Райская яблоня
Августовская трава торчала частоколом из под машины, почти скрывая её. Заросшая дорога поднималась круто в гору. Пахло раздавленой травою. Стояла тишина глухомани.
Он огляделся.
Болела голова. Дрожали пальцы рук. Но рядом уже стояла она.
— Ты слышишь?
— Что?
— Ничего! — засмеялась она, — просто тишина, травы, ветер, небо.
Он, следя за ней, поднял и свою голову вверх.
Шли облака. Небольшие, высокие. Словно уходя от него и её.
Да, летит время, подумал он. Сколько мы уже встречаемся? Второе лето? Да, как раз. И всегда — будто в первый и последний раз: страх, нежность и неизбывность раставаний, наигранных и болючих. И ложь уносим по своим семьям.
— О чём ты думаешь? — положила она ему обе руки на плечи, сзади.
— Да, так, о нас с тобой.
— Брось. Давай пройдёмся. — сказала она, опустив голову ему на плечо, так же сзади.— Давай, а? — и она поцеловала его в мочку уха, — Ты не спешишь сегодня?
На пригорке дул ветерок. Её волосы, чёрные длинные качались. Она шла впереди.
Белое её платье — белым облаком. Но это облако он мог взять в руки, взять на руки. Положить вот в эту уже сохнущую к осени высокую траву и нежить его, и даже иметь то, что в этом его облаке другим недоступно.
Почему же, ведь есть у неё муж? И был раньше его. И до мужа были, наверняка, другие... Но и пусть, думал он — всё равно никто не сравнит её с облаком. Ни у кого не будет её вот такой. В этом перелеске, идущей нехоженной дорогой, в этом белом, словно к свадьбе платье... А вдруг её укусит змея.
— Подожди,— вскрикнул он,— я что—то хочу тебе сказать.
— Что? — она обернулась. — Ну, что ты можешь сказать лучше, чем эта трава, этот ветер, эти твои такие глупые глаза.
Она кинула руки крестом и закружилась, приближаясь и падая к нему в объятия.
На самом верху пригорка росла яблоня. Она уже казалась заглохшей; так наседали на неё паростки от её же корней, вовсе одичавшие, даже колючие.
Но яблоки на ней висели крупные. Всё больше по два, по три.
Он сорвал ей одно, краснобокое и большое.
— Кислое, — сжала она уголки глаз, — Наверное таким было яблоко раздора. Ведь яблоня и это, — она обвела глазами всё вокруг, — райское.
— Почему раздора? — возразил он. — И райскиие,—очень мелкие, ничтожные яблоки.
— Идём. — сказала она. И снова пошла впереди. — Здесь такая мягкая земля. Я хочу босиком, помоги. — Она подала ему руку и опершись на неё, сняла белые туфли. — Знаешь, какая тёплая земля.
Теперь она точно наступит на змею, подумал он, и пошёл впереди, разбирая сплетённые ветки, хрустя старыми под ногами.
— Ты же можешь наколоться, — сказал он.
— Нет, они уже умерли давно эти когда то живые сучья, а мёртвые не колят.
— А вдруг змея?— не выдержал он.
— Я сама — змея. — зашипела она, — шшшш... Змея от слова земля. Что, боишься? Не робей! Змеи как собаки, пяниц не трогают.
— Извини.
Унюхала, конечно же. И я, тоже — скотина. Ведь знал. Договаривались. Она вон готовилась, ждала. Белое платье. Белые даже туфли. А я? Перегар, обрюзгшее лицо, дрожь в пальцах, голова — чугун...
— Может здесь? — спросил он, обтаптывая листья папоротника, и боясь змеи в нём.
Заросли колдуньего цветка вжимались в землю, и медленно отходили от неё.
Она двинула плечами, глядя мимо него. Не выпуская туфель из рук стала медленно задирать подол.
— Нет. Пойдём дальше, — сказал он, — тут не хорошо.
Из кармана брюк он достал жевательную резинку, и стал жевать, таясь.
Вышли на поляну. Тут зелень ещё не тронуло увядание. В кустах орешника пахло прохладой. Светило солнце. Стучали кузнечики.
Он огляделся снова, улыбнулся ей.
Лицо её потемнело у глаз, они закрылись, она стала тяжело дышать.
Он опустился в траву. Лёг навзнич:
— Иди ко мне.
— Это же осока.
—Я сейчас её укрою. — Он стелил рубашку, брюки, майку.
Она положила туфли. Захватив подол, медленно стаскивала через голову платье. — Будто кожу снимаю.
Она целовала его глубоко и долго.
Он был вял. И словно мальчишка, поёрзавшись на ней, порезался осокой, иссяк. Свалился с неё, снова откинувшись на спину. Слышал, как часто она дышала, как гулко билось сердце в его голове. И как ползла к его горлу тоска , зелёная, постыдная.
Ветер тянул жарой, с шорохом покачивая листья куста. Он глядел в небо. Плыли облака, белые высокие, уже не летние.
Проходит жизнь, подумал он снова.
По листве, по веткам, по траве, по ней бегали солнечные пятна.
И всё слышался лёгкий шум, словно и этот куст, и поляна с её травой убегали тоже куда-то. А когда —нибудь я забуду и эти облака, и эти шорохи, и этот день, и свой стыд, и её, которую я всё-таки очень любил, забуду. Как забыл уже многое в своей жизни.
— Прости меня, — сказал он вставая.
Она лежала перед ним. Раскинув руки крестом, сжав ноги. Молчала.
...Вышли на дорогу. Колеи жёлтым песком едва проглядывали в жухлой траве.
— А ты знаешь, как близко мы были от этой дороги, — сказал он, стараясь быть веселее, — всего то в десяти шагах. И случись кто—нибудь проездом, увидал бы нас.
— Ну и пусть. — ответила она.
— Не сердись!
— Поцелуй меня.
Она не жалась к нему. Она просто подставила свои сухие губы.
— Пойдём рвать яблоки, — сорвала длинностебельную смолку она, — ведь жалко уезжать ни с чем. Да и всё-равно их оборвёт кто-нибудь. А ещё хуже, никто. И останутся они висеть. А к зиме замёрзнут сгнившими шарами на голых и страшных, как змеи, ветках.
Они снова пошли, минуя машину, вгору. От машины тянуло жаром. Солнце теперь светило бесцельное, со страшной силой. И только на пригорке ветер снова потянул шорохами, качая её волосы, подол её платья и пересохшие стебли отмирающих к осени трав.