаны в ресторанчиках на Шанс Элизе, ты кидала хлеб голубям на площади Сен-Лоран, ты читала, прости не знаю что, облокотившись на резные чугунные перила моста Сент-Дени и смотря в мутную воду Сены. Ты размышляла о чем-то, чего мне не дано знать… не надо знать.
Куда бы она ни шла, музыка везде сопровождала ее. Для нее играл скрипач в переходах подземки, а воздух наполнялся ощущением джаза. Для нее город зажигал огни на улицах и гасил их с первыми лучами холодного весеннего солнца. Просыпаясь, мне иногда казалось, что я слышу Джонни Ходжеса, и тогда я знал, что ты где-то здесь, рядом. Может быть, ты прошла мимо моего дома, может быть, ты даже смотрела на окна, за которыми живу я. Ты так любишь гулять по-утрам, ma belle femme.
Сколько раз я видел тебя в людных местах провинциального городка. Но мы не встречались там, нет. Мы гуляли по Парижу. Твоему Парижу. Мы слушали джаз, звучащий в моей голове, мы слышали ля-минорный концерт Вивальди в жалких потугах уличного скрипача. Мы видели Сену в той совсем не парижской реке, на которую ты смотрела, облокотившись на периллы моста и читая, прости не знаю что. Да, ma belle femme, и совсем не твоя вина, что мир не хотел соответствовать нам, что башенки Консерватории, к несчастью ничем не напоминали Нотер Дам, а ржавая телевышка Железную леди Франции. Но ты точно Эдит Пиаф выходила на улицы и в творила из этой убогой реальности свой мир и мой дремотный мир романа –грезы.
Роман не возможно по-определению написать утром. Роман – это двести –триста страниц печальной летописи попыток писателя воплотить свои ощущения. И по утрам ты творила не роман. Ты творила мой мир. Роман – побочное явление нашей парижской жизни.
Но Париж был. Он был только в нас и только для нас. И он приходил всегда. Нет, он снисходил на нас всегда, стоило мне увидеть из окна автобуса тебя, спешащую куда-то по улице в пестрой толпе, уловить в той красивой брюнетке запах твоих духов. Ни одна женщина не может сравниться с тобой. Они все копируют тебя: твой цвет волос, твою музыку, форму твоих глаз и даже походку. Но это не немое восхищение перед красотой – это крикливая фальшь, точно насмешка над модой, которую задаешь ты.
Я смотрю на холодную воду Сены, на ночное небо Парижа, расчерченное цветами неона, я смотрю на нежный контур твоего лица, исчезающий посреди джазовой импровизации. Ты ничего не понимаешь в джазе, но тебе это и не нужно. Музыка вокруг тебя, она часть твоего образа, как губная помада “lanckom”, который ты пользуешься, как “Орли”, принадлежащий целиком и полностью Парижу.
О чем же мой роман? Он будет о Париже. Он будет о нас…
Меня разбудил запах жареного кофе. Арабика. Ты знаешь как готовят настоящий кофе? Вначале зерна обжаривают, а затем, смолотые, их варят в турке на раскаленном песке и густой кофейный напиток, пахнущий солнцем, азией и еще чем-то невообразимым разливают по маленьким чашкам. Таким маленьким, что любую из них можно было бы скрыть в ладони, если бы они небыли такими горячими. Терпкий глоток Востока… Такое кофе мы пили в Париже, в турецком ресторане. Ты помнишь? Там еще было полно алжирцев, темных как ночь над Сеной. И кофе такой же черный и у него был очень пьянящий запах, хотя какой еще запах может быть у кофе? Но ты все это видела сама, сидя в плетеном кресле где-то вблизи Мон-Мартра и слушая своего любимого Вивальди. Разве об этом можно написать роман?
Я проснулся с ощущением романа…