III.
Тлеющие очаги нашей памяти хоть и раскалены, но безжизненны. Пока в них, словно искры костра, не вспыхнет легковоспламеняющийся хворост различных воспоминаний — тьма прожитого не озарится огнем вспышек не-спешных подробностей и не разойдется в буйный пожар панорамой пережи-того. Ибо нет прецедента — повода к воспоминанию.
Как только прецедент-самосожженец зажжет себя, подобно лампе по-среди ночной комнаты, где свет лампы есть мысль-сигнал о пережитом, а ночные аппартаменты — прозябание нашей памяти, так память, точно архи-вариус кинодокументальных фондов, выдаст все бобины с пленками воспо-минаний по предъявленному требованию со стороны заявителя-самосожженца.
Но подобная манифестация не станет фильмом плавноотслеженных со-бытий, связанных между собой логикой и сюжетом. Скорее, это будет скач-кой — игрой в перегонялки тех или иных фрагментов в нарушенной после-довательности...
К примеру: вы вспомнили какой-нибудь случай вчерашнего дня, очень тщательно отслеживая подробности; и тут же, вы и не заметили как, вы уже думаете не о случае, а о полученных впечатлениях; а впечатления, в свою очередь, начинают чередоваться со вторым, третьим и т.д. воспоминанием о каких-то иных, в чем-то аналогичных случайностях, ввергая вас в круговорот яви и вымысла; постепенно зазеркалье берет верх; и выходит, что вы посте-пенно становитесь заложником вечной рефлексии; и тогда вам остается одно: полностью покориться стихийному путешествию, чтобы второй раз пережить уже пережитое, только по-особому — субъективно ярко, в молчаливом фоку-се себя самого, без каких-либо свидетелей ваших фантазий, так как молчание — обжигает более, нежели — слова...
Памятуя события под стук колес дубнинской электрички, Надежда еха-ла домой в г. Долгопрудный, мало-помалу погружаясь именно в такое двое-житие, когда явь и вымысел обретают единое течение сна. Того самого сна, где наше «я» судом совести преобразует будущее...
Надежда не стремилась спать. Она настойчиво всматривалась в отксе-ренную «тетрадку» с нотами церковных песнопений. Откашлявшись и оты-скав нужное ей место праздничного тропаря, она тихонечко пропела:
«Преобразился еси на горе, Христе Боже, показавый учеником Твоим славу Твою, якоже можаху...»,
но, почувствовав фальшь, — смолкла... Потом, смежив глаза в расслаб-ленной неге своего тела да в ритмичной болтанке вагона, она умудрилась прикемарить.
Сон, постепенно и вкрадчиво охвативший надеждино сознание, стано-вился для нее, в некотором роде, респектабельным продолжением текущей действительности. То есть составной частью ее воображения и памятования о пока-что первом и единственным дне, проведенном вместе с Гордеем...
*
После того, как Надежда уведомила своего начальника о продлении больничного и забрала с рабочего места «тетрадь» (отксеренные листы ирмо-логия), она с радостью вырвалась на улицу.
Подойдя к Гордею и заговорщически упредив его, Наденька (наверняка подобная ситуация была вызвана попыткою пресечь появление каких-либо сплетен в свой адрес со стороны сослуживиц) демонстративно направилась в сквер. Гордей не придал этому особого значения, а лишь улыбнулся и, чуть обождав, последовал за ней...
На Миусах пробыли не более часа. Говорили о многом, периодически перебивая друг дружку, как хорошо знакомые, но давно не видевшиеся дру-зья.
Подобный оборот дел — увлекал их, мистически провоцируя ряд со-кровенных признаний относительно литературы, кино, эротики (в рамках до-пустимого) и многого другого, не менее значимого, чем искусство и художе-ственный интим. Всё это было затронуто в их легком и поверхностном разго-воре друг с другом...
Гордей же был в своем репертуаре. Красноречие, словно привилегия, сопровождало его речь — эскортом язвительных шуток, слетавших с уст лег-ко, точно попсовый шлягер. Он увлекал ее своей загадочной и страстной ма-нерностью общения, а она импонировала ему своим характерным шармом аристократической куртизанки.
Иными словами, оба были внутренне удовлетворены своей особой иг-рой. «Любовники» — именно это можно было констатировать, глядя на столь одиозную пару...
Постепенно солнце обозначило себя округлым нимбом светозарной го-ловы подсолнуха в зените суточного роста. Миусский сквер, отхвативший незначительную, но уютную территорию, подвергся радиоактивной агрессии. Лучи, с трудом проникшие сквозь сетку ветвей и листвы, повисли, точно плети. Огромная тень, раскинувшаяся под деревьями, предоставляла некото-рую защиту для пестрой публики на лавочках.
Неспешные струи ветерка, теребившие листву, то и дело выказывали горделивую мускулатуру порывистой мощи, тем самым расчленяя человече-скую речь на клочья звуковых урывков.
Вскоре напротив Гордея с Надеждой примостилась группа людей из пяти-шести человек. Половина из них, с лицами экспертов, молчали, словно камни. Двое других — бурно спорили. Третий (из немолчавших), одетый в монашеское облачение, исполнял роль арбитра.
Порывы ветра не обошли и их спор. Урывки фраз разбрасывали бисер различных ассоциаций. В голове Гордея вырастали зеленые горы и нескон-чаемой чередой тянулись церквушки...
До его слуха доносились такие словосочетания, как «афонские стар-цы», «фаворский свет», «Исусова молитва». Затем ветер притих. И в тишине безветрия целехонький срез разговора, отслоившись от контекста беседы, донес лишь эмоциональный накал да риторические пассажи о великой роли Революции и о героическом служении Отечеству.
Гордей, не прекращая потешать Надежду, старался дотошно вслуши-ваться в аргументы спорящих напротив людей. Ему это удавалось. Бессозна-тельной скорописью своей памяти он виртуозно стенографировал услышан-ное.
*
— ...по Фукуяме, Попперу и прочим Конец Истории настал. С точки зрения Традиции, Началу предшествует Конец. И потому мы вправе утвер-ждать: то, что враг определяет как Конец, мы трактуем как Начало. Если ат-лантизм претендует на воплощение глобалистского проекта «нового поряд-ка», то мы космополитическим телегам противопоставим наш евразийский, континентальный кусок имперской суши — пусть давятся, коль в рот вмеща-ется. Хотя их пасть наверняка треснет.
— Это лишь эмоции.
— Не эмоции, а заряд «единицы меня» к полюсу той пассионарной массы, которая, как и я, живет ненавистью к супостатам рода человеческого.
— А на деле? Что на деле?
— Как что? Свершить Революцию. Взять власть. Утвердить национал-большевистскую идеологию. Провозгласить новую Евразийскую Империю.
— И…?
— И-и. И полной грудью глубоко и радостно, выдохнув ветхое, вдох-нуть молодое, колчанное, ершистое!
— Однозначный экстремизм...
— Героика воли!
— Это путь — войн, крови и трупов.
— Жертвенность, подвиг и честь!
— Нужно иначе. Нужно достучаться...
— В детском саду, в песочнице — там иначе. А здесь кровь как знак того, что Земля готова к зачатию нового вождя, носителя великой идеи. Вой-на, она — суть повивальной бабки. Трупы? Ну и что. Трупы — навроде по-следыша Земли, разродившейся ребенком Революции. А все остальное — сантименты выродков-правозащитников. ХХ век — самый слезнявый век. Нынче время героев. Пусть будет приоритет этики Золотой Орды, тамплие-ров и русских богатырей. Мужчина — воин! и подвиг его — ратный!
— А с несогласными, с такими как я? С ними что делать?
— Несогласные — это всего лишь ковалевские подъюбники, антропо-логический материал для демонтажа «штатов» вручную. Сие отребье за не-надобностью забросает (к нашей с вами со-радости) паучий Карфаген на-прочь.
— То есть — очередной «гулаг»?
— А «сырьевые придатки»? страны «третьего мира», разве не «гула-ги»? разве это не экономические зэки? разве они не за паек мещанского сча-стья тянут кабалу рынка для тучности ваалова капитала?.. Таковым и прочим наш ответ — пусть искупают свой стыд в битве или — копай Америку!.. Не-довольство — ересь, ненависть и еще раз ненависть — ортодоксия карающей справедливости. Посему, Россия — всё, остальное — ничто!..
*
Гордей предложил Надежде чего-нибудь перекусить. Решили подкре-питься в летнем кафе, куда и отправились...
Там, выпив немного вина и съев не более двух-трех закусок и фрукты (их застал дождь), они неожиданно для себя самих условились поехать во Владыкино, в гостиницу «Восход», что неподалеку от платформы «Окруж-ная».
Проезжая на такси мимо храма Рождества Богородицы, Гордей попро-сил таксиста «притормозить на пару минут» и, точно краевед тамошних мест, дал полную справку о церкви.
— Сия церковь была воздвигнута в 1653 году князем Шуйским, стало быть, ее стены еще застали древлее благочестие вельяминовых староверов, пока еще не вкусивших мытарств соловецкой ссылки...
...не размыкая рук, а прижавшись крепко друг к другу, они переступили порог церкви...
Пахло сыростью. Под ногами промелькнуло что-то маленькое. Попав под узкий и тусклый зайчик света, просочившегося сквозь стрельчатое окно северного предела, Надежда и Гордей разглядели в маленьком — немалень-кую мышь.
— Крыса! Нам — за ней! — вскрикнул Гордей и, встав на четвереньки, он стал понуждать к тому же действию Надежду.
Надежда проследила глазами за дальнейшим поведением крысы. Крыса нахально, точно в свою норку, юркнула в щель под иконостасом — во свя-тую святых. Надежда оглянулась по сторонам. Ее охватил ужас. Вместо ли-ков она увидела спины и затылки отвернувшихся святых...
Она, судорожно проводя рукой по своему лбу, не обнаружила на голове платка, а ее волосы, до прихода сюда бывшие собранными в тугую косу, ока-зались распущены. Ноги отяжелели. Вокруг нее на четвереньках продолжал перемещаться Гордей, тявкая и теребя надеждин подол.
Врата распахнулись и оттуда ударил луч прожектора — яркой, ослепи-тельной вспышкой. Надежда невольно всплеснула руками, и свет тут же по-гас...
После минутного привыкания к темноте, она разобрала следующее. Престола нет, горнего места — тоже. Лишь длинный туннель, в конце кото-рого горит факел.
Надежда, поборов страх, шагнула вперед.
Почувствовав свободу тела, она побежала по дорожке, мощенной мел-кодробленой черепицей. Шаг за шагом самостягивание наряда оставило На-дежду в откровенном неглиже.
Античной статуей подбежав к факелу и взяв его в руки, она свернула налево; проделав сорок уверенных шагов, уперлась в зеркальную дверь. Гля-дя в зеркало, Надежда поцеловалась со своим отражением и повернула ручку. Дверь открылась, металлический скрежет донесся до ее слуха.
Факел уже здесь не понадобился — освещение было. Оно исходило снизу, от пола. Пол оказался полностью стеклянным. Надежда легла, при-жавшись глазами к стеклу. Перед ней раскинулось мерзкое зрелище. Люди, точнее полулюди — кентавры и русалки, совокуплялись слитным хором в причудливых позах, как на то позволяла им их природа.
Пахло спекшейся кровью, спермой, мочой и тонкими духами сладкого Востока. Надежду вырвало. Блевотина растеклась по упругой надеждиной коже: груди, сосков и живота. Липучая слизь приумножила тягучее отвраще-ние. Двойной, добавочной порцией желудочного месива приступ повторил-ся...
Она встала и пошла дальше по стеклянному полу, точно по головам от-вратительных чудовищ, приближаясь к нарастающему шуму.
Шум издавал громадный, опять-таки стеклянный, эскалатор, ступеньки которого парадоксальным образом вели высоко вниз, так же, как ступеньки лествицы Иакова, что вели глубоко вверх. (По какой-то дьявольской анало-гии с кривым зеркалом, ступеньки, симметрично отразившись, отбросили уродливую тень прямехонько вниз, в виде этого дребезжащего эскалатора, чьи устрашающие механизмы, вместо восходящих и нисходящих ангелов, сцепляясь друг с другом, причудливо вращались в различных плоскостях, представая пред надеждиными глазами как фантасмагорическая конструкция — стекла и железа...)
Вдруг Надежда оказалось посреди невероятного множества эфиопов, черных, словно котлы кочегарки. Их было столь же чудовищно много, сколь на кончике аквинатовой иглы. Они тянули свои копытоподобные руки к ее кремово-глянцевому телу, но прикоснуться почему-то им никак не удавалось. Надежда, испугавшись, крича, прыгнула на эскалатор и помчалась вниз — одна — за ней никто не последовал.
Под ногами она разглядела всю суть адских механизмов эскалатора: множество огромных шестеренок в смешанном порядке, как жернова мель-ницы или ножи мясорубки, перемалывали кровавую массу. И действительно, приглядевшись, Надежда поняла, что внутри этой машины дробятся челове-ческие черепа и кости. Она разглядела расчлененные части, прилипавшие, словно они были на клею, к оборотной поверхности стекла, на котором го-лыми ногами стояла Наденька, точно вкопанная...
Надежда зажмурилась, ступнями ног чувствуя попаляющий пламень. Жар проникал внутрь ее скелета, как червь проникает в дерн земли, так же привычно и цепко. Надежда, беспомощная, словно кукла, впустила в свои косточки чуждую ей всепроникающую волю огня.
Она скорчилась. Начала метаться, но...
Эскалатор оборвался... и ...она оказалась на твердой почве какого-то дачного участка, в доме на террасе, посреди которой стоял продолговатый аквариум литров на пятьсот-шестьсот, — и в нем, вместе с морскими рыба-ми, плавал младенец.
Младенец вынырнул, держа в маленькой, но крепкой ручонке ту самую крысу, что проскользнула под иконостас. Надежда, одетая в соболью шубу на голое тело, упав на колени, не зная почему, в рев разревелась, а младенец вполне мужским голосом проговорил: «Вот дура, она еще и плачет», и кинул ей в лицо дохлую крысу...
— ...эй, гараж, очнись!
— Вот дает — плачет и спит!
— Это только бабы так могут.
— Ночью накувыркаются, а с утра отсыпаются, — и все трое мужиков, сидящих супротив Надежды, громко расхохотались.
Надежда открыла глаза от прикосновения к своей щеке хозяйственной сумки и от окриков на ее счет. Разглядев на боку сумки вышитую мышиную голову, она резко вздрогнула и истерически замотала головой, тем самым вы-звав еще больший смех напротив...
*
Наденька выскочила из электрички перед захлопывающимися дверями. В руках она судорожно перебирала развернутые листы ирмология и женскую сумочку. Совершено машинально она пыталась сложить «тетрадь» вчетверо и убрать ее. Но... заело замок.
Хладнокровия не было. Злость на осмеявших ее людей рассредоточи-вала, мешая сделать все как надо.
Она медленно осмотрелась по сторонам...
На платформе поблизости от нее стоял кляклый мужичок в кепке. Ще-тина его физиономии была настолько ершиста, что обращала на себя повы-шенное внимание.
Чуть в сторонке, справа от мужичка, тихонько прозябала сгобенная старушенция с пяти-шестилетним внуком, который очень внимательно на-блюдал за наденькиным лицом.
Лицо Надежды немного исказилось. Прерывистый, еле уловимый тик привольно перемещался по нему малыми складками и морщинками кожи. Вероятно, мимика наденькиного лица, отражавшая испуг и растерянность, напомнила мальчику какой-нибудь один из увиденных им ранее казусов: «Ба-ба! Ба-ба! Вон, там тетя на Лолку похожа, такая же нервная...» — констати-ровал он.
Как только двери захлопнулись и электричка дернулась в путь, син-хронно с ее рывком нахлынул порывистый ветер. Резко и неожиданно он вы-рвал из рук Наденьки листы ирмология и понес их, как на подносе, лист к листу, прямехонько в тартар помойной ямы, расположенной за забором плат-формы.
Там была стихийная свалка, кишащая мусором заводских полуфабри-катов вперемешку с различной дрянью человеческих отправлений: блевоти-ной, экскрементами (как они там оказались? или гадили, свесившись с плат-формы?). Плюс кошачий труп, застывший в рунической головоломке иску-роченных членов. А также пачка порванных попсовых газет и газетенок на-вроде «Оракула» и «Спид-инфо».
Листы ирмология угодили прямо к ним в недолгие соседи. Поскольку так же невзначай, как и ветер — полоснул дождь бритвами упругих струй, превращая листы ирмология и неоспиритуалистических соседей в коллек-тивно-полиграфический мякиш.
Мужичок подскочил вместе с Наденькой к яме. Он, глумливо оскалив-шись гнилым ртом, весело проскрипел: «Всё, п…здец, скисло. Как есть скис-ло. Ишь, разводами пошло... Всё, хана — чертям под хвост...»
Неожиданно для себя самой Надежда (никак не предполагая за собой способности к подобным выходкам) развернулась и профессионально-прицельно направила мысок своей надежно обутой ножки — точно в пах, под мужичковые яйца. Хрясь! — и — изящная, крепкая туфелька угодила с сокрушительной силой неотразимо в цель. Мужичок, предательски взвизг-нув, как подкошенный брякнулся на бок...
— Ба-ба! ба-ба! — очень звонко, по-детски пронзительно, закричал мальчик. — Смотри! смотри, тетя дедушке каратэ, как в фильме — показыва-ет.
Тетя, злорадствуя и плача, одновременно стягивала со своей головы платок, хладнокровно наблюдая за коловоротно крутившейся фигурой му-жичка. Она насквозь мокрым, стянутым платком, обтерев свое лицо от слез, принялась хлестать им по небритой, сморщенной роже поверженного супо-стата. Супостат, кружась по платформе, не обратил на это никого внимания. Боль, теребившая пах, была куда сильнее, чем истерический треп рожи на-сквозь промокшим платком. Каждый новый удар придавал наденькиной вольности все большую степень неистовства.
За иссякшей рукой последовала методичным метрономом упругая нога. Три-четыре отмаха ногой неотвратимо рассекли мужичковую гримасу на мо-заику кровавых подтеков и ссадин... «Стоп!» — пронеслось в голове у Наде-жды. Она замерла и замер мужичок. Она — в растерянности, он — в изнемо-жении, она — раскаявшись, он — возненавидя...
Старушенция, крепко стиснув зонтик, змеезвучно зашипела: «Ишь, с-стерва, во-овсе очу-умела. Вы-ыродок фаши-истский! У-у, какова мразь. Внучек! внучек! не смотри на тетю. Тетя хуже страши-илы... Она — нелюдь! Нет. Она — ш-шапана блу-удивая...»
— Баба! баба! А что такое сяпана будивая?
— Одним словом, нех-христь! — обрубила старушенция.
Надежда, охолонившись и не подбирая платка, направилась в сторону дома. Дождь, резко начавшись, резко оборвался. Он длился не более пяти минут... Что-то изменилось. Что-то произошло. Иная — Надежда. Иной — мир...
(продолжение следует)