Всегда остается классификация. Пока что.
Хотя и в ней он тоже не достиг выдающихся успехов. Из всех известных ему разновидностей боли только три были им классифицированы. Концентрация первой происходила у надбровных дуг. Это была очень локальная боль – она едва занимала кубический сантиметр мозга, - но локальность прибавляла невыносимости новый оттенок: казалось, можно ухватить изболевшееся место кончиками пальцев и вытянуть его из головы, как вынимают из кончика пальца занозу. Заблуждение. Боль пряталась близко, прямо под костью, но череп служил ей надежной защитой. Пальцы будто сами раздирали кожу на лбу, тщетно пытаясь проникнуть в середину, а потом ползли к глазам, как пауки, тянулись к глазам, чтобы хоть сквозь глазницы проникнуть в мозг и - ничего чрезвычайного - просто почесать над\под бровью, ведь боль - это не всегда боль, это не всегда просто боль, это всегда не просто боль, а, говоря велеречиво, квинтэссенция зуда.
Разновидность вторая тоже была не совсем, так сказать, чистым клиническим случаем. По крайней мере все начиналось очень нехарактерно: кожа головы становилась вдруг тесной и начинала жать, как жмет узкий ботинок. Что поначалу не слишком досаждало, но, когда дело близилось к ночи, оказывалось - прислонить голову к подушке нет никакой возможности: этот качан измытаренный начинал гореть огнем. Но было и кое-что похуже, хуже, чем неспособность спрятать лицо в ладонях или обхватить голову руками (удивляясь, почему не приходит апостол), ибо в конце концов становилась очевидной невозможность любого движения - сжатых от отчаянья зубов, едва заметного напряжения шейных мышц, глотательного рефлекса или даже подрагивания век оказывалось достаточно, чтобы тисочки боли сжались еще на один шаг, и еще на один, и еще на один, и еще, пока в середине изболевшейся оболочки не открывался вдруг кристальный источник прозрения.
Ерунда все это. Лексические джунгли. Настоящая неподвижность требовалась только в одном (третьем) случае, когда мозг ссыхался, съеживался до размеров ядра ореха, и этот сплетенный из оголенных нервных окончаний орех, держась, будто язык колокола, на единственной довольно сомнительной спиномозговой веревочке, бился о горящие стенки черепа, колотился о стены, утыканные раскаленными остриями чистейшего испанского железа и колючками подлинно месопотамского терна, вымоченного в истинно российской царской водке и самом что ни на есть индейском кураре. Но просто неподвижность не спасала. Требовалось отыскать ту единственную позу, тот единственный угол, то единственное соотношение наклона тела и головы и расположения конечностей, когда наступало шаткое, почти нереальное равновесие силы тяжести, артериального давления и вялой стойкости спиномозгового каната, когда ненавистное ядро мозга застывало в кратковременной невесомости между раем кураре и раем пламени. Но - о горестный обман! - достаточно было неосторожного удара сердца, чтобы ядро срывалось и, непристойно подпрыгивая от радости, катилось навстречу … ну, вы знаете навстречу чему. Пытаясь вернуть драгоценное равновесие, ты\он инстинктивно дергался, и ядро, еле сдерживаемое веревочкой, летело уже в другую сторону, и упомянутые уже острия с наслаждением втыкались и погружались в нежную студенистую материю мозга. Самым тягостным было то, что с каждым новым ударом боль делалась все острее и все сильнее обжигала, но это проклятое крещендо никогда не заканчивалось обмороком, во всяком случае, ему не удавалось сознательно пройти этот путь к потере сознания, так как где-то на полдороге жуткая тоска и усталость заставляли его замереть на высоко и нестерпимо болящей ноте и отдаться ее звучанию целиком, вплоть до внутренних спазмов и судорг, которые он силился утихомирить остатками обшарпанной воли, вплоть до того мига, когда опасность оказывалась с другой стороны, и начинало неметь тело, и, начиная с кончиков пальцев, наливались онемением руки и ноги, и онемение это продвигалось все дальше и дальше, к середине и вглубь, и, погодя, подступало к сердцу, подступало так близко, что он чувствовал, как немеют сердечные мышцы, и это ощущение внезапно швыряло его на землю, и тогда уже не стоило и пробовать вычленить что-то одно, потому что удары в голове сливались в один протяжный гул и звон, и вой сирен, и свист подлетающих снарядов, и крик разодранной роженицы, а голова колотилась о пол, и билось в конвульсиях тело, что отходило, отогревалось, оттаивало от смертной остуды.
Классификация - единственное, чем тешил он себя во время досуга и борьбы. Он все еще стоял на коленях, и мог уже без всяких экспериментов представить, что ждет его впереди. Раньше можно было хоть предвидеть продолжительность - два или три часа, пусть даже день или сутки, а теперь - он знал это доподлинно - время могло распялить секунду в год и в десять, так, словно бы некто наслаждался, созерцая как лезвие бритвы в чрезвычайном замедлении рассекает его глазное яблоко. «А значит, браток, равняйсь, смирно. Форма одежды номер три. Сегодня ты снова будешь колокольчиком в чьей-то забаве. Ты просто профессиональное било - вот ты кто. Больше старания, браток. Больше ясной напряженности металла. Больше дурацкого исступленного писка».
Он еще нашел в себе силы встать, подтянуть штаны и спустить воду. Потом поплелся к кровати. Крещендо только начиналось. У кровати он снова упал на колени и уперся лбом в холодную металлическую перекладину. «Давай, - сказал он кому-то. - Давай, ну. Я буду слушать этот оркестр до конца. Давай!!!» - завизжал он изо всех сил, и потрескавшиеся губы едва шевельнулись. Ему, если не ошибаюсь, через нескольких месяцев должно было исполниться тридцать два, звали его Воццек.
Господи, как мне все это обрыдло.
С украинского