А. Можаев
СОЛОМЕННЫЙ ДОМ
(роман)
Глава 4
Минула неделя. Виктор на заводе приработался, притёрся, и дни катились вроде бы ровно, гладко. Но сердце ныло: в делах домашних – неизвестность, да ещё память о тех посиделках с Ольгой не тускнеет. Притянула её резкая откровенность, возможность выговориться. Но сближений больше не выпадало. Встречались мельком, по процедурам.
Однажды после смены едва он переступил порог непривычно безлюдного для этого часа отделения, ему навстречу из долгой глотки коридора засеменил поспешая, Игорь.
- Пойдём, быстрей, пойдем! – рывками потянул за собой, а сам загадочно улыбался и жмурился, что сытый обласканный кот.
- Да погоди! Дай грязь скинуть! – усталый, во влажных белёсых разводах по телогрейке, Виктор не радостью встречал его. – Стряслось, что ль, чего? – защемило в груди, как часто щемило теперь от неясных предчувствий. К тому же, сегодня дежурила Ольга, и он взялся тщательно приводить себя в порядок.
А на самом деле «стряслось» следующее: в дальнем конце отделения в битком набитой комнате отдыха, что разделяет кабинеты заведующего и дежурный, разворачивалось собрание. Все пациенты, весь персонал присутствовали здесь. Даже сам Татарчуков присутствовал. Представляли новоприбывшего врача…
Потом она держала речь. Вложенное в голову за годы учёбы излагала бойко. Сразу видно – отличница. К тому же - с редкой уже по тем временам чертой: всегда верит тому, что говорит.
- В нашей стране с отсутствием антагонистических противоречий отсутствует социальная база для массового пьянства и алкоголизма. Это всего-навсего пережиток! К сожалению, пока распространённый. Коренится он в моральной нестойкости, в некоторых психофизических характеристиках индивидуума и в отдельных недостатках нашего
общежития. Но с отсутствием непримиримых противоречий он победим. Но мы, медики, подходим к алкоголизму прежде всего как к болезни. Вы для нас – больные. К сожалению, мировая наука пока не отыскала мозговой центр, управляющий страстью к алкоголю и прочим наркотикам. Но отыщет обязательно. Тогда откроются прямые методы воздействия. А пока на вооружении только косвенные…
Поначалу она говорила открыто, всматривалась в больных смело, а голос был задорен, звонок и чист. Но где-то с середины утихла, в смущении затеребила восковыми пальчиками светло-русую, рыжего подпала, прядку, что струилась из-под накрахмаленного и для задора чуть сдвинутого набок медицинского колпачка.
Затем осеклась вовсе, потупилась. По золотистому наливу щёк, по кипени холёной шеи загулял, замерцал «маков цвет»-румянец.
Это бесстыжее разглядыванье больных так смутило. А разглядывали её все: кто - с ухмылками, кто - со смешками, кто-то - с перешёптыванием. И даже вечно сонный пухлогубый юнец, ночной страж картёжников, захлопнул свой учебник истории и немигаючи уставился на неё с полудетским восторгом и совсем не детской похотью…
- Хороша? – как бы вздохнул Игорь над ухом подошедшего из умывальной Виктора. В комнату они заходить не стали, а приткнулись у двери незаметно понаблюдать.
Виктор рассмотрел, конечно, и выспевший в первой женской, не угнетённой семейными хлопотами, красоте безупречный овал лица её, и карие, жаркого блеска глаза, смущённо прикрытые пушистыми ресницами, и нахмуренные русые брови, к переносью густеющие, взмахивающие высоко и плавно и так же плавно в нить опадающие, и тонкокрылый, неправдоподобно ровный, будто лепной, носик, и беззащитно разомкнутые нежно-розовые губы, мягкие и полные, и горделивый округлый подбородок.
Стрельнул и на туго всхолмившую одежды полнозрелую грудь её, но ответил странно раздражённо:
- У меня жена не хуже.
- Ну ты даешь, старик! Это же чистый антик!
- Не люблю этих баб обученных. Вместо мозгов - одна нахватанность!
Тем временем в комнате на помощь смешавшемуся врачу пришел Татарчуков. Он поднялся и теперь, стоя, представлялся более солидным, нежели за столом в своём кабинете, где его чаще всего видели. Вдобавок, в руках его покоилась внушительная, старинной работы, палка с медной оковкой и набалдашником в виде оскаленной львиной морды.
И вот, подавшись вперёд своим мешковатым широким телом, он грузно налёг на эту палку:
- Прошу помнить: Татьяна Михайловна – питомица ведущего профессора Птицына, - занудил строго. – Профессору мы обязаны многими методами лечения и профилактики. Это хорошо вам известные ЛТП, клубы трезвости, режиссура семейных отношений. Татьяна Михайловна опробует у нас методы новейшие, из научной лаборатории профессора. Будьте внимательны: доктор пояснит смысл будущих занятий. От этого зависит дальнейшая биография многих…
Смешки и шёпот утихли – Татарчукова боялись. Многих он повыгонял с «волчьим билетом».
Молодая врач отняла пальцы от выпуклого лба своего, потирая который надеялась прикрыть смущение и, обретая уверенность, напряжённо вглядывалась в точку куда-то поверх голов:
- Так, на чём я?.. – продолжила. – Да, косвенные средства. Главное - укрепить волю. Она у вас есть. Могли пить, гулять, не считаясь с мнением близких? Не боялись работу прогуливать? Значит, силу пренебрегать, своевольничать имеете? Так направьте её в полезное русло! В полезное для общества и для себя, - она в своей оскорблённости так вдруг на них голосом надавила, так густо-карим взором рассверкалась, что пьяницам не до похабностей стало. – А я помогу. Но помните: вы являетесь больными! От вашей болезни освободиться без доверия нельзя! Доверьте врачу ваше сознание, вашу волю! Знайте: вам желают пользы! Поэтому, отношения должны строиться на доверии!
На последних её словах Татарчуков занервничал, что-то недовольно шепнул. Она кивнула и закончила уже сухо:
- Я внимательно ознакомлюсь с вашими историями. Побеседуем с каждым.
- Детей бы лучше рожала. Лезет алкашне в душу! – заворчал за дверью Виктор.
Но вдруг прояснел, словно майское солнце ласковое в лицо брызнуло – это Ольга, что у стенки напротив скромно стояла, посмотрела на него. А уж он-то давно за нею украдкой наблюдал.
И тут же к врачу смилостивился:
- Чего с неё взять? Молодая…
В этом своём настроении он не мог, конечно, додумать: начинающему доктору совсем не трудно выбрать себе друга по вкусу и детей нарожать. Но её всерьёз увлекает научная карьера и потому обрастать семьёй пока не с руки.
- Что-то ты не в духе сегодня, - укорил мягко Игорь.
- Чего? – посмурнел тот – Ольга смотрела на него равнодушно, будто он блёклым для неё прохожим был из толпы. – Соды нажрись до пены в пасти – погляжу, как в духе будешь! – и действительно: волосы его, шея, и прижатые жёсткие уши - все в белом густом присыпе.
А собрание тем порядком заканчивалось. Назначили с ближайшего воскресенья сеансы психотерапии и все заподнимались, задвигали стульями.
Виктор же напоследок бросил с насмешкой Игорю - не понравилась вся эта его возня вокруг докторши:
- Слышь? Ты-то сам женат?
- Был, старик, был, - оробел от неожиданности тот.
- Некрасивая, что ль, была?
Не зная как ответить, да и стоит ли отвечать вообще, Игорь заискивающе потрепал «работягу» по плечу:
- Не всё просто в жизни, Витюша…
- Значит, сама ушла, - догадался тот.
Поздним вечером после отбоя Виктор набрался смелости и решил походить у кабинета на виду Ольги. Та долго терпела, не обращая внимания, затем отправляла спать и даже затворялась. Но снова и снова шаркали за дверью его тапки.
В конце концов, ей это надоело, а ругаться не хотелось, и он снисходительно был допущен к партии в «подкидного».
Виктор уселся таким довольным, что даже укоризны и любопытство бабы Ани мало его трогали. А та прямо таки пытала «свежего» человека:
- И как тебя, парень, жена до эдакого разброда допустила?
- Чего, жена? Жена не при чём. Её дело десятое, - не очень-то ему было сейчас удобно о жене распространяться.
- То и худо, что десятое… Да ну вас! – санитарка бросила в сердцах карты. – Хитрованка ты, Ольга! Мнишь, не вижу, как поддаёсси? Не стану эдак! – упираясь руками в колени, поднялась.
Виктор и Ольга перекинулись скупой усмешкой.
- Останься, баб Ань. Не рушь компании, - медсестра была сегодня сосредоточенной и скорбной точно с похорон. – Утром домоешь, - больные в отделении убирали коридор, палаты и лестницу, а кабинеты доверялись только санитаркам.
Но старуха молча отмахнулась и, посчитав, что вопросами о семье, жене, дала этому настырному напоминание, выбралась за порог.
Они остались в комнате вдвоём. Верхний свет был потушен. Зеленью стеклянного колпака лучилась одна настольная лампа.
- Верная бабушка, - похвалил ушедшую нечаянно обрадованный Виктор.
- Сын единственный два года как помер. Директором завода работал в Таллине. Жена и раньше погуливала, а тут вовсе запила-загуляла. Дочка осталась шестнадцати лет. Красавица: глазки распахнуты, коса с руку – чистое серебро. По рукам пошла девчонка. Старая забирать поехала – пинками спровадили. А она и по сыну сокрушается: в далёкой земле холодной лежит. А семя его по ветру носит… Я не для чужих ушей говорю, - опомнилась Ольга. – Чтоб за въедливость не укорил. Я люблю её, бабаню. Многим обязана. А она сердится, если жалею. Таков, говорит, перст Божий. Ещё сыграем? – собрала карты в колоду.
- Как хочешь. Мне всё равно. Я не игрок, - притих Виктор.
- Что так? Проигрывать не любишь?
- Чего проигрывать-то? Азарта нет.
- И то верно. Что же не спишь тогда, бродишь? У нас по ночам одни картёжники бродят. Я думала – и ты такой, - слукавила слегка.
- Кто его знает? Не спится, и всё! Может, тоска заела. Может, месяц вон лупит. Хоть волком вой! – пошутил грустно тот: это Ольга грусть на него навеивала.
Она примолкла, потупилась. Вдруг подперлась ладошкой и тихонько запела есенинское. Голос был густ, низкозвучен и тёпел и повилась золотою стёжкой по суровью задушевная печаль:
«Над око-о-ошком ме-е-сяц.
Под око-о-ошком ве-е-тер.
Облете-е-евший то-о-поль
Се-е-ереб-ри-и-ст и све-е-етел»…
Теперь она смотрела на него, не отрываясь, немигаючи, и того словно синей мглою обвесило и повило. В снах случается: тащит тебя кто-то властный в полное прелестей неведомое. В груди сладко захоланывает от предчувствия полёта, но сознаёшь: не будешь скоро, каким на свет рождён – слабым, да вольным в земном своём выборе. Страшно и жалко родное терять и упираешься над бездной сомлевшими ногами. А для высвобождения от властной этой силы всего-то необходимо слово некое призвать. Вспоминаешь, напрягаешься мысленным взором, тужишься языком пошевелить. И вот уже подступает изначально заветное. Сейчас, сейчас сорвётся с губ, ошеломит белой молнией! И…просыпаешься в тот миг. И в памяти – ничего. Живи дальше, вспоминай, пробуждайся.
Вот и Виктор сейчас похоже чувствовал: рушится у них с Ольгой привычная защита - незнание душ - а взамен нарастает увлекательное сближение. И поперву побаивался. Будоражила такая невыдуманная близость. И оттого в лицо ей смотреть не решался, а всё сползал взглядом на резкий как слом изгиб ладони у худенького запястья, где под матово-белой кожей голубые веточки вен сокровенной своей нежностью поражали…
«Даль-ний плачь таль-я-анки,
Го-о-лос о-о-дино-окий –
И так-кой роди-и-мый,
И так-кой далё-о-окий»…
Ольга пела, в окно лез убывающий, опрокинутый рогами в черноту поднебесья месяц, заливал полкомнаты стылым серебром, выкрещивал тенями переплёта пол и стену, а на стуле в углу ёжился в ознобе Виктор: одинокий, заброшенный. А Ольга глядит на него безжалостно, даже ресницей не дрогнет. Лицо что из белого камня высечено и голос тоскою грудь рвёт:
«Плач-чет и сме-ё-о-тся
Пес-сня лих-хо-вая.
Где ты, моя л-ли-и-па?
Ли-и-ипа ве-е-е-ковая-а?»..
Издевается она над ним. А саму обида на свекрови напраслину гложет: да неужто б не нашла себе стоящего человека, кабы решилась? Жизнь-то, и правда, течёт. Не наживёшься! А дома изо дня в день всё та же стужа…
Не выдержал Виктор, сорвался со стула и ушёл к окну, чтобы слёз, непрошено накипающих, избежать. Прижался лбом к студёному запотевшему стеклу. Ну, совсем мальчишка влюблённый!
- Странно как-то, - подал голос. – То всё тает, тает, а то вдруг заморозки…
А она в ответ – ещё пуще, с задором. И в глазах как бесенята ворохнулись. Силе женской проверить себя захотелось. Да ещё та молодая красивая врач подразнила, заставила на себя глянуть со стороны…
«Я и сам ког-да-а-то
В празд-ник спо-о-зарн-ку
В-вы-ходил к л-люби-и-мой
Р-раз-верну-ув таль-я-а-анку!»...
- Мне самой тошно. Характер такой. А ты не молчи, не давай мне «советь», коли пришёл, - и очи что хмелем туманным подёрнуты.
Поманила чуть, и вот он уж улыбнулся. Подышал и обрисовал зачем-то на туманном стекле контур церковки.
Ольга подождала под скрип старинных за окнами деревьев и, видя, что тот всё отмалчивается, запела уже теперь жалобно:
«А тепе-ерь я ми-и-лой
Ни-и-чего не зна-а-чу.
Под чужу-ую пе-е-сню
И сме-е-юсь и пла-а-ачу».
- Или не ты петь просил? Что помалкиваешь?
- А что говорить? Развлекать не мастер, - вернулся тот к столу и уже открыто посмотрел на Ольгу – первая боязнь отпустила.
А та у своей лампы как бы душой пыталась отогреться, и что-то жалостное померещилось вдруг Виктору…
- В детстве любил представляться. Начитаюсь, читать очень любил, и воображаю: то я корсар благородный, то Робин Гуд, то Стенька Разин сам! И вечно кого-то защищаю! А когда бараки наши сносили, много бараков – целую улицу, натаскаю на чердак барахла брошенного и целыми днями как в чаду! Навыдумываю себе персонажей всяких; и где я только не был, кем только не был!..
Он воодушевился этими воспоминаниями, и скованность его как рукой сняло – мотался перед столом, будто об Ольге совсем забыл:
– Доходило, в натуре жил как образ ходячий! Все побои от бати собрал! А подрос – актёром решил сделаться. Не то донкихотство это до добра не доведёт. Но до армии прогулял, конечно. А с дембеля поступил в театр рабочим сцены, чтоб механику их узнать лучше, подготовиться. Там на Ирку нарвался, - сел на топчан. Говорить сейчас о жене совсем не хотелось.
Ольга вскинула бровь. Она слушала, как слушают заманчивую историю дети.
- Жена. Осветителем тогда работала, - он опять уклонялся от прямого на неё взгляда. – Как там учёные разные пишут: важно, чтоб интересы были общие? Ни хрена они в жизни не понимают. Ну, сошлись мы на этих интересах общих. Только, они у неё сильней оказались. Родила, посидела и - шасть снова в театр свой. А меня деньгу зашибать погнали. У них-то гроши платят. А чтоб не рыпался, раскритиковали с тёщей: куда с такой рожей на актёрский?! Не позорься, пролетарий! Да там ещё блат и «на лапу» давать надо. А у тебя и таланта не видать. А кто его пробовал: видать или нет? Но они – сиди, говорят, смирно, добывай семейству на прокорм. Ты перед дитём в ответе… Кто его знает? Может, правы они? И я ни к чему не годен?
Ольга, слушая, навалилась на стол, щекой легла на руки и каждую чёрточку резкого сухощавого лица Виктора изучала. Ей знакома была эта тоскливая обида недовыраженностью жизни, эта изводящая жажда большего, что прорывается против воли когда угодно и где угодно, не взирая на обстоятельства и лица.
А он чувствовал эту тёплую волну её интереса, и оттого становилось легче, словно приласкали невзначай. Умела она человека настроить, даже порой того не желая…
И вот под конец Виктор забыл свою обиду, злость и начинал вдруг смотреть на прожитое как-то по-новому, без сердечной страсти. Более мудро, что ли.
- Ну, сижу, добываю. Вскоре батя задурил. Ему как инвалиду войны комнату дали и мы думали – нас туда вселит. А он сам въехал. Я, вещает, много в жизни горя хлебнул и своё желаю добрать. Стану в хороме своей дам принимать и всё, что заслуженному гражданину положено. А ты, Витька, дурак, что в нежные годы женился и сословие мужское позоришь. Сколько он тогда слёз матери стоил! И погулял-то недолго – сердце сдало. А комната всё равно нам отошла. Да не в радость. Вот кто виноват: мы или жизнь такая? Чуть подмаслят – и поскользили все! И у нас с Иркой: сутки не видимся, пацан брошен. А тут ещё ей повышенье – начальник цеха осветительного. Дома совсем мало бывает. У неё жизнь скачет, у меня ползёт. После работы зальёшь стакан «за воротник» – вроде, веселее. А дома сын шарахается, Ирка орёт и всем на всех наплевать. Спать завалишься, утром внутри гадко, а в лямку – иди. Надоело до смерти! Еле вечера дождёшься и – по новому кругу! Отношения враз пустовесные, да ещё заработки упали. Но тут мы ту реформу «сварганили» и настроение поднялось. Думали, навсегда… И дома потеплело. Парень тогда в четвёртый класс перешёл. У них там история началась. И вспомнил я детство своё. И понеслось! Наберу книжек исторических, начитаюсь и давай в лицах ему рассказывать! Как привязанный ходил за мной. Даже самому смешно стало. Но потом нас разогнали… Нет, ты не думай – я не жалуюсь, не оправдываюсь. Сам виноват: дурак был, верил всему…
- Не тому, значит, верил, - построжела Ольга. – И другого ждать нечего. Люди унизились, благосостояние целью над собой поставили. Вот и скользят за удовольствием. Ещё хуже будет. Таким народцем, к тому же – пьющим, помыкать легко… Жизнь оскорбленьем становится… Нет, лучше в одиночестве остаться, но не поддаться, - это последнее она высказала неожиданно угрюмо, с застывшим, как бы опрокинутым в себя взглядом.
- Да на деньги-то, вещи – плевать. Но хочется, чтоб тебя лично ценили как-то, - попробовал Виктор уточнить мысли. – А у нас как? Из-за чего сорвался с этой пьянкой? – и тяжело посмотрел на Ольгу. Потянуло дорассказать свою историю. Да ведь даже перед собой
тягостно вспоминать о тех «выселках»! Но пересилил таки себя…
Та угольная база была посажена среди бескрайнего поля. Работа – в третью смену. Из суток в сутки лишь темень да рассветная серость заволочённого тучами неба. Ярый ветер да чёрный снег. Сон и явь – всё смешали полукаторжный труд и водка в сплошной бесконечный бред.
На высоченной эстакаде – состав. С рельсового крана бьёт прожектор. Густо пляшут в луче белые шмели. Ковш, раскачиваясь по дуге, тяжко ухнет сомкнутыми челюстями в стальной бок полувагона и тот едва не опрокидывается. А из люков выплёскивает под откос уголь.
На крутой насыпи – «телоргреечник» с длинной штангой, навершие которой с перекладинкой напоминает букву «Т». Ею он колотит по крюкам люков.
Когда те со скрежетом разверзнутся – чуть не на голову валятся убойные куски.
Устоять на насыпи трудно: ноги вечно ползут под откос, и нужно постоянно ловит равновесие. Иначе, задавит. Да ещё ветер швыряет в лицо колючую, со снегом, пыль.
Остальная бригада в полувагоне: сизо-красные лица, драные ватники, неуклюжие оковалки-валенки, - разбивают ломами смёрзшиеся глыбы.
Неподалеку от эстакады – наполовину заметённый сугробами вагончик-бытовка, бревенчатая контора и виселицей в чистом поле - проём дощатых ворот-весов.
И по-над всем этим бьёт и бьёт, как заведённый, кран. Хоть метроном настраивай!
Едва просветлеет, летят под насыпь ломы и лопаты. Брошен под угольной горой бульдозер с задранным над кабиной совком.
Работяги отогреваются в бытовке. У шкафчиков свалены, как всегда в кучу, телогрейки. Уставлен бутылками стол. Стаканы мутны, закуска киснет на газетах. Мужики в драгоценно блестящих антрацитом отрепьях уже пьяны, грязны, всклокочены. Лица в угольных разводьях, в сизой, въевшейся в кожу пыли. Человека тут различишь с трудом.
Кто-то снова пьёт, кто-то обнимается, а кто-то спит на лавке или глядится тупо в слепое оконце…
По хорошо знакомой дороге крадётся патрульная машина ПМГ-«канарейка», лениво переваливается на ухабах. Её вызвала и поджидает у конторы закутанная в тулуп, по мужичьи кряжистая баба – хозяйка участка. Опять невмоготу сносить разгул работничков.
В бытовке переполох. Машина замечена. Малорослый грузчик хватает недопитую бутылку и лезет в шкаф. Остальные в сутолоке прут вон. На лицах утробный страх.
Милиционеры, наблюдая безмозглое бегство, пересмеиваются с бабой. Они не торопятся, отпуская тех подальше, давая возможность рассыпаться широким веером – забава эта хорошо отработана. Когда нужное расстояние наберётся, стражи порядка сядут в машину и та резким скоком сорвётся с места.
Бегут, поспешают во поле мужики. Вязкий хмель валит с ног в вязкий снег; и хватайся, не хватайся за будылья чернобыла – не удержишься. Хрупка соломина! Но вновь чудом поднимаются и шатко бегут: глаза вытаращены, на лицах тает снег.
Летит, взметая белую пыль, машина. Прыгает на кочках. За стеклом – вцепившиеся в ребристый руль пальцы, нацеленный взгляд ловца. Красные петлицы. И нет уже в молоденьких сержантах игры – одна вскипающая злость.
Кого-то догоняют. С подножки лютым зверем срывается сержант - и скрученный «работяга» уже в кузове. А ПМГ летит дальше. На подножке снова согнут крючком ловчий. Его напрягает азарт.
Мчатся за Виктором. Тот, озираясь, тянет к колеям, за которыми бесконечной лентой – серый бетонный забор. Над забором что-то кричат и спускают ремни солдаты.
Ожил Виктор от внезапной надежды, но немного не добежал - взвился перед глазами снежный вихрь…
А следом - очередная днёвка в отделении, милицейский мат, кулаки и пинки «пятого угла», квитанция о штрафе и похмельная тоска возвращения…
- Так вот Новый год отпраздновал. А как он, говорят, начнётся, так дальше пойдёт. Вот и пошло, - пришибленно закончил Виктор своё признание.
Ольга выслушала его строго, не сочувственно:
- Неправду говорят. Всё от себя зависит, - и вдруг её точно кто в спину толкнул. – Хватит уже, наверное, бегать? Самому же надоело!
Он кивнул, виновато потупился. Впрочем, удовлетворился уже тем, что смог сказать неприятное о себе небезразличному человеку.
А на сегодня их встреча завершалась. За оконной решёткой поднимался рассвет. Бездонное небо над церквушкой заиграло «ясписом»-изумрудом, стаей спешащих с юга вольных лебедей зарозовели высокие облака.
Розовое заливало кабинет на глазах: выкрашивало блестящее медицинское имущество, румянило представшую совсем юной Ольгу. И Виктор залюбовался женщиной.
Конец первой части.