Дядя Кямыл и Великая Отечественная война
Однажды случайно подслушал, как моя мать журила внучку за то, что та не торопилась поднять упавший ломоть хлеба. Мать рассказала ей о том, как мы, ее дети, голодали в войну и мечтали насытиться хотя бы хлебом. И я вдруг ясно вспомнил сцену: вечер, на улице дует холодный бакинский норд, а мы с сестрами сидим в не отапливаемой нашей квартире вокруг "керосинки" и с нетерпением ждем, когда же, наконец, поджарится непропеченный, полученный по карточкам в огромной очереди черный хлеб. А мама мягким грудным голосом рассказывает истории из мирного прошлого. Эти, вдруг всплывшие воспоминания, напомнили и о том, как мы провожали на фронт папиного младшего брата - дядю Кямыла. ...
Моего отца на фронт не призвали: не позволили больные легкие и плохое зрение - результат побоев во время допросов в НКВД в тридцатые годы. Всю войну он работал адвокатом, месяцами пропадая в командировках по всему Азербайджану. Зато были призваны все его братья. Двое из них погибли, один вернулся после тяжелого ранения. А дядя Кямыл...
Худющий, но ширококостный и выносливый дядя Кямыл выглядел зна-чительно старше своих лет. Гроза гянджинских улиц, он до того надоел собственной матери - бабушке Гюлюстан-няня, что она, не побоявшись даже остаться одной, упросила моего отца взять его к себе в Баку и хоть как-то усмирить. Кямыл на некоторое время действительно присмирел, даже устроился куда-то на работу, но вскоре вновь "сорвался": не помню уж, кого он там избил, и отец был вынужден с ним сурово поговорить. Обиженный дядя Кямыл пошел в военкомат и уговорил призвать его в армию. И вот, загорелый, улыбающийся во весь рот, явно счастливый от внимания к своей персоне, он выслушивает слова назидания моего всегда чуточку сурового отца и добрые пожелания плачущей от предчувствия беды моей матери (Ее, русскую Ольгу, уважали все братья отца, и с фронта писали письма не отцу, а ей. Одно из них, от аккуратного Дашдамира, сохранилось: "Издрасти дарагая систра Лейла-баджи..."). Несколько раз дядя Кямыл по утрам прощался и уезжал на призывной пункт в поселке Баладжары, но к вечеру возвращался: их, еще совсем молодых парней, видимо, не очень-то торопились отправлять на фронт. И когда мы уже устали его провожать, он не пришел. Его письма с "учебки" приходили, как рассказывала мама, редко, но всегда в них была удаль и уверенность в том, что "Красная Армия уничтожит фашистов". Потом он радостно сообщил, что наконец-то его часть посылают на фронт. И все: ни писем, ни похоронки. На запрос отца к концу войны пришло сообще-ние: пропал без вести...
Лето 1947 года. Я сижу дома один. В дверь постучали. Открываю - стоит высокий бородатый мужчина. Несколько секунд смотрит на меня, и вдруг хватает в охапку, обнимает, целует, постанывая и больно царапая колючим лицом.
- Не узнал, мой дорогой племянник! Не узнал, мой родной! Не узнал, мой золотой! - восклицал он. Это был мой дядя Кямыл.
Поскольку дома, кроме меня, никого не было, он моментально решил: "Пойдем в ресторан!" И вот я, десятилетний подросток, сижу в ресторане, ем что-то очень вкусное и пью пиво, щедро подливаемое дядькой из граненного стеклянного графина, а он рассказывает, видимо, очень мучительное для него и совсем непонятное для меня. Рассказывает, размахивая руками, взахлеб и громко, ничуть не смущаясь тем, что все вокруг притихли и, нахмурившись, слушают. Его повествование я не запомнил, память сохранила лишь какие-то отрывки: как безоружный он попал в плен, как там мытарствовал, как после войны оказался в фильтрационном лагере в зоне союзников. Не запомнил еще и потому, что меня, как и других сверстников, интересовали тогда больше героические поступки воинов Советской Армии, а дядька, как оказалось, побывал в плену... Да и опьянел я, естественно, очень скоро. Так, что совершенно не помню, как мы добрались до дома и как проходила встреча моего совсем не героического дядьки с другими домочадцами, особенно с отцом.
Папа, работавший в это время юрисконсультом на консервном комбинате в городе Хачмасе, первым делом повез дядю Кямыла к себе и устроил складчиком. Мама, когда мы приезжали к отцу, часто жаловалась ему на то, как много стал пить Кямыл, и настоятельно советовала женить его побыст-рее... Потом случилось непонятное: дядю Кямыла арестовали. Мои родители ходили очень встревоженные, о чем-то шептались, мама тихо плакала. В семье перестали произносить его имя. О нем вспомнили вновь только в 1951 году, когда меня принимали в комсомол. Отец беспокоился:
- Про деда спрашивали (он у нас был "зажиточный скотовод" и умер в ссылке)? А про мой арест? А про Кямыла?
Не спрашивали... Лишь в 1969 году, почти 20 лет спустя, я узнал правду о моем дядьке. В июле мы с ним и моим пятилетним сыном остались еще на некоторое время у свежей могилы отца после многолюдной панихиды. Дядя Кямыл, до этого не проливший ни одной слезинки, вдруг громко и горько зарыдал:
- Прости меня, брат, за то, что обижался на тебя! Только теперь я понял: ты никак не мог помочь мне выбраться из тюрьмы. Ты отвечал, прежде всего, за жизнь четверых своих детей. Будь она проклята, эта власть!
Откровенно говоря, я был шокирован его словами, но промолчал: горе заполняло меня - отец был для меня всем.
Дядю Кямыла освободили в 1954 году. До смерти отца при наших редких встречах он явно избегал разговоров о своем пленении, о жизни в тюрьме. Как теперь понимаю, он боялся помешать моей карьере. Но я уже знал из реабилитационных материалов: "за службу у немцев" дядя Кямыл был приговорен вначале к расстрелу, но потом, "учитывая его молодость", высшую меру заменили 25-ю годами. Страшные были времена. И вот после неожиданной фразы над могилой отца, дома, когда все разошлись после панихиды, до поздней ночи дядя рассказывал мне о том, что с ним произошло. Он знал, что я должен был уехать работать за границу, и, видимо, побоялся, что его "одиссея" уйдет вместе с ним. Его беспокойство, к сожалению, скоро подтвердилось...
Вот его рассказ.
Когда на призывном пункте на станции Баладжары объявили, что коман-да, к которой был приписан дядя Кямыл, отправляется, наконец, за Урал в "учебку", он был разочарован: с нетерпением рвался сразу в бой, а тут - опять отсрочка. До Урала ехали в "теплушках" долго, чуть ли не две недели. Зато по прибытии на место их моментально переодели в форму и сразу же начали ускоренное обучение. Занятия с небольшими перерывами длились с раннего утра до позднего вечера. С непривычки товарищи от усталости падали с ног, но мой дядька, физически очень выносливый, только кряхтел. Зато засыпал как убитый.
- Нас учили маршировать, стрелять из винтовки, начиняли разными ло-зунгами, - рассказывал дядя Кямыл. - И все это быстро-быстро. Через месяц, в конце июня 1942 года, послали на Волховский фронт, под командование генерала Власова. История его общеизвестна: нас, рядовых солдат, предали. Офицеры разбежались, а мы, не нюхавшие пороха пацаны, отстреливались из винтовок. А против нас - автоматы, танки... Не верится даже, что пережил весь этот ужас. Так кто же виноват, что из бойца непобедимой Красной Армии я превратился в безликий номер военнопленного? В концентрацион-ном лагере, куда я попал, пленных азербайджанцев было много, но ближе всех я подружился с одним евреем из Баку. Его звали Сергеем. Он очень хорошо говорил по-азербайджански, и поэтому, когда немцы нас выстроили и по известному физическому признаку стали определять евреев, мы доказали, что этот признак есть и у нас, мусульман. Так и спасли Сергея. Во время плена мы делили и большие беды, и небольшие радости, а после войны он меня почему-то предал: во время допросов в НКВД подписал показания, что якобы я добровольно и активно служил у немцев... Представляешь? Активно! А знаешь, как дело-то было? Сейчас, когда разобрались, мне незачем врать. Привезли нас немцы в лагерь, построили и стали считать: "раз, два, три, четыре... десять, ты будешь старший!" и т.д. Когда дошли до меня, увидели мой рост, то "без очереди" назначили старшим. Вот и стал я "добровольцем" на службе у фашистов. Заключалась же моя служба в следующем: каждое утро и вечер отвечал за построение своей "десятки", водил ее строем на работу и с работы. И сам, конечно, вкалывал - у немцев непосачкуешь. И еще в мои обязанности входило получать похлебку и делить ее сpеди ребят. Ты читал о канцлагеpях в книгах? Э, мой дорогой, из них не узнаешь правду. В концлагере нет героев. Там человек становится хуже зверя. И я не был ангелом, дрался, если нападали и хотели отнять жрачку. Но, клянусь тебе могилами отца и старшего брата, сволочью я не был, никого не закладывал. Мы и коммунистов прятали... Так продолжалось около года, потом начался набор в "азербайджанский легион". Ты знаешь про него? Да, да, тот самый: хотел этот подонок Гитлер азербайджанцев против Красной Армии напра-вить. Я сказал своим ребятам: или все идем туда, или все отказываемся. Отказались... Понимаешь, все же надеялись попасть домой, на родину. Хотя немцы и скрывали, но мы знали: Красная Армия наступает. Потому держа-лись. Кто там психовал, тому трудно было.
Однажды пришли "купцы" - так называли помещиков или владельцев фабрик, которые нанимали пленных на работу. Одна старая фрау выбрала меня. Работал я у нее в хозяйстве около города Страсбурга и конюхом, и разнорабочим, и садовником. Много было работы. Зато кормила хозяйка хорошо. Там я познакомился с одной француженкой. Как ее звали? Да ладно, не надо, пусть это останется только для меня, не хочу огорчать жену, ревни-вая она у меня... Когда немцы стали отступать, француженка меня у себя дома спрятала. Так что конец войны я встретил во французской зоне оккупа-ции. Повезло... Моя француженка, а она к этому времени родила мне дочку, посоветовала: сдавайся нашим властям. Пошел, сдался. Проверяли недолго, дня три. Отпустили под расписку, и я зажил неплохо, по-ихнему говорить немного научился. Только тосковал сильно: не может азербайджанец без родины жить, особенно, если совесть у него перед ней чиста... Каждую ночь мне снились мать, братья, Гянджа, Баку... Говорю француженке: не могу я больше, домой хочу. А она плачет: "если уедешь, не вернешься". Пошел я искать русские власти. Нашел. Долго меня расспрашивали, особенно, когда узнали, что я у Власова служил. Подумаешь, служил! Рядовым я был. Ну, да ладно: и это выдержал. Честно скажу: меня они не били, но кричали, пугали, требовали признаний, мол, явился по заданию французской разведки. Потом заявили: "Тебе разрешено вернуться на родину. Только на дорогу денег не дадим, зарабатывай сам". И стал я у них работать поваром, готовил наши кавказские блюда. Им нравилось. Как-то один офицер-грузин по пьянке мне сказал: "Дурак ты, кацо, зачем домой едешь? Дома тебя все равно посадят за то, что у Власова служил". Я возразил: "Разве я, солдат, виноват, что генерал - предатель?" "Ну, смотри, - отвечает офицер, - я тебя предупредил". Здорово он тогда мне испортил настроение, но все равно домой хотелось. А офицер-то оказался прав... Когда меня в Баку по доносу Сергея арестовали, я им тысячу раз говорил: не в "Российской освободительной армии" у Власова служил, а в Красной Армии. Не слушают, кричат: признавайся! Один из них мне как врежет в зубы, кровь пошла. А я не люблю, когда меня бьют. И так дал ему в морду, что еле откачали... Вот и присудили мне "вышку". Как предателю и французскому шпиону. Знаешь, как потом эти сволочи издевались? Пришел, оказывается, приказ заменить мне "вышку" 25-ю годами, а они развлека-лись, раза три на "расстрел" водили - поседел я... Этого гада, который издевался надо мной и которого я стукнул, потом всю жизнь искал, не нашел - повезло ему. Как оказалось, это он еврея, друга моего, которого я спас в концлагере у немцев, заставил написать, что я "активно" служил фашистам. Сергей мне потом все рассказал, когда я с ним в Сибири встретился. Плакал, на коленях прощения просил. Побил я его хорошенько, но зла не было, простил. Слабый он человек оказался. Мы вместе потом деревья валили на лесоповале. Многие погибали, не выдержал и Сергей, зачах, часто плакал. Потом повесился в туалете... Знаешь, у немцев тяжело было, но там хоть надежда была - наши придут, выручат. А тут свои же и посадили... За что? Ты думаешь, я такой герой и мне легко было? Нет, племянник, трудно было. Только жить мне очень хотелось, очень... Однажды со мной случилось страшное, даже я испугался - меня свалил приступ аппендицита. А вокруг лес, тайга, до ближайшей деревни сотни три километра. Был среди нас один фельдшер, старенький такой. Говорит: "Операция нужна, срочно, а то умрешь. Но я ее делать не могу". Говорю: "Делай, как умеешь, расписку дам, вот и гражданин начальник подтвердит". "Не могу, отвечает, не имею права. Я - фельдшер". Тогда я его расспросил, как все это делается. Попросил у конвойных спирта. Ребята нож наточили, даже нитки шелковые где-то нашли, свечкой их натерли. Начальник у нас хохол был, зеркало принес, надо мной держал, чтобы видел я, что делаю... Выпил я стакан спирта для храбро-сти, протер остатком живот и - как полосну себя ножом. Завыл дико от боли, но ребят предупредил, чтобы держали меня за ноги и руки. Сам ору: "Где эта проклятая кишка?" Сознание все же потерял. Потом ребята рассказывали, начальник на фельдшера закричал: "Оперируй, гад, застрелю!" Трясущийся от страха, фельдшер плакал, но сделал, что надо. Только вот дыру зашил плохо. Смотри, какой шрам остался: в баню с сыновьями стыдно ходить, в номер хожу один. К жене в постель только в темноте ложусь, может испугать-ся ведь... Такие, брат, дела. Возненавидел я тогда советскую власть, но дал себе слово: чтобы там ни было - выживу. Видишь - выжил, слава богу! Когда сообщили, что Сталин умер, заплакал я. Впервые плакал, кричал даже! Сколько раз во сне видел, как я его убиваю - такая злость на него была. А ведь на фронте "За родину, за Сталина!" кричал. В фашистском концлагере сидел, видел, как коммунисты за него погибали - было это, честно говорю, было: фанатики они! А он, зараза усатая, и этих людей предал, расстрелял многих оставшихся в живых. Ты, племянник, на меня не обижайся за то, что советскую власть ругаю: своим врагом она сама меня сделала. Но ты не думай, я вредить ей не буду, вам ведь жить надо... Да и мне хочется, устал от несправедливости. Вот только пить стал много. Понимаешь, чувствую: отбили мне внутри кое-что... Пробовал лечиться - потом рукой махнул. Деток моих вот жалко, трудно им будет без меня... Скажи, если можешь: на что моя молодость, жизнь прошла?!"
Что мог я ему тогда ответить?..
В 1971 году я выехал в длительную загранкомандировку, а в 1972 году получил из дома горестное сообщение: в январе месяце внезапно умерла жена дяди - в памяти моей осталась, кроткая, всегда робко улыбающаяся и ласково-влюбленно смотрящая на мужа женщина. Похоронив жену, через месяц скончался и мой дядя Кямыл. Не был я у него на похоронах...
И с его двумя сыновьями и дочерью редко встречаюсь. У всех - свои се-мьи, свои дети, свои проблемы. На Кямыла очень внешне и характером похож старший сын - Ибрагим.
Дай им, Создатель, всем здоровья и счастья!