У Сары

Я у Сары, на этот раз под вечер. Ехал – в окнах кое-где уже зажигались огни.
Сижу на жестком диванчике, обитом пестрой, в духе Леже, тканью. В стеклянной крышке стола отражается кроваво-красный матерчатый абажур. Не считая пепельницы и пачки сигарет, стол чист, как алтарь, ожидающий жертвоприношений. Они еще будут. Сара в той же юбке с разрезом на бедре и блузе с глубоким вырезом. Она молча посматривает на меня с другого крыла диванчика, моим визитом довольна.

Я все поведал ей об Анне и прочем своем легкомыслии, только без имен, а своии измены Анне представил в виде поцелуев в щечку.

Сара улыбалась, будто мать, гордящаяся подвигами сына. Домысел насчет ее неравнодушия ко мне рухнул, зато задача моя упрощалась. А состояла она в том, чтобы с помощью Сары как-то разобраться в себе и в Анне.

– Не представляю, – заключаю я, – что могло бы объединить меня с нею на всю жизнь. Кроме любви требуется ведь что-то еще, более стабильное, надежное.

Сара слушает внимательно, голову склонила набок, набычась правой долей лба, и на меня глядит неотрывно, отвлекаясь только на то, чтобы пепел сигареты попадал в пепельницу. Лицо у нее насмешливо выжидающее; похожее бывает у того, кто книгу читает и, не прельщенный первыми страницами, еще допускает, что дальше может стать интересней.

– Первый раз вижу мужчину с такой проблемой, – бросает она и тянется за новой сигаретой.

"Матерь божья! Предстоит игра, а не философский диспут!" – начинаю сознавать я. А я, люди, жизнелюбив. В ту минуту в моей душе только две значимые реалии - сладкая белизна кожи в вырезе Сариного платья и звенящая внутри меня охотничья струнка.

– Извини, я должна немного подумать, – грызет Сара сигаретку, устраиваясь на диване поудобней, и ладонью потирает бедро, словно разгоняет какую-то юбочную складку. Наконец она замирает, тонкие руки сложила у груди; только левая, с сигаретой, ходит туда - сюда, описывая дугу.

Тельце у нее худенькое, сильфидное, но сильное. Изящество его замечено мною прежде, теперь меня поразила значительность ее бюста, под которым тонут ее руки. Я любуюсь ею. Ощущения приятные и легкие, ни к чему не обязывающие, не влекущие. Бог еще успеет послать ей достойного человека. Ей всего двадцать четыре, а умные и благородно скроенные женщины умудряются не терять обаяния и в шестьдесят.

Загасив сигарету, она спрашивает наконец:

– А ты уверен, что перебрал все мотивы, как ты говоришь, для брака?.. Случается, красивой женой обзаводятся ради хвастовства.

– Только прыщавые юнцы, офицеры и гангстеры, – отклоняю я.

– Что в этом плохого? Прицепляешь к боку хорошенькую жену, как тиролец расшитую куртку, в которой так хорошо дефилировать по улочкам какого-нибудь Тирендорфа, и отправляешься на люди – себя показать.

– Не издевайся! – отмахиваюсь я. – Такие хвастуны просто не понимают, какое это опасное имущество жена. Плащ Деяниры, натертый кровью Несса. Мина замедленного действия. Сначала гордость женихом, потом – хлоп – и будь ей опорой, а нет – верни свободу. Офицерью легче. У женщин, созданных для них, равный с ними обмен: муж кичится смазливой женой, а та его фанфаронским видом. Гангстерам и того проще. Красоткам, жаждущим даровых благ, ничего другого и не надо, кроме возможности покататься сыром в масле.

– Пожалуй, это верно, Ге, – соглашается Сара.

Я подозреваю, что укорочение моего имени до двух букв полно давно выношенным интимным смыслом.

– Однако я не слыхала, чтобы женщины нормального брачного возраста мечтали о муже, как о шляпке или брошке, – развивает она новую мысль. – Молоденькие девочки или ржавеющие вдовушки – другое дело. А что скажешь о жене-красотке для приманивания нужных людей? Надо же мужчине заводить полезные знакомства? Красивая жена – хорошая наживка. Погляди, что творится в мире искусства! Пусть Аполлон простит меня за уравнивание поэзии с прозой жизни, но то же самое и в бизнесе. Всё как во все времена, мой бедный Георг.

– Мне-то это зачем? Моя донна не сможет выступить в качестве блесны. Как я понимаю, на эту роль женщина должна идти сознательно и охотно, должна быть авантюристкой и мошенницей по натуре.

Сара недовольно пожимает плечами, ворчит:

– Тебе не угодить… Союз ради выживания тебя тем более не устроит…

– Что ты имеешь в виду?

– То, что тысячелетия происходило и еще столько же будет. Почему мужчине и женщине не хотеть объединить свои силы, чтобы было легче устоять и какой-то достаток обеспечить. Путем брака эту проблему решали не только бедняки, но и купцы, графы, короли.

Я перебиваю ее:

– Надо думать, для такого союза требуется примерное равенство вклада сторон. Иначе – мезальянс, а его строго осуждали Сервантес, Шекспир и Монтескье.

– Не вижу ничего плохого и постыдного в браке по обоюдному расчету. Мне кажется, что прежде, благодаря расчету, браки чаще были достойны того, чтобы их оберегали не только сами супруги, но и государство и церковь, – больше задумывается, чем излагает, Сара. – А нынешние в большинстве прямо напрашиваются на насильственное разрушение, если не разваливаются сами. Или сегодня действительно не понимают, чего ради женятся? Ну, восемнадцатилетние ради легального секса…

Я тоже задумываюсь, но не над сказанным Сарой, а над возникшем ощущении безответственного удовольствия. Мне покойно и легко, не то, что час назад.

– Согласен, – со вздохом отвечаю я. – Но, во-первых, я не знаю, чего стою я сам как союзник. Сегодня я шеф хирургического отделения, а завтра могу и не быть им...

Сара смеется. Не верит мне. Она перебирается ближе ко мне, улыбается, собрав губы в узелок. Как я понимаю, эта ее гримаса означает: "Мы-то знаем тебе цену!" На это я не поддался и продолжаю бессмысленный диспут:

– Во-вторых, мне о моей Лауре почти ничего не известно.
– Как это ничего?!
– Почти ничего. А кое-что я просто не могу понять. Например, она работает у нас в госпитале поденщицей на компьютере, а ездит на самом дорогом мерседесе.
– Кто же ее родители?.. И этого не знаешь?!
– Знаю только, что отец холостяк, занимается недвижимостью, имеет собственный домик и еще одну дочь.
– Выходит, он вполне состоятельный, процветающий человек, – задумывается Сара и вдруг восклицает: – Это дико, дружок! Если бы мой ухажер за целый месяц не поинтересовался, кто я такая и с чем меня можно съесть, я решила бы, что он или дурень, или тихий маньяк.
– Ты права.
– Ладно, дурень... Значит, если окажется, что ее отец управляющий или хозяин конторы по купле-продаже недвижимости, то что? Ты будешь готов жениться на ней?
– Что-то не то...– протестует во мне какое-то чувство. – Впрочем... Мне уже тридцать три года, и я уже был женат. Понимаю: неплохо, чтобы жена стала компаньоном, союзницей в... как там говорят при венчании?.. в горе и радости, во здравии и болезни...
– Это уже теплее!
– Конечно, – подтверждаю я без убежденности, и вдруг мне захотелось спросить Сару, что я и делаю задиристо: – А ты сама ради чего пошла бы замуж?
– Я-то?.. – удивилась она, но тотчас выкладывает как давно продуманное: – Если пойду, то сразу по всем причинам, о которых мы здесь толкуем. Но только за такого честно думающего, как ты, и при условии, что у него будут все эти же причины для женитьбы...

Она зарумянилась пятнами на щеках и висках, наверняка углядела во мне замешательство, с удовольствием углядела; но уже в следующую секунду она ушла в себя и в каком-то окаменелом экстазе пролепетала:

– Мы, Ге, упустили еще одну цель брака – детей, законнорожденных. Мне понадобится целая куча их. Четыре, шесть... Сколько успею!

Глаза у нее разгорелись. В напряжении приоткрытого, беззвучно смеющегося рта появилось отдаленное сходство с хищным оскалом.

"Бог мой! Насколько ее психика богаче и сложнее моей! А может быть, как раз проще?" – растерялся я. Откровенность Сары раздражала угрозой разбудить либидо. Но инерция рассудка взяла верх над инстинктами. Я уже поражался простотой предложенного Сарой решения проблемы. В самом деле, брак нужен сразу ради всего, о чем мы толковали, и ради детей, конечно...

А Сара глядит на меня со своей излюбленной задиристой улыбкой.

– Согласен, умница! – хвалю я ее. – Ты заслужила поцелуй.

Слова сами сорвались с языка. Я не имел в виду реальный поцелуй, просто использовал привычную формулу одобрения, к которой прибегал для похвалы сотрудниклв, даже мужчин. Но плутовка уже перебралась из-за угла стола на мою сторону. Азарт, разожженный мыслями о детях, еще не догорел в ее глазах. Они сверкали в паре дюймов от моего лица.

Насколько разны Сара и курочка Клара! И я столько вечеров и ночей пустил клуше под хвост! – каялся я перед самим собой. Сара затмевала даже Кристину, обольстительно юную и достаточно умную, однако еще свободную от всего, чем жив дух человеческий. Анну к этой троице я не приплел, в голову не пришло. Я и не стал бы сравнивать ее ни с кем, у нее были два заведомых преимущества – полная неизвестность ее внутреннего мира и великая красота.

Но тут до моего слуха доходит голос Сары:

- Заслужила – плати!

Ну что ж. Я по-деловому прикоснулся губами к ее лбу, к белой коже между ворсинками бровей. Губы ощутили прохладное, гладкое, дрогнувшее. И Сара тотчас отскакала, как воробей, назад, за свой угол стола. Забавно выглядело это прыганье на заду с сохранением строгой вертикальности корпуса – подтянутый живот, выгнутый позвоночник, выверенно достойное положение головы.

Оттуда она спросила меня:

– Ге, а мечтая о Лауре, ты думал о детях от нее?

Произнесено это было тоном, с каким вдогонку кричала мне мать, когда я выходил из дому: "Юрик, ты не забыл захватить зонт?"

– Нет, еще не приходило, – замялся я.
– Так ты подумай сейчас об этом, а я принесу что-нибудь из кухни. – И она скрылась за перегородкой.

О сотворении детей с помощью Анны я действительно не думал. Дети от Анны! Да она сама далека от меня, как звезда от земли, – и думать о детях?!

Может быть, я не чадолюбив. Или от Лизы заразился этим? Поначалу-то я настаивал не тянуть с этим делом, скорее всего, чтобы досадить ей, зная, что ее не переубедить. С Кларой о зачатии думалось лишь одно: не дай бог! А с Анной – право, никак. Не потому ли она кажется мне далекой, посторонней?

Грациозно, ловчась ничего не уронить, Сара несет в руках сразу все: бутылку аперитива, большую бутыль сока, два высоких стакана, вложенных один в другой (в верхнем, к тому же, были лимон и ложки), пачку печенья, сырницу, две тарелки с ломтиками хлеба между ними и штопор, который торчит у нее из подмышки. Ловкими руками скульптора она моментально расставляет все это по столу, садится на прежнее место, но так, что при малейшем движении наши колени натыкаются друг на друга.

Я наполняю стаканы соком поровну с аперитивом, не давая разнородным жидкостям перемешаться.
– Твоим деткам будет чему поучиться у отца, – замечает по этому поводу Сара. – Настоящий tail of the cock!
– А твои превзойдут всех в транспортировке необходимого для стола, – не отстаю в любезности я.

Хитрюга бурчит под нос:

– Было б хорошо обучить их тому и другому.

Я притворился, будто не уловил скрытногов ее реплике смысла, соглашаюсь с буквальным:

– Универсальность никому не вредит.

Подняв стакан к абажуру, она любуется цветами жидкости, изменившимися в кровавом свете, и говорит:
– Ну как прикажете это пить? Послойно или залпом?
– Как изволите, сударыня. Можно послойно через соломинку, можно и залпом, перемешав все ложкой.
– Соломинку! У меня такой роскоши не водится.
– Хотите через катетер?
– А что это такое?
– Резиновая трубка для отвода мочи, гноя или для дренажа брюшины.
– Где же такую гадость взять?

Достаю из кармана полиэтиленовый пакет с трубкой.

– Пирогов, вы весьма предусмотрительны, – льстит мне Сара, принимая трубку на ладонь, словно драгоценное ожерелье.
– Не бойтесь. Она еще ни в чьем мочевом пузыре не побывала, а теперь уж наверняка не будет.
– Я, доктор, не так брезглива, как мочевые пузыри.

Она опускает конец катетера в свой стакан.

– Пить через соломку – наверняка русское изобретение, – говорит она.
– Нет. К нам это пришло с Запада вместе с коктейлями.
– Странно, – потягивая напиток, рассуждает она. – Соломы в России много. Я где-то недавно видела дом, крытый соломой. И ни в чью голову не пришла идея пить вино через соломинку!
– Ничего странного, – объясняю я. – У русских фантазия сконцентрирована на чистой водке и браге, притом в больших дозах, а этим напиткам соломинка противопоказана.

Мы балагурим, постепенно опорожняя бутыль. Мне по-прежнему легко – никаких проблем. По-видимому, это и было целью малышки Сары – довести меня до полного расслабления. Достигнув своего, она и спросила меня о поцелуях, которыми, по моей скромной версии, я воздал Кларе и Кристине за их привлекательность.

Хмельно небрежно, словно сама с собой, говорит она, отломив уголок печенья белыми, математически ровными зубами и удерживая его в губах:

– Вот влюбляется человек и задумывается, ради чего люди женятся. Похвально. Очень. Но зачем же в то же время целоваться с другими девушками? Чтобы заранее почувствовать вкус внебрачных удовольствий у женатого?

Хорошо, что смотрит она не на меня (я, кажется, покраснел), делает вид, будто приглядывается к чему-то в проеме, выходящем в мастерскую. Там виден какой-то гипсовый призрак. Мне кажется, она не поверила в невинность моих нежностей с Кларой и Кристиной. Но у меня уже новая мысль: что, если тары-бары насчет поцелуев – это часть какого-то плана? В тот вечер подозрения такого рода не раз возникали у меня. И некоторыми своими движениями Сара заставляла меня время от времени отмечать себе, что моя собеседница очень даже недурна собой.
– Как это для чего целовать? – собираюсь я лгать и не подозреваю, что ставлю капкан на самого себя. Возможен был только один лживый и не скабрезный ответ, на что Сара, видимо, и рассчитывала, и я даю именно его: – Видишь ли, любознательная моя, все, что достаточно красиво, а особенно красивая женщина, заслуживает нашей признательности, в частности, в виде поцелуя. На этом стоит обыкновенная галантность.

Сара тотчас прибивается плечом к моему плечу.

– А я, по-твоему, не достаточно красива? – подло лепечет она.
– Более чем достаточно, – признаюсь я и одновременно предупреждаю ее, положив ближнюю к ней руку на стол как шлагбаум, который должен нас разделять: – Дорогая Сара, прими во внимание, что я люблю другую, а тебя уже поцеловал.
– То было не за красоту, а за ум, – находится она. Такая живость реакции в людях мне по душе.
– Ладно, – говорю я как "отвяжись" и прикладываюсь к ее виску, для чего шлагбаум пришлось все же поднять и перенести ей за спину.
– Ты не последователен, Ге. Любишь бросать слова на ветер. Ручаюсь, при тех девушках, с которыми ты целовался, ты о своей любви к Лауре даже не заикался.
– В чем же премудрая Сара видит мою непоследовательность? Я люблю другую, пришел к тебе, как к другу, а друг меня совращает. Непоследовательностью было бы...
– Я не совращаю тебя, – слегка обижается Сара. – Мы вместе испытываем твою любовь на прочность. Ты же сам первый начал. Разве непонимание смысла женитьбы не испытание для любви?

Бросая этот упрек, она отольнула от меня. Сказала и снова прижимается, ерзает, вьется, норовит улечься спиной на моей груди.

Слово "испытание", произнесенное вслух, заставляет меня окончательно осознать, что Сара Вублер пытается меня соблазнить. С содроганием вспоминаю итог "испытания", которому я подверг себя с помощью Клары; но приходит и другое, задорное ощущение риска: еще раз проверить свою выносливость, и на этот раз совсем не рвотным средством.

А средство это навевает соблазн вкрадчивыми речами о странностях моей любви, которая, по ее мнению, больше смахивает на увлечение красотой. Настойчивая хитрая бестия! Угадывает мои мысли. И находит-таки способ провести меня и дальше продвинуться по моей груди, так что теперь моя левая рука придавлена ее спиной почти у самых ее ягодиц. Я пытаюсь возражать и глупейшим образом сержусь, случайно проговорив имя Анны. В то же время свободная правая рука непроизвольно нащупывает оказавшееся под ею; там оказалось нижнее ребро Сары. Уж этого делать совсем не следовало. Надо было освободиться и встать. Но мы умны, увы, лишь задним числом. В реальном времени меня удержало сомнение: ужели такова ситуация, чтобы проявлять силу характера, а вернее – решительность духа, ослабевшего перед соблазном? Мне думалось, что ситуация еще под контролем. Но как раз в это мгновенье змеиное тело Сары развернулось на моих коленях, она всей грудью легла в мои объятья и принялась канючить, чтобы я поцеловал ее "так же, как тех девушек".

Вспомнилась мерцающая синим светом распростертая подо мною Березка.

Была, была, Георгий, приятная тебе связь между той памятной картиной и тем, что ощущали твои руки теперь, - ощущали упругую хрупкость и змеиную чуткость Сариного тела, просящего о милости. Нашептывание плоти, ждущей твоих ласк, может быть, уже давно, душило тебя спазмами нежности. Ты терял голову. Тебе казалось, что все женщины, какие только ни существуют на свете, слились в одно дрожащее пылающее существо, которое лежит на твоей груди, обвив твою шею руками. Однако помню: когда мои губы слились с ее губами и в мой рот проникла ее слюна с привкусом манго, спирта и печенья, в моей потерянной голове зародился ехидный план избегнуть близости с этой змеею. Расчет был прост. Чтобы добраться до постели и раздеться, нужно ведь будет подняться, выбраться из-за стола, значит, разделиться; вот тогда я и сыграю отбой! Еще раз чмокну Сару в лобик и, галантно распрощавшись, уйду.

Только Сара все это вычислила заранее. Стоило мне обозначить намеренье встать, как она, не покидая моих колен, одним движеньем руки смела со стола бутылки, стаканы, тарелки и под грохот и звон посуды вся переметнулась на стол, так и не выпустив моей руки. Она тянула меня к себе, а свободной рукой ловко освобождала юбку от крючков, и та черной скатертью расстелилась под нею.

На черном, густо розовые в свете лампы, в нетерпеливом исступлении шевелились ее ноги, и в спазмах дыхания подергивался ее впалый, совсем крошечный животик с ямкой пупка, взятый словно от детского тела к ее сильным ногам. Все во мне и при мне встало на дыбы, даже волосы на затылке, то и дело задевавшие за абажур; и по позвоночнику, от промежности до основания черепа, бежала электрическая волна.

Неуклюжей слепой руке не поддается пряжка ремня. Не могу припомнить, как она разнимается. Состояние такое, какое испытываешь в жару, подбегая к кромке морского прибоя, чтобы кинуться в его благодатную прохладу, а одна нога, как назло, запутывается в снимаемых на бегу брюках. Сейчас, сейчас! Ты в отчаянье нетерпенья все прыгаешь и прыгаешь на одной ноге, когда душа твоя уже слилась с водою. Ну вот наконец миг погруженья! Ты ныряешь головой вперед, всем существом своим уходя из мира людей, земли, неба и солнца, плывешь, чувствуя только мягкую крепость обнимающей тебя благодати и освобожденный от тяжести четкий ритм работы всех твоих мышц. Ты глубже и глубже врезаешься в эту необыкновенную стихию первичных чувств, пройденных всем живым; она затягивает тебя в свою глубину и одновременно старается вытолкнуть, как мать, которая должна избавиться от выношенного ею плода, но будет вечно ощущать его внутри себя.

Лица Сары не видно. Голова ее свешена со стола и как отрезана серым жгутом блузки, оттиснутой к шее. На виду только груди и клин острого, задранного вверх подбородка. От бурного дыхания трепещут ее нежные ягнячьи ребрышки. Воздух густ и пьян от ее вскриков и стонов. Временами она приподымает голову и молча, с оскаленным ртом, обводит меня взглядом, словно сверяя мой вид с помнящимся ей образом. Тогда кажется, что моя очумелая душа вот-вот оторвется и улетит в широко раскрытые Сарины глаза, мутные, затекшие наслаждением и ощущением приливающей боли...

Потом я изучал ее тыл – спину двенадцатилетней девочки, меченую большим летним треугольником родинок. Денеб на нижнем уступе левой лопатки, Вега пониже правой лопатки и Альтаир в ложбинке позвоночника, там, где он исчезает под наплывами ягодиц.

Бедная Сара! У нее недоразвит малый таз. Когда она будет рожать, придется делать ей кесарево сечение. Это на ее-то таком узеньком, непоместительном животе! Веса в ней не больше сорока пяти килограммов, и когда я расхаживал с нею по мастерской (при этом ноги ее стянулись на моей пояснице, словно тугой ремень), я не ощущал никакого груза. Голова ее с короткими, слипшимися от пота волосами моталась в забытьи то справа, то слева у моего подбородка. Все цивилизованное, духовное и даже человеческое порушилось в ней, в моих руках корежилась плоть, исходящая потом и стонами. Ноги у меня, правда, отнимались, их одолевала вялость, так что едва удалось дотерпеть до момента, когда прилипший ко мне комочек, словно простреленный насквозь, забился и закорчился на моих руках. Но, лишь только добрался я до постели и пластом растянулся на сукне одеяла, измученность и оцепенение сошли с Сары, точно с гуся вода. По-ведьмински похохатывая и хрипло прикрикивая, как наездница: "Эй! Гей!", – она неутомимо скакала на моих чреслах, а я пытался помочь ей, ловя ее распрыгавшиеся груди. Возможно, ей казалось, будто она летит по воздуху, – так вытягивала она руки в стороны и гоняла их волнами, словно крылья.
Потом мы снова сидим за столом, выпотрошенные внутри, посвежевшие после душа (душевую Сара смастерила в одном из углов мастерской; вода из-под наших ног утекала прямо на улицу). Теперь она напротив меня. Мы пьем чай с ромом (как любил ее отец) и пирожным. Я проглотил бы и быка, но не хотелось обременять хозяйку заботой.

– Ге, – говорит она, разливая чай по второму разу. – Скажи. Сейчас ты по-прежнему любишь свою Лауру?

В голосе ни подвоха, ни иронии. Кажется, что она хочет услышать ответ скорее утвердительный, чем отрицательный.

– Да, – без труда отвечаю я и испытываю тоску совести, близкую отчаянью.

Она розовеет и улыбается.

– Ге, ты великолепен! Во всем! Спасибо тебе.
– За что, родная?

Она низко опускает голову, подтягивает к себе чашку и задумывается над нею.

– Наконец я избавлюсь от любви, – выговаривает она, колыша воду в чашке.

Я изумлен.

– Ты любила? Кого же, Сара?
– Тебя. С первого дня нашего знакомства.

Сейчас уже не могу припомнить всю ее путаную речь, уцелел лишь ее общий смысл. Вот он.

– Теперь я излечилась. Прости, но по-другому не смогла бы. Спасибо тебе. Я почувствовала, что ты в кого-то влюбился. Не разревелась только потому, что мне было очень хорошо. Теперь уж не заплачу. Та любовь прошла. Не совсем, конечно, но боли уже не причинит. – Здесь Сара хохотнула и объяснила свой смешок: – Как вспомню блаженство, сразу буду веселеть, дружок. Это я буду помнить, наверное, всю жизнь. Только смотри! Больше никаких девочек, пока любишь свою Лауру. Конечно, я хотела бы, чтобы ты у меня был всегда, но мне, Ге, не меньше хочется, чтобы ты был счастлив и Анна любила тебя. – Она снова хохотнула. – Хочу, чтобы она получила тебя прямо от меня. Ни от кого другого! Смотри же, Ге, не изменяй нам! Изменить сразу двум – это уж точно грех!

Я был растроган. Она вдохнула в меня сострадание, а с ним и какое-то обновленное, посветлевшее желание любить.

– Миленькая! Дорогая! – воззвал я к ней, схватив ее руку. – Все это так грустно!
– И на том спасибо, Георгий Клод.
– Иди ко мне, – позвал я ее, показав на свои колени.
– Ге, – зашептала она в мой свитер, – если ты ее любишь, подумай все же о детях. Иначе между вами будет только полулюбовь.

Я промолчал.

В голову вдруг ударило: "А если она забеременеет?" Отдавалась она со страстью, с напряжением сил, какие у женщины бывают только с ооцитом второго порядка. Я поцеловал ее приглаженную черную макушку, она подтянулась повыше, уткнулась носом в мое плечо, и я целовал ее шею, затылок, висок. Казалось, будто мы тихо плывем. Для меня она уже не была женщиной, которую хотят или захотят завтра, не была для меня орудием наслаждений. Скорее, она стала моим ребенком, взрослым, неустроенным, заброшенным. Наверное, так наклевывалось во мне отцовское чувство. Я крепче прижал ее к себе, остро ощутил славное тепло ее тела.
– Что ты будешь делать? – скорее себе сказал я, чем ее спросил.
– Когда? – приподняла она голову. – Когда ты уйдешь или потом?
– Потом.
– Буду месить глину, рубить камни, есть и спать и с тобой дружить, – сказала она на одной улыбке. – Мы останемся друзьями. Непременно останемся. Лучшими друзьями. Я научу тебя дружить с женщиной, если ты еще не умеешь.
– Конечно, родная.
– Фи! Родная! Здравствуйте, дорогой родственничек! Породнились! – забавлялась она, соскочила с моих колен, счастливая, жаркая.

Да, счастье, настоящее, хотя и странное, вызванное непонятно чем, наполняло ее в ту минуту. Пожалуй, меня тоже.

– Глупая глиномешалка! – подтрунивал я. – Дружба – лучший способ породниться.
– Согласна. Но к этому способу добавить бы чуточку секса – и ничего больше не нужно, – хохотала Сара.

Так со смехом она и выпроводила меня за дверь.

В ее смехе почудилось мне что-то предвещавшее истерику. Поэтому я предложил побыть с нею еще или даже на ночь остаться. Но она настояла на своем, заверив, что получила уже больше ожидавшегося.

Дома я перекусил и позвонил ей. Трубку не сняли. На меня вдруг напал страх. Гонимый мрачными фантазиями, помчался назад. На двери в мастерскую, освещенной торчащим из груды металлического и железобетонного хлама одиноким фонарем, оказался висячий замок. Сары не было. Не появилась она у себя и утром.

Только в пять пополудни я с облегчением услышал ее голос.

– Прости, мне интересно знать, где ты околачивалась всю ночь? – сказал я.
– Ах, как это здорово! Ты беспокоишься или ревнуешь!
– Ничуть.
– Ге, я ночевала у подруги. Одной было б ужасно плохо! Теперь все в порядке. Целую. Думай о детях.

От такого совета голова моя сама покачалась: "Еще как думаю! Что если она забеременеет?"