– Нет, ну Вы только представьте – так про меня сказать, – распалялась моя попутчица. – А потом он ещё называет меня своим другом! Иуда!
– Иуда? Но ведь вы сказали, что его зовут Николаем.
– Ай, не шутите, это серьёзно. Как будто не знаете, кто такой Иуда!
– Это, кажется, еврейское имя такое… А какого Иуду Вы имеете в виду? Среди евреев их сотни.
Она замялась.
– Хм-м… Но ведь даже дети знают, что предателя называют Иудой, в честь Иуды Искариота, предавшего Христа за тридцать сребренников.
– Ах, Искариот, – потянулся я. – Но ведь он не предатель. Всё было не совсем так…
– А как же? – усмехнулась она.
– Как? Однажды, весенним вечером…
Однажды, весенним вечером тринадцать человек подходили к Великому Ерушалаиму. Они шли пешком и без поклажи; если бы не дорожные котомки за их плечами да усталость, явно читаемая на их лицах, они вполне могли бы сойти за горожан, прогуливающихся вечером последнего дня перед неделей Светлого праздника Пасхи.
Но они не были жителями Ерушалаима. Они собрались вместе с разных концов Иудейской провинции; и вёл их Иешуа из Назарета, сын плотника, ныне многими почитавшийся как пророк Господа Иеговы. Двенадцать спутников его были его приближёнными учениками – апостолами, как их назовут потом.
– Учитель, может быть, устроим привал? – спросил один из апостолов, худощавый молодой человек.
– Лука, ты уже устал? – улыбнулся крепкий здоровяк Симон, но Учитель остановил его жестом.
– Хорошо, передохнём вот тут, – он свернул с дороги на небольшую полянку и присел. Остальные последовали его примеру. – А для самых сильных у меня есть особое задание, – усмехнулся Иешуа.
– Рады стараться, – с нарочитой тоской в голосе вздохнул Симон.
Все расхохотались, и даже Учитель улыбнулся.
– Ты, Симон, и ты, Андрей, вдвоём пойдёте в город. За воротами города вы увидите площадь; там будет стоять и ждать кого-то женщина с кувшином. Вы спросите у неё: "Где надлежит есть Пасху Учителю?" Она покажет вам дом, а затем вы вернётесь, и мы все вместе войдём в город.
Как прекрасна была та ночь! Апостолы развели костёр и расселись вкруг него, разговаривая и смеясь. Иешуа же сел поодаль и, опершись лбом о сложенные ладони, молчал.
Один из апостолов, молодой, высокий и стройный, незаметно отделился от остальных и подсел к Учителю.
– Равви, почему ты печален? Что-то случилось?
– Приходит время, Иоанн. Время, которое запомнится на века. Но как же тяжек жребий… Как тяжек выбор, Господи!..
– Какой жребий, Равви?
– В своё время вам всё откроется – и будет это очень скоро.
– Но ведь всё будет во благо, да?
– Не знаю, Иоанн. Этого не знает никто. Я уже сделал почти всё, что мог. А как сложатся потом судьбы человечества, зависит лишь от людей.
– Но, Учитель, разве ты уже сделал всё? – удивился Иоанн.
Радостные возгласы апостолов прервали их тихую беседу.
Вернулись Андрей и Симон.
Тринадцать человек чинно шли но ночному Ерушалаиму. Они не были пьяны, не походили на бродяг, и стража не стала их задерживать. Мало ли что может случиться у людей…
Окна второго этажа ничем не приметного дома в гончарной слободе всё ещё светились, несмотря на поздний час. Странников ждали полутёмная комната, в которой почти не было мебели, остывший ужин и радушие хозяев. Всё это апостолам было привычно; они радовались возможности устроить первое за эти три года настоящее празднество Пасхи. Лишь Иешуа был печален, хотя он и пытался это скрыть.
Тринадцать мужчин спали. Время тихо и незаметно перевалило за полночь. Начинался первый день Светлого праздника Пасхи.
Весь день апостолы были заняты хлопотами по подготовке праздника. Учитель весь день ходил по городу. Вернулся он ближе к вечеру.
Необычной для них была вечерняя трапеза. Ох, необычной.
Едва они, помолившись, расселись за стол, уставленный небогатой снедью, Учитель встал, подпоясался полотенцем и, взяв тазик с водой, начал мыть ноги Симону. В комнате воцарилось напряжённое молчание.
– Что же ты делаешь, Равви? Ведь не ты мне, а я тебе должен омыть ноги.
– Помолчи, Симон. Вы позже поймёте, зачем я делаю то, что делаю. Пока же помолчите и не препятствуйте мне.
И он поочерёдно вымыл ноги каждому из учеников и вытер их насухо.
Трапеза возобновилась. Лицо Иешуа было печальным, и апостолы чувствовали, что должно произойти что-то непоправимое, и потому над столом висела звенящая тишина.
Наконец Андрей не выдержал:
– Равви, что-то случилось?
Лицо Учителя на секунду исказилось маской скорби, но он овладел собой и сначала нехотя, с сомнением, а потом увереннее заговорил:
– Увы, случилось. Случилось то, что было неизбежно. Сегодня я буду арестован, а через три дня казнён. Но не это страшит меня. Мне больно оттого, что один из вас предаст меня.
Все вскочили и заговорили разом. Иешуа поднял руку, призывая к тишине.
– Я знаю, что все вы верны мне, что никто из вас не пойдёт на предательство. Но иначе нельзя. Нельзя! Кто-то должен пойти на это, чтобы исполнилось Писание; и хотя мне горько обрекать одного из вас на чёрное деяние, обойтись без этого невозможно, ибо такова воля Божья. Увы, один из апостолов моих должен быть обречён на совершение предательства, и имя его будет поругано. Но он посылается мной, и кто простит его, тот примет меня, а принявший меня будет угоден Господу Иегове.
Ученики вновь заговорили разом, и каждый из них спрашивал: "Ведь это буду не я, Равви, правда? Не я?". Учитель же лишь грустно улыбнулся, и эта скорбная улыбка заставила всех умолкнуть.
Трапеза возобновилась. Апостолы вполголоса обсуждали между собой, кто же должен совершить предательство. Иешуа, закончив трапезу, отошёл в сторону и молился шёпотом.
Потом один из учеников подошёл к Учителю и начал что-то шептать, в чём-то убеждать. Учитель ответил сначала тихо, а потом громче, гораздо громче:
– Нет, Симон. Отойди от меня, сатана, – и уронил голову, упершись лбом в ладонь. – Нельзя так, нельзя.
В конце концов, когда ужин завершился и ученики воздали благодарственную молитву, Иешуа встал. Лицо его излучало печальную уверенность.
– Что ж, одному из вас нужно будет пойти к первосвященникам и рассказать, что мы молимся в Гефсиманском саду и пробудем там до утра. Кто это будет, вы узнаете позднее. Но помните, его посылаю я; тот, кто примет моего посланца, принимает меня, а принявший меня будет принят пославшим меня.
Затем он взял со стола остатки хлеба, разделил их на двенадцать частей и раздал их ученикам, сказав:
– Ешьте этот хлеб – это тело моё, за вас предаваемое.
Когда апостолы съели хлеб, Учитель налил в миску немного вина:
– Пейте это вино – это кровь моя, кровь Нового завета, за вас проливаемая.
Через два года апостол Андрей назовёт это причащением ко Христу, а Симон Камень сделает обязательным обрядом первой церкви. Но это потом, через два года. Сейчас апостолы стояли, недоумевая, для чего Иешуа подходит к каждому из них, заставляя глотнуть вина из миски, и каждому шепчет что-то.
Когда Иешуа подавал вино Иуде Искариоту, он шепнул: "Что сделаешь, делай быстрее". Никто не слышал этих слов, никто, корме Иуды и стоявшего рядом Иоанна – Иоанна, позже прозванного Богословом. И никто не удивился, когда, четверть часа спустя, Иуда вышел в ночь – в его ведении были все их деньги, и, наверное, Учителю нужно что-то купить. Не Искариот же будет предателем… Лишь Симон прищурился, глядя в спину уходящего, да Иоанн, провожая Иуду взглядом, увидел слёзы в глазах Искариота.
Учитель заметил взгляд будущего Богослова, полный сострадания, и подозвал ученика.
– Равви, неужели Иуда предаст тебя?
– Да, увы… Если б ты знал, Иоанн, как больно посылать на такое лучшего, любимого ученика…
Они помолчали.
– Иоанн, – обратился к ученику Иешуа, – ты был дружен с Иудой. Его имя будет оклеветано и очернено, род его будет проклят людьми. Но тебе нужно будет восстановить его доброе имя.
– Тогда, Равви, почему бы сразу не объяснить всем, как всё есть на самом деле?
– Нет, нельзя. Назначение жертвы, приносимой Иудой, пока не ясно ни тебе, ни другим. Но эта жертва не должна стать напрасной. Поэтому когда будут описаны нынешние дни, Искариот предстанет изменником. Но настанет время, когда будет пора рассказать людям истину.
– Но, Равви, когда настанет это время, меня не будет в рядах живущих в этом мире.
– Сомневаешься в моих словах, маловерный? – усмехнулся Учитель. – Нет ничего невозможного для Господа Иеговы. Через два десятка сотен лет именно ты будешь тем, кто откроет людям истину о поступке Искариота.
Прошло три четверти часа, когда Учитель объявил:
– А теперь пойдёмте в Гефсиманский сад. После пасхи надлежит молиться.
Двенадцать мужчин молча шли к окраине ночного Ерушалаима. Мимо них шли празднично разодетые горожане; несмотря на поздний час, из светящихся окон домов лились смех и музыка. Однако лица двенадцати мужчин оставались суровыми и сосредоточенными.
С другой стороны Ерушалаима к саду Гефсимании по окраинам пробиралась огромная – не менее двух сотен вооружённых людей – толпа, возглавляемая улыбающимися первосвященниками Каиафой и Анной. Наконец-то они могли без шума и лишней огласки арестовать этого ненавистного Иешуа. Бедняга Иешуа! Быть преданным своим же учеником за тридцать серебряков… Кстати, а где этот Иуда? Кажется, шёл где-то сзади?..
А Искариот в это время со всех ног бежал к Учителю, и на душе у него было так же черно, как черна была эта ночь, опустившаяся на великий Ерушалаим.
Он уже выбился из сил и опустился на ступени какого-то здания. Искариот почти готов был продолжить свой путь, но что-то заставило его обернуться. Здание, у которого он отдыхал, оказалось синагогой. Иуда вошёл в приоткрытые двери, и рука его нащупала у пояса кошель с тридцатью серебряными монетами.
– Равви, – обратился он к священнику, – примите, пожалуйста, мой дар и помолитесь за раба Божьего Иуду перед Господом.
– Хорошо, – ласково ответил пожилой раввин и, чувствуя смятение в душе пришедшего, предложил, – Не желаешь ли ты исповедаться?
– Нет, равви, не сейчас. Я должен закончить начатое, – и он выбежал из синагоги.
В тот момент, когда Иуда выходил из дверей, в синагоге разом погасли все лампады и свечи.
Он вбежал в сады Гефсиманские. Учитель громко молился на пригорке, апостолы дремали.
– Учитель, я сделал всё. Они идут сюда.
– Хорошо, Иуда. Ты, как обычно, всё сделал быстро и правильно, – ответил Иешуа, а потом тихо пробормотал, – Если бы ты только знал, бедный Иуда, что тебе предстоит теперь вынести…
– Прости меня, Иешуа. Прости меня, Сын Божий, – и с этими словами Иуда поцеловал Учителя. Кто-то зашевелился – ученики начали просыпаться, слыша поступь сотен ног и бряцанье доспехов.
– Прощаются тебе все грехи твои.
В саду стало светло от факелов, осветивших толпу, окружившую пригорок, на котором стоял Иешуа.
– К оружию! – крикнул проснувшийся Симон. Мгновенно сверкнули мечи в руках Луки, Андрея и Иосифа. Симон подскочил к стоящим воинам и ударил мечом рослого легионера. Тот отбил выпад, и оружие апостола отскочило, отрезав ухо у раба, державшего факел. Раздался дикий крик боли, и факел потух, упав на землю.
– Симон, прекрати! – крикнул Учитель. – Прекратите! Мечи в ножны!
Он подошёл к рабу, поднял с земли отрезанное ухо и приставил его на место. От раны остался лишь незаметный шрам. Раб пал на землю, стремясь поцеловать ноги Иешуа.
А Учитель уже шёл к первосвященникам.
– К чему вы пришли брать меня с оружием, как дикого зверя? Я пойду с вами и так.
– Ну да, – хмыкнул Анна. Каиафа остановил его жестом.
– Конечно, ты пошёл бы. Но для защиты от таких вот, – он махнул рукой в сторону Симона, всё ещё сжимавшего меч, – случайностей… Ведь твои ученики за тебя горой – обычно.
Толпа удалялась. Апостолы, в глазах которых всё ещё стоял связанный Учитель, молчали, сглатывая слёзы.
Симон Камень вдруг повернулся к Иуде Искариоту.
– Так ты всё-таки стал предателем, – презрительно бросил он. – Надо же. Сделал подарок Учителю, любимый ученичок.
– На то была воля Учителя, – тихо ответил Иуда, – и воля Божья.
– Ну да. Только если б ты её не выполнил, Учитель остался бы жив. Я ведь пости добился этого, а ты… Предатель! – и Симон сплюнул.
– Камень, перестань! Перестань, во имя Господа Иеговы! Ведь это же богохульство! – закричал Иоанн. –Иуда, не слушай его! Иуда!..
Но Искариота уже не было на поляне. Он бежал по ночному саду Гефсимании, не разбирая дороги, и слёзы душили его. В безумном порыве он сорвал свой кожаный пояс и захлестнул его вокруг какого-то сука, потом сделал на другом конце петлю. Сдавленное горло превратило крик «Прости меня, Господи!» в сдавленный хрип.
Ветка осины долго трепетала листочками, сгибаясь под тяжестью мёртвого тела.
Увлёкшись рассказом, я не заметил, как сгустились сумерки. Моя попутчица пожелала мне спокойной ночи и задремала. Не знаю, поверила ли она мне или посчитала мой рассказ вымыслом; но рассказать это кому-нибудь я был обязан. Ведь перед этой командировкой я заходил в церковь поставить свечку за упокой Иуды Искариота, и мне было знамение.
Свеча загорелась.
Впервые за два десятка сотен лет.