Небо, продрогшее осенним совершенством чистоты, рябью нависло над его головой. Мутное стекло крыши, равно, как и стен, что окружали значительных размеров площадь, было умыто вязкими разводами влаги…
Ровно по центру стоял чёрный железный стул. Пол, напоминающий днище стертой о время баржи, источал резкий дух стоялой воды. Стул имел высокую спинку, с двумя прямоугольными параллельными прорезями во всю высоту. Он был установлен на небольшом возвышении – ровном квадрате железа, на восемь сантиметров выступавшего из пола – и каждой ножкой приварен к нему. На этом импровизированном троне, словно подражавшем урбании, в сердце которой располагался, сидел молодой человек. Это был мужчина третьего десятка лет, с правильным чертами лица и средней длины светлыми волосами, что, случайно преломляя тусклый дневной свет, загорались бледными искрами золота. Человек был достаточно высоким, и плотным в телосложении, что, однако, не лишало его некой утонченности, если не сказать женственности. Тело молодого человека было обнажено и от него, в две стороны, к потолку, провисшими лучами, один под одним, тянулись тонкие серебристые нити. Каждая нить, подходя к телу, заканчивалась острым крюком, который уже под кожей имел форму плоской широкой лопатки, с маленькими загнутыми «ро’жками» на верхних углах. Каждый из крюков, являлся, своего рода, механизмом в механизме – он имел форму лопатки, только в раскрытом, взведенном виде, становясь маленьким крепким зажимом, в результате…
Аккуратно подняв голову вверх, он усталым взглядом следил за хаотичным действом – суицидом капель дождя, что, вырываясь из плоти низких туч, падали головой вниз и разбивались в брызги о толстое стекло. Серебро упорядоченной паутины нитей исчезало в сумраке, параллельных полу углов потолка. Стеклянная коробка помещения располагалась на крыше многоэтажного здания. Где-то на уровне тридцатого этажа.. Под самым потолком, каждая нить крепилась к своеобразной лебёдке, которая, в свою очередь, изолированным проводом соединялась с остальными лёбедками, образуя прямую цепь.
На его красных от переутомления глазах проступили слёзы – память раскалённым лезвием вспарывала грудную клетку, оставляя не затухающий ожог. Он сидел унизанный крюками, которые двумя параллельными рядами шли от лица к лобку, затем, расходясь на каждую ногу: первая пара крюков была загнана под кожу лба, вторая – чуть выше солнечного сплетения, третья – в районе лобка, затем ещё по две пары на каждую ногу – в ляжке и икре.
«Так как же это случилось?..» Он, оторвав внимание от внутренней боли, погрузился в недавно минувшие события.
В тот, по-осеннему солнечный вечер эмоции шли впереди разума. Это логично, ведь, в конечном счёте, абсолютно всё равно кто и как поступает. Важен лишь сам факт поступка. А то, как его объяснят – это уже субъективность. Чистый поступок необходим для продолжения действия, движения одного из миллиардов циклов этого мира. Тоже, что наполняет его – для мира бессмысленно. И если поступок не минуем, да ещё и необходим, почему бы ни наполнить его реализацией своего желания? Ведь эмоции глупы, лишь только для самих людей?..
В доме, на двадцать первом этаже, слева от входа в лифт, располагалась отделанная под красное дерево дверь. За ней – четыре комнаты почти лишённые мебели, кухня, где бесконечно прозябает художник – знакомый, знакомство с которым уже поросло плотными слоями пыли – и санузел достойный жителя большого города. Он отчётливо помнил, как кухня расплывалась в глазах махровой нежностью лучей заходящего Солнца. Она буквально цвела, переливаясь теплом домашнего уюта. «Галерея! Галерея!! » - резало мозг его знакомого. Прекрасный повод отметить достижение, – на крыше этого элитного дома в его власть была отдана весомая площадь – результат союза железа и стекла. Но может ли быть счастлив тот, чьё счастье похоронено в таланте другого? Как ещё долго он был способен страдать? Ведь этот художник, не больше, чем проекция собственной мечты в его личную жизнь.
От двух крайних лебёдок отходило по одному тонкому проводу, чистотой белой полоски протянутых к центру крыши. Каждый из них был подключен к двухметровому, в площади, блюду солнечной батареи. Она располагалась под углом, у самого потолка, сразу за его спиной. Плотное шерстяное покрывало неуклюже свисало, скрывая батарею от бессмысленного существования сумрака дождливого света.
Слезы чертили собой на его бледном лице. Время можно было бы считать, следя за ударами сердца. Он помнил, как в детстве неуклюже возился с карандашами, мазался гуашью и изобретал из пятен чернильной туши.. Как велика трагедия творца, которому не дано творить? Сила страсти была так велика, что сотни ночей оставались бессонными, умытыми слезами истерики и кровью истерзанных дрожащих рук. Крики родителей и бесконечные медосмотры растили в нём ярость, пламя которой, порой, перебивало жар безудержной страсти рисовать.
Так в какой же момент появился этот знакомый?.. Теперь, верно, это было не важно – плотный, мягкий ковер песочного цвета, что лежал на его кухне, был украшен причудливой каракулей темно-вишневого пятна. Выстрел, явившейся продолжением его собственной руки, взорвал левую заднюю часть головы художника и тот, брызнув кусочками мозга на стол, с силой рухнул между лимонного цвета стулом и черной керамикой электрической плиты.
Спасение нашлось в его деде. Пожилой человек, всю сознательную жизнь просуществовавший в грязных стенах завода при конструкторском бюро, светлым ангелом явился своему внуку. Стремясь передать всё, что смог накопить за свою ограниченную жизнь, старик, тем самым дал малолетнему творцу возможность самовыражаться. Теперь его ночи проходили в непрерывной возне, результатом которой миру являлись самые невообразимые подобия примитивных механизмов, о назначении которых можно было только догадываться. Страсть, найдя себе выход, не покидала его, сделав в итоге, одним из совершеннейших умов, что было по достоинству оценено обществом. Но удовлетворение не наступало.. Ночи становились всё мрачнее, и уже тяжело было вспомнить, когда он проснулся в последний раз…
Смерть знакомого, чьё имя терялось в гулком пространстве его памяти, не принесла облегчения. Это, в общем-то, естественно, ведь то была эмоция ярости. А, поддаваясь действительно сильным чувствам, чаще всего – ошибаешься. Галерея, теперь никому не нужна. И радости от ровных слоев красок ему уже никто не подарит.. А, ведь каждая картина казалась ему шедевром… Этот свет… То закатное Солнце принесло ему нежность и покой. Это странное чувство длилось ровно до хрустящего звука выстрела. Солнце, в тот момент подарило ему ощущение всеобъемлющего понимания. Бессмысленность всего происходящего, и вместе с этим – покой. Ведь, не важно, что, у кого и как случится. Уже всё решено. Все буду счастливы. И ничто не изменить.
С железного возвышения, к которому был приварен стул, он поднял блестящий чернотой пластик - аккуратный прямоугольник пульта. Нажав на одну из кнопок, он озарил куб мутного стекла, светом мощной ультрафиолетовой лампы. Как волнующе! Первая выставка галереи будет состоять из его композиций! Почти мечта. Почти счастье.
Витой, хлопчатобумажный шнур резко дёрнулся вперёд, к дальней стене перед его глазами. Скользя из-за его спины, между ножек стула, по возвышению, шнур несся, волоча за собой шерстяное покрывало. Скорость была так велика, что грязный пол, казалось, и не тронул мутного тона полотна. Серебряные нити одновременно дернулись во все стороны. Механизм каждого крюка сработал, захватив кожу изнутри…
На ржавые разводы разящего плесенью железного пола, рухнуло, обнажившись нутром, тело, корчащееся в судорогах и напоминавшее раздавленную косточку спелого граната. Нити, холодным огнём горящие в лучах искусственного солнечного света, разделились в ряд, вдоль стены – каждая под свою лебёдку, и, не убравшись до конца, где-то на полтора-два метра, повисли, раскачивая слюнявящееся кровавой слизью куски человеческой кожи.
Это не была казнь. Это не было решением.
Это был круг. Проекция любого цикла, что способен существовать в мире.