ЗУБЫ, ИЛИ В ТЕ ДАЛЕКИЕ ВРЕМЕНА...
(сценка из жизни с обязательным вступлением и необходимыми отступлениями)
Говорят, раньше были времена ужасные. Сталинизм со всеми его жуткими прелестями, хрущёвский волюнтаризм, брежневский застой - то да сё. Страх преследовал людей беспрестанно, тотальный контроль сопровождал каждое их телодвижение; ощущение неудобицы, или вернее, беззащитности, порождало ответное чувство - отвращения к жизни. Словом, сплошной мрак окутывал несчастных, так что и оставалось им, затравленным властями, сидеть боязливо на местах и не рыпаться, чтобы, не дай бог, сделав неверный шаг, не оказаться невзначай в дурдоме или, паче чаяния, у расстрельной стенки. Картина вырисовывается довольно печальная, могущая вызвать у нынешнего современника, не понимающего о чём, собственно говоря, идёт речь, лишь усмешку: при полном отсутствии свежего ветра каждый, сам себе голова, предпочитал дышать в одиночку, а не через коллективную носоглотку.
Но вот я вам сейчас историю расскажу - хотя это даже не история, а довольно серый, невзрачный эпизодец, - отвергающую подобную постановку вопроса. Были проблески, сглаживающие мрачный тон. Были. Случались на одной шестой земной суши и праздники, не те - официальные, красностяговые, с трибунами, изготовленными "под мавзолей", и бодро марширующими колоннами, что из года в год выпортретивались живыми покойниками - незадачливыми водителями народа, а другие, тихие и малозаметные, связанные с работой искреннего сердца.
Тётя Валя Островская, красивая статная дама пятидесяти лет, как говорят, в самом соку, имела, наряду с множеством достоинств, и один - маленький, но уж больно существенный, - недостаток. Нет, характер, что бы вы ни подумали, у тёти Вали был лёгкий, уживчивый. С мужем и детьми проблем особых не замечалось. Супруг её, правда, попивал и погуливал, но - аккуратно, в меру, так что и не скажешь, чтобы это тётю Валю женировало. Ну, вернётся она, бывало, с работы домой, а там её спутник жизни чуть подшофе, со своей совестью разминувшийся, очередной хахалице теребит перси и о накале страстей, одолевающих его, тексты наяривает. Так она лишь молча качнёт головой с жалостью и укоризной, как бы говоря: с кем не случается, и с чувством выполненного долга, деликатно удалится в кухонные бесскандальные просторы, примется их бороздить, изливая свои соображения понятливым углам. Пройдётся по пересечённой табуретками местности разок-другой, обнимет, как берёзку, белую подругу, примус, сольёт аккуратно слёзки в эмалированную раковину, - и глядь, на душе у неё уже полегчало. С потомством и вовсе ей повезло, в том смысле, что оно выросло, разъехалось и жило своей обособленной жизнью. В квартире царил полный порядок: крепкий, длящийся годами дружественный тройственный союз - между хозяевами и нажитым имуществом - подкреплялся чистотой и запланированным покоем.
С чем у тёти Вали был недочёт, так это с зубами. В том смысле, что их, супротив требуемого количества, катастрофически не хватало. С той стороны, что ближе к широкому сердцу, у неё во рту хозяйствовал мост. Мило свешиваясь фарфоровой гирляндой с верхней челюсти, он помогал тёте Вале правильно усваивать пищу. Работал без неполадок, устойчиво, как говорят технически образованные люди, и хорошо, пережёвывая без устали всё подряд - что бы ему ни предложили. Тут, может, я красного словца ради дал маху - перегнул палку, преувеличил возможности данной конструкции. Но факт остаётся фактом: мост на своём месте был незаменим.
И надо же было такому случиться, что однажды тёте Вале захотелось выпить холодного молока. Августовская жара располагала к этому...
То есть, уже в этом неброском начале рассказа видно, что жизнь отнюдь не напоминала поминки, на которых приоритет траурного чёрного цвета над другими требует от собравшихся скорбного выражения лица и статичности тела, привязанного к печальным обстоятельствам. На дворе стояло межсезонье. Сталинизм, мерзко осклабившись на прощание, уступил место сумбурной хрущёвской оттепели, что, в свою очередь, готовилась сдать позиции следующей эпохе вялости. Супруг тёти Вали диссидентствовал в узком кругу сторонних женщин - и вот вам доказательство, что имелась свобода выбора; сама же она возжелала - сама, а не по указке сверху! - побаловаться изысканным продуктом, который в торговой природе, конечно, присутствовал, но в ограниченных количествах, - только лишь по причине заботы государственного руководства, ныне предаваемого анафеме всякого рода всезнайками, о здоровье народа: как бы чего не вышло с перееда.
Хлебнув молока, прохладцу его внутренностями ощутив, тётя Валя щедро улыбнулась миру. Так может улыбаться только хороший человек, который знает, что впереди ещё добрая половина выходного дня. Тётя Валя весь свой досуг посвящала чтению. Ждала её встреча с замечательной книгой, написанной в прошлом веке, когда жизнь была, возможно, и однообразна, и скучна, и даже постыла, зато без примеси гласного зла, объявляющего вне закона всякую мысль о нравственности, - "Анной Карениной".
Вернувшись к тому месту, где она накануне с умыслом оставила чтение - где она ещё вчера купалась в озере чувств - с тем, чтобы и сегодня продлить своё счастье: "Ты пойми, что для меня с того дня, когда я полюбила тебя, все, все переменилось...", тётя Валя как-то отстранённо и несвоевременно подумала о муже. Вернее, о том, как бы он поступил, узнай о её связи с воображаемо-потенциальным Вронским. "А никак бы он не отреагировал, плебей и выпивоха, - мелькнула у неё мысль, - на дворянскую любовь". И сжала от негодования и обиды зубы. Сжимать, как оказалось, было нечего. В образовавшемся тоннеле - в той стороне, что ближе к широкому сердцу, весело гулял сквозняк.
Тут самый сложный для меня момент: объяснить происшедшее - донести до читателя правду, которая, подёрнутая флёром художественности, у иных авторов принимает форму очевидной выдумки. Потому как наблюдается несостыковка данных, не поддающаяся пониманию.
С одной стороны, тётя Валя - не скрывая сего факта, но и не крича во весь голос, утверждала, что она происходит из знатного рода Островских-Шиманских, то есть потомок польских аристократов, у которых, как известно, всё - почти божественно: изысканно и особо. И лицо, и душа, и поступки. С другой, трудно соотнести её слова с напрашивающимся выводом: при таком наличии аристократического горла, что, изнеженное, должно быть чувствительно к нестандартным формам яств, как тётя Валя могла позволить целому созубию беспрепятственно проскользнуть вовнутрь? Ничего не заметив при том. Как? Она ведь должна была немедленно ощутить дискомфорт и протрубить аларм. Пятёрка добросовестных трудяг, объединённых общим делом, отправилась без всякого разрешения хозяйки на отдых. Отправилась - и тем самым породила подозрение у знакомых тёти Вали, участников описываемого события, что потомица польских аристократов, как раз напротив, владеет горлом-раструбом простой дворовой девки.
Дальнейшее походило на учения по гражданской обороне, на которых условный обезличенный враг, вдруг, обретя действительные формы, перешёл в контрнаступление.
Тёте Вале стало не до чтения. Анна Каренина с её проблемами показалась зубоглотательнице мелкой и ничтожной особой. Низ живота налился тяжестью, но не той, что имеет место после обильного, плотного обеда и, по сути, приятна, а - той, что связана с ощущением приближающейся беды. Ситуация, как говорят, была - сапоги всмятку. Супруг тёти Вали, оторванный от любимого дела - стуканья костяшками домино по столу - именно в тот момент, когда он должен был поставить "голого васю", выслушав исповедь любимой женщины, несколько раздражённо воскликнул:
- Ну, знаешь ли...
А что ещё мог сказать плебей и выпивоха, как его называла тётя Валя? Он никак не мог взять в толк, что от него хотят. Хотели же от него чепуховины: совета и понимания.
История знает немало примеров, когда по причине душевной глухоты окружающей среды, не полученного извне тепла, герой совершал поступки вопреки своему характеру. Решив заодно насолить всему равнодушному к нему человечеству. Взять хотя бы того же Владимира Ильича, который, будучи маленьким, слышал не раз от своего прямого братца Саши обещание "пойти другим путём" - и это обещание перманентно находило отклик у родителей Ульяновых, восхищавшихся старшим сыном и знавших, что если он уж дал слово, то непременно сдержит. Тогда как сам младшенький, бессовестный лгунишка, ломатель и разрушитель всего, что попадалось ему под руку, вызывал у них лишь снисходительную улыбку. "Ну, чего можно ждать от такого ребёнка?",- наверняка думали Илья Николаевич и Мария Александровна, слыша от других детей жалобы на Володеньку, что тот то - чашку разбил и героически отказывается признать свою вину, то разграбил коллекцию театральных афиш Саши, то оторвал у подаренной ему на день рождения лошади боевую часть - ногу. Думали и, видимо, жалостливо переглядывались. В результате чего чувствительный Володенька, запомнив присказку брата и видя подобное к себе отношение mama и papa, отреагировал в отместку им вполне адекватно - повёл-таки часть земшара совсем по "другому пути", анатомничая беспрестанно, отделяя уже кое-что посущественнее - головы от тулов. С тайной целью: чтобы неповадно было любить того, кто это меньше твоего заслуживает.
Тётя Валя тоже повела себя соответствующе: объявила с обидой, что сейчас вот, не отходя от мужа, умрёт и тогда пусть все соседи - весь город, наконец, узнают, кого они потеряли. И, медленно принявшись заваливаться - прямиком в руки остолбеневшего от такого поворота событий супруга, она дополнила душераздирающую сцену философской фразой о том, что в этом мире всё имеет начало и конец. Мол, ушедшая на покой конструкция, встав поперёк желудка, уводит и её, тётю Валю, с собой - туда, где и небо над головой бессолнцево, и ложе из прожорливой глины зыбко, и тело для червя доступно.
Димычу, как его звало общество, супружний выверт насчёт червя определённо не понравился. Он растерялся. Димыч мог бы сам рассказать, как лет пять назад запросто заглотнул, торопясь, целиком бутылку водки, жидкость и стеклотару единовременно, и ничего: выжил наперекор пророчившим худо товарищам. И в его внутренностях баррикад сосуд не возводил, а, напротив, притихший, можно сказать, униженный таким поворотом событий, где-то, глубоко на дне, ждал своего часа выхода на свет. Он держал в памяти удивительный факт, как однажды, уничтожая улики, нагрузил, без ущерба для своего здоровья, желудок последовательно, одним за другим, предметами косметического набора, - и не какого-нибудь там зарубежного, а тяжеленного отечественного, фирмы "Луч", которым можно было без особых проблем прошибить любой неудачно подвернувшийся под него череп, - оставленного в кармане его пиджака очередной проходной знакомой. Димычу было чем при случае поделиться. Вместо этого он лишь глупо уставился на тётю Валю, вдруг поняв - в эту трагическую минуту - до чего же замшела и никчемна его была до сих пор жизнь.
В те стародавние времена никакой службы спасения и в помине не было. А чтобы вызвать "Скорую" - чтобы поникший дух больного не взбунтовался, не вознёсся вдруг, покинув бренную оболочку, над безобразиями социалистических реалий, - требовалась воистину божья помощь. Потому что: надежда, терпение, само собой разумеется, предполагались, тогда как до ближайшего работающего автомат-телефона ещё следовало добежать, сыскать его. Не упасть, споткнувшись, на полпути.
Мне могут некоторые товарищи, жутко извиняясь за свою чрезмерную осведомлённость, возразить, что будто бы во многих домах были установлены эти удивительные аппараты, соединявшие в момент голоса и сердца. Отвечаю. Иные, более радостные картины, я бы описывал, будь так. Топтание в многолетней очереди на получение телефона по накалу страстей сравнимо было разве что с борьбой разведок двух стран. Внедрение "своих" и вывод - чрез подсиживание и наговоры - "чужих", интриги и, наконец, сакраментальное: "линия тут не проходит" сопровождали сей увлекательный процесс. Хочется мне поддакнуть воображаемому оппоненту, привыкшему, видимо, к столичному многообразию жизни и видевшему в этой штучке то же, что и провинциальный житель в грязи под ногами: обыденность, - ан нет. Не поддакивается.
В то отодвинувшееся уже за линию горизонта время города, распланированные как попало, выглядели, словно витрина дурно оформленного магазина, в которой рядом с булкой хлеба безалаберно соседствуют шпатлёвка и обувь.
Возле двухэтажного дома, где всё и проистекало, в паутине повседневных забот дремало здание леспромхоза. В нём неспешно передвигались люди: умиротворяющий аромат свежеспиленного дерева, пейзаж, составленный из разбросанных тут и там досок, груд опилок и пеньков, определённо, воздействовали на работников благотворно. Но, возможно, сказывалось присутствие за крепким высоченным забором учреждения иной направленности: мысль просто не могла обойти этот факт. Там, жадно вдыхая доносившийся до них целительный запах леса, автономничали туберкулёзные больные. Тот, кто кроил карту города, по-ильфопетровски деловито и с юморком, с явным наличием переизбытка ума, предусмотрел и такой потенциальный излом в судьбе личности, как выпадение его из созидательного процесса. Словом, человек, поживший в своё удовольствие и имевший неосторожность накоротке познакомиться с палочками Коха, с полным правом мог рассчитывать, если что не так, на содействие работников пилы и топора, на быструю примерку деревянного френча. И всё это находилось - на расстоянии вытянутой руки, на одном пятачке. В центре жилого района.
Димыч сообразил быстро, что спасение его именно там, где и притаилась опасность. Любитель парадоксов, бережно отвалив от себя жену, и не думавшую отчего-то умирать, он рванул в тубдиспансер.
В кабинет главного Димыч ворвался как смерч. Профиль заведения его нисколько не смущал. Где-то в подсознании крепко укоренилась вера в силу клятвы Гиппократа. Ну, не в саму, конечно, клятву, а - белых халатов, готовых, как ему казалось, в любую минуту придти на помощь.
- У меня жена умирает, - возопил он, хватая врача за руки и заглядывая искательно ему в глаза, как заглядывает нищий, выпрашивая милостыню, - мост собственный проглотила.
- Да что вы говорите? - Как-то равнодушно заинтересовался эскулап, словно речь шла о привычном для него деле - можно было подумать, что каждый день он слышал о поглощаемых гражданами города в немереных количествах зубах.
- Мост поперёк желудка встал, - продолжал настаивать Димыч, начиная понимать, что в государственном механизме врачевания людских организмов существует некий изъян, о котором он доселе не знал. Вообще, в глазах главного плавала, как Димыч заметил, скука - та особого сорта скука, указывающая, что мыслями человек находится не здесь, а в другом совершенно месте. Очевидно, в тот момент главный равнодушно прикидывал в уме: сколько следует уложить в землю уКоханных тел, чтобы выиграть соцсоревнование у городской больницы #1.
- Понимаете, доктор, - упавшим голосом повторил Димыч, - зубной мост, эдакое скотство, застрял... там... Помогите, пожалуйста. Советом. Хотя бы. Что делать?
- Совета, значит, возжелалось, - оживился врач, и на его лице заиграли краски, - а ничего делать не надо.
- Что значит - ничего делать не надо? - Заволновался гость, чувствуя, как от подступившего к горлу комка ужаса он весь убавился в формах и его потому отрывает от земли. - Да вы знаете, кто такая моя жена?
Страстность, с какой Димыч пытался растолковать свою позицию, могла бы и камень мёртвый взбудоражить, но не - этот довесок к диагнозу. Эскулап томно потянулся, договаривая мысль:
- А кто бы то ни был... Погоди, просрётся, как пить дать. Никуда не денется. Придёт час.
В те далёкие уже времена - в эпоху ослабевших, но ещё настойчивых попыток вырастить кукурузу в тундре, замечательных экспериментов скрестить её с ягельником, в каждом мало-мальски порядочном кабинете присутствовал дорогой и мудрый товарищ Хрущёв. С портретов строго - даже требовательно, и вместе с тем с любовью и нежностью взирал он на подотчётное ему начальство, которое должно было донести, по установленным правилам, сложную смесь чувств руководителя государства до нижестоящих, скажем откровенно, вечно чем-то недовольных слоёв населения.
Главный, закруглив мысль свою, посмотрел на пришпиленного к стене Никиту Сергеевича с какой-то наглецой - и Димычу стало не по себе. Грубость в данном эпизоде он проигнорировал по уважительной причине: в мозгу его зажглась сигнальная лампочка, предупреждавшая об опасности. Хотелось успокоительного совета, а не выданного в хамской форме приглашения присоединиться к смуте.
Попятившись, задом толкнув дверь, обескураженный Димыч вывалился на улицу.
Итак, государство в лице главврача туберкулёзного диспансера проявило к нему казённое отношение. Отказалось, по сути, придти на помощь.
Руки у Димыча тряслись. Папиросу он попросту раскрошил от волнения, от следующей же отказался, хотя страшно хотелось курить. Да ещё мучила Димыча мысль, что он оставил жену в безнадёжном состоянии, - поди знай, что его ждёт по возвращении.
По словам одних, недолгий путь к дому совершил он, стеная и горько плача, совсем не по-мужски, в предчувствии смены драмы на трагедию. И навстречу шла ему бабаня Иониха, которая томно-ласковым голосом пропела:
- Что случилось, касатик?
И упал лицом в носовой платок, ловко подставленный бабаней, Димыч, расконопатил душу.
После чего всё и закрутилось. Это рассказывают любители сказочно-фантастических сюжетов.
По утверждению других, Димыч тяжёлой походкой направился в сторону торговой точки, вернее, пункта культурного распития алкогольных напитков - ПКРАНа.
В те, уже ставшие легендой, годы вино продавалось свободно на каждом шагу. То есть особь - чаще всего мужского рода - без всяких угрызений совести, - на что впоследствии, много позже, намекали сторонники горбачёвской антиалкогольной кампании, убирая добротный товар с прилавков: "мол, как же так, ракалья и пакостник, пропиваешь страну, одеколонничаешь и денатуратничаешь без просыпу", - гордо и весело подходил к выставленному на обозрение специальному аппарату, называемому в народе бочарой, и смачивал в своё удовольствие горло. Сколько хотел раз. И как хотел: чередуя двухсотграммовый стакан с полулитровым бокалом или отдавая предпочтение какой-нибудь одной ёмкости. Процветало, стало быть, в этом плане свободомыслие. До определённых, впрочем, границ.
И в этих определённых границах пребывая, Димыч с горя напился и стал, значит, кричать, что его жена оснастила желудок зубами, иными словами: озубила внутренности - и это вам не коллекцию фантиков перебирать, не тревожить яйца заблудившимися в промежности пальцами, не сопеть в две дырки, когда их, несомненно, больше разбросано по телу, не... Короче, вскоре он станет вдовцом: подходи на парадный смотр женская половина человечества. И увидела Димыча в таком непотребном виде проходившая мимо бабаня Иониха, пристыдила его, качнув досадливо головой:
- Что случилось такого, касатик, чрезвычайного, что голосишь бабой изъезженной - подруг на сбор созываешь?
С этого, мол, история и получила дальнейшее развитие.
Это передают люди, для которых форма важнее содержания, а нравственно-воспитательный элемент происходящего существеннее истины.
По третьей версии, Димыч покинул кабинет главного туберкулёзника города, громко матюгаясь, словно последний развозчик муки на фуре. Его остановила дефилировавшая рядом бабаня Иониха в мундире сержанта милиции. В ту далёкую эпоху ругаться во весь голос, улицу тревожа, было совсем не безопасным делом: статью за мелкое хулиганство навешивали за милую душу. Но у бабани для хороших знакомых, таких, в особенности, как экспрессивный Димыч, всегда наготове был левый, размером с развёрнутый носовой платок, погон. Куда можно было, уткнувшись лицом, выплакаться, выкричаться и попросту - когда слова излишни, когда и так всё ясно, - высморкаться.
Это точка зрения непрошибаемых оптимистов, умеющих и в куче дерьма увидеть тайну мироздания.
Бабаня Иониха развила бурную деятельность. О беде, постигшей тётю Валю, немедленно были оповещены окрестности. И потёк к вкусившей прелести беззубия соседке людской поток - с советами, настоями, снадобьями, облегчающей состояние особенной едой и прочими, могущими пригодиться на всякий случай, предметами.
История полна примерами, когда по призыву одного человека броуновское движение ходоков приобретало упорядоченный характер. Взять хотя бы Сталина. Того же Иосифа Виссарионовича. И заодно, если уж быть точным, его ближайшего сподвижника Климента Ефремовича. Сидят они как-то вдвоём, в сложностях международной обстановки пытаются разобраться: претит им, видите ли, бездействие, что губительно для всего прогрессивного человечества. Раздольна американщина - да далека, тесновата европейщина - но близка. А дело с чего-то зачинать надо! Когда уж было оговорили условия и место для разминки подвзопревших от праздности красноармейцев, раздался стук в дверь. На пороге Поскрёбышев, по-секретарски строг и настойчив:
- День ходока сегодня, сэр, по плану. Время!
- Ну, проси, кто там в очереди первый, - без удовольствия произнёс Виссарионыч, что ещё мысленно продолжал доказывать своему оппоненту нужность, в первую голову, реорганизации будущих северных провинций, в частности - финских, тогда как тот, не шибко споря, о курортных условиях юга беспокоился.
Посетитель был хорош: по-крестьянски широк, плечист, с крепкими устойчивыми ногами, как якорь, - такого не опрокинешь, рукаст - с пульсом, выскакивающим из упругой вены. Жизненная сила из человечища так и пёрла!
- Мабуть, Джозеф, простишь, что мешаю тебе государить, и примешь дар, от всего сердца, - сказал гость и выложил из-за пазухи скатерть, шитую серебряной нитью, крестиком, на которой доблестный Хозяин страны на коне пронзал копьем гидру иностранной буржуазии.
Расчеломканный революционными губами троекратно в щёки, крестьянин (что говорило об особом расположении духа Иосифа Виссарионовича и что он не часто себе позволял, - располагать таким особым духом), был без последствий препровождён до двери. За которой спустя четыре года его совершенно случайно расстреляли - после того, как он добровольно признался на суде, что этой скатертью хотел задушить своего наиближайшего родственника - всенародного отца.
- Эва, всё они к тебе валють и валють, без дела, - толпами, тревожат зря, - задумчиво молвил Клим, едва оскудел шагами ходока порог. Добавил тише, сердечнее прежнего:
- С такими конскими конечностями, которым бы и Сенька Будённый позавидовал, - скатёрки шьёт! Блин, тока подумай! Можа, Коба, тут твоя сермяга в правде упрятана: обустройство международного севера требует правильной ориентации ног.
После чего первая приёмная для посетителей, по призыву колоколозвонкого Иосифа, с подачи неприметного Ворошилова, ставшая со временем передвижной, была открыта на Беломорско-Балтийском канале. С дальним прицелом: как филиал будущего европейского дома ходоков. Жить стало лучше, жить стало веселей. А когда весело живется, то и работа спорится. А чтобы она ещё лучше ладилась, надобно до неё добираться строем - в колонне по трое, шаг влево, шаг вправо - попытка к бегству.
Ещё солнце не село за горизонт, а у тёти Вали дома перебывало полрайона. Зубы за самовольство осуждали, уговаривали опомниться, их травили всякими кашами и микстурами - результат, что называется, вызревал нулевой. Возникло подозрение, что заговорщикам всё едино в какой темнице томиться. Больная на кушетке скорбно вздыхала, всем видом показывая, как ей невыносимо носить в себе такую тяжесть. Димыч сидел на табурете рядом и, чего за ним никогда раньше не наблюдалось, бережно держал жену за руки, был на её стороне в нелёгком деле борьбы с отлынщиками. Что странно: он никогда не был любителем прилюдно разыгрываемых сладких сцен, какими порой лицемерные супруги потчуют общественность. К ночи, когда сочувствующий люд стал уставать и потихоньку расходиться, тётя Валя умирающим голосом объявила, что мост тронулся в дальнейший путь, но как-то странно - тут же зацепившись за кишечный извив. Отчего и боли в низу живота непропорционально малому сдвигу прибавилось с лихвой.
На следующий день тётя Валя, ясное дело, на работу не пошла. С ней заодно взяла отгул добрая сотня горожан, следивших с огромным интересом за неровно протекающим противостоянием. Тёти Валино здоровье затронуло, фактически, всех членов общества, занятых в социально-культурной сфере. Товарищеский матч местной футбольной команды с ветеранами, не будь про нас сказано, Финской кампании был перенесён на следующую неделю - по вполне понятной причине: по мячу не пиналось ни старым воякам, ни озабоченным состоянием больной вьюношам. Команды посетили тётю Валю, выразив ей своё почтение, в полном составе.
В городском театре на генеральную репетицию спектакля "Уйма" никто из актёров не явился. Обстановка складывалась воистину драматичная. По слухам, главреж пытался повеситься на кулисе, но в последний момент, увязнув в поднятой им пыли, передумал. И - позорно бежал от действительности - ясное дело, к тёте Вале тоже.
Преподаватели в школах предоставили ученикам день отдыха, предпочитая в это трагическое для города время быть в гуще народа.
Поединок между тем развивался с переменным успехом. О состоянии тёти Вали и вообще - формировании довольно интимного процесса в её организме - в известность было поставлено и городское начальство. Вот тут-то и зашевелилась в приказном порядке выгнанная из своего тёплого угла изрядно проспиртованная медицина, вырецептилась перед несчастной всякими заморскими лекарствами, якобы усиливающими стремление инородных тел к воле.
В ту относительно травоядную эру, как в это ни трудно поверить, главники были ближе к земле, чем ныне. Такова была установка, спущенная с самого "верху": идти в народ. Коли вкус к тому отсутствовал, прививали его партийными взысканиями - к этой же землице пригибая. Конечно, всё зависело от калибра. Каждый мелкий хозяйчик, взобравшийся на пологий холмик, сусликом оглядывающий окрестности, обязан был время от времени спускаться к подножью и сливаться с массами. И конечно, градация руководящего состава, с ростом значимости должности, напрямую была увязана с мечтой о счастливом будущем. Построение химеры требовало от высокого чина кабинетной изоляции и полной самоотдачи. Изолировались и самоотдавались прелестям жизни сполна - до полного изнеможения.
Но городской вожак Епинтраки с детства плохо переносил одиночество. Не по чину компанейский, он, винтом вворачиваясь в событие, чувствовал себя как рыба в воде.
На второй день, когда, казалось, тёте Вале кранты, или более доступно выражаясь, апздаускас, Епинтраки ввалился собственной персоной в её квартиру, шумящую на сотни ладов.
- А где здесь у нас больная? - Загрохотал он, вокруг которого тотчас образовалась воронка. Многочисленные тела соболезнователей и советчиков смялись в плоское кольцо, уступая начальственному телу место.
Тётя Вале, и впрямь, было худо. Проклятый мост непонятно где затерялся, не подавал признаков жизни и, наверное, затеял нешуточную игру, вовсе не похожую на "прятки". Тётя Валя, словно в забытьи, изредка кряхтела, тужилась и при том довольно странно ёрзала - отчего возникала при виде этой звуковой картинки нелепая мысль, выгоняющая на щёки багрянец.
Димыч, понятное дело, с грядущей потерей уже смирился. Приосанившись, он с какой-то хитрецой вслушивался в монолог, в котором было слишком мало информации для размышления.
- Тут... этова...- смущённо обратился к хозяйке Епинтраки, наслышанный о происшедшем, - вращаться тебе, дорогая Валентина Михайловна, надо. Крутиться пропеллером с боку на бок, чтобы этот стрекулист покоя не знал.
- И-и-и-и...- вспенился круг спасателей, обрадованный возможностью напомнить о себе. - Чего мы только не советовали! Не идёт. Не скользит. Не двигается. Заштырился в крепости намертво.
- Я ей тминную кашку, заправленную оливковым маслом, сготовила, чтобы исход наметился положительный, в смысле незаметного высвобождения, - отрапортовала Анастасия Бурлюк и сделала достаточно определённый жест, многоступенчатый, характерный для людей высокого интеллектуального полёта, расходующих весь свой ум на поиск оригинальных решений - вознесла к голове ручки, потёрла виски, после чего с сентиментальным видом бросила их за ненадобностью вниз. Понимать же сию пантомиму следовало так: в жертву принесён дефицитный, добытый из-под полы товар; но - пропадай всё пропадом! Епинтраки сочувственно поморщился.
- Да что твоя кашка, - возмутилась Фира Мироновна Файнберг, - в этом бойком месте, на перепутице праздничного обилия и будничной серости - в желудке, действенна только брусничная настоечка.
И она с гордостью продемонстрировала самолично изготовленный ею продукт, способный, по её словам, коренным образом изменить положение. На ехидно заданный вопрос Истратия Борисовича Покашенка, в каких же краях до сих пор прогресс гулял, она не нашлась что ответить. Истратий Борисович, считавший искренне, что лучший подарок это - он сам, сексуально озабоченный холостяк, очень рекомендовал морские ванны. Море плескалось буквально за окном, в ста километрах от злополучного моста.
Иван Горюнов, бочком пробравшись к городской главе, радостно сообщил, что написал письмо в газету "Известия" - в надежде получить добротный совет от медицинской обслуги Кремля. Этот эпизод отчего-то Епинтраки, определённо, не понравился.
- Ты бы ещё в Центральный Комитет тиснул послание, - гневливо бросил он, - через год бы прислали рекомендации: им же только и есть, чем заниматься, - он подчеркнул с нажимом, - решать зубные вопросы.
А на третий день случилось чудо. Димыч возвестил двору, что тётя Валя чуть ожила, вследствие перемещения беглеца в область эпилога. Долгие блуждания моста, явно заплутавшего в пути, породили массу предположений и догадок. Что, в свою очередь, вызвало очередную волну советов сердобольных соседей. Из них отметим, вынеся за скобки, только хулиганскую рекомендацию Петьки Онищенко, что не постеснялся в подобной ситуации воспользоваться сумятицей в настроении окружающих и надсмеяться над тётей Валей. С Петькой иметь дело мог только человек с нездоровой психикой. Правила хорошего тона ему были неведомы. Петька притащил огромный лом, каким обычно пользуются строители счастливого будущего для обустройства котлованов, и объявил собранию всему, что это - первейшее средство помощи при запорах. Наступила развязка. Надрывали животы долго. Толкая друг друга в бок, мимикой забавлялись: учудил, мол, Петюня. И, видимо, что-то в организме тёти Вали под прессом веселья стронулось. Стронулось, расправляя затекшие члены - подталкивая их к непринуждённому бегу, и разглаживая заодно морщины страдания на её лице.
Да, в те старорежимные времена слова "сосед" и "знакомый" кое-что значили. Люди были, что ли, ближе друг к другу, теплее. Запросто открывали соседскую дверь, чтобы не только попросить соли, но и - поделиться новостью. Все всех знали по именам-отчествам. И все про всех знали всё. Двор, где шумели свадьбы и медью плакали похороны, был местом единения масс. Двор, а не завод и фабрика. Хотя в истории немало наберётся примеров, подтверждающих обратное. Взять того же Алексея Стаханова, сумевшего в одночасье сплотить в монолит товарищей, выстелившего между ними мост взаимопонимания, приведшего, так сказать, к консенсусу. Вернее, заслуга в том его гражданской жены Евдокии.
- А что, Лёха, а что Стаканов, идол эпохи инквизиционного ренессанса, - неожиданно посреди ночи обратилась она ко второй своей половинке, которая, по закону, никак с ней не сопрягалась, а была фактически чужой, посторонней, - слабо тебе рекорд выдать?
- Да я... - Взревел Алексей Григорьевич спросонья, понимая дело иначе, готовый всегда и всюду омонолититься, вымоститься и - заодно - законсенсуситься со своей несравненной Евдокией.
- Да то ж кто из вас оглоедов не мож... - Вздохнула поднатчица, упрятывая под ночную сорочку расшалившиеся прелести, к которым тут же и потянулись мозолистые грабки. - А ты попробуй на шахте доказать свою особенность. Вона, Яшка Шептуновский, при норме семь тонн, семь сорок запросто выкладывает перед начальством. В герои прёт. А мне, как цыганке, знамо: того ещё не ведает, наградами зряшно бряцающий, что через двадцать лет не по своей воле, народ дезориентируя, закосмополитствует.
- Яшка, говоришь? Семь сорок, толкуешь? - Пробормотал Алексей Григорьевич обидчиво.
А наутро, достав из-под подушки отбойный молоток, с которым он никогда не расставался, который на счастье был туда положен, пошёл Стаханов на шахту сколачивать коллектив единомышленников грядущими рекордами.
И - пусть! Пусть воспоминания, гаденько хмыкая, подводят меня неожиданно к горькому выводу, что, дескать, тётя Валя работала заведующей магазином. Тем магазином, в котором были перебои с молоком, и от которого она так незаслуженно пострадала. Это вовсе ничего не значит. И не надо дополнять автора измышлениями, будто, мол, всему основой был - блат, и потому стар и млад, футболист и лицедей, партийный работник и простой слесарюга к ней сплочёнными рядами шагали, что из числа людей нужных боялись выпасть, имели стабильно свой кус, вынесенный с чёрного хода. Неправда!
Но ведь ныне, когда интерьер окольности, вера и атрибутика, обрамляющая её, напрочь сменились, - что? Услышь народ, что у кого-то беда, узнай, что - неприятность, жалеть несчастного не станет, советами не изведёт, на помощь не примчится, газету не обяжет о погибающем товарище сказать доброе слово. Ныне - каждый сам за себя. Сам по себе. Не укладывающийся ни в одну мозаику камешек. Прямая линия, уходящая в бесконечность, что никогда с другой не пересечётся. Пространство позволяет. Вот и я, давно уже вылетевший из родного гнезда, каким был для меня старый двор, ловлю себя на мысли, что думаю и действую, подстраиваясь под сегодняшнюю обособленность.
Вынесли как-то из подъезда тело под белой простынёй и прямиком в карету "Скорой помощи" впихнули.
Сопровождающий на мой вопрос "что случилось?", на бегу буркнул неохотно:
- Зубы проглотила, целый мост.
Сердце моё застучало неровно: неужто возможно такое - наследница дела тёти Вали объявилась? Дай, думаю, хотя бы посочувствую. Дай, мыслю, хотя бы совет подкину, как управлять мышцами живота, чтобы точность соблюсти и не переусердствовать, исподнее щадя, - в эти недолгие три секунды, пока санитары носилками вычерчивают в воздухе дуги. Нет же, иное лезет в голову: кто это? откуда? в какой должности? И - контрольный вопрос: какой национальности?
А глаза сами собой устремились в обход арены события: неинтересно им. И уши, к звонкой пустоте привыкшие, равнодушны к охам и ахам. Эти придатки сердца отмечают лишь малюсенькую деталь: рядом - никого. Если не считать меня, затесавшегося здесь случайно. Не знаю уж, каким органом сработал, - выдал пожелание:
- Авось обойдётся.
Это ж надо - интерьер окольности, вера и атрибутика, обрамляющая её, совершенно сменились, а в нашей жизни кое-что осталось прежним. Что не столько наводит на размышления, сколько вселяет надежду на лучшее.
- Да обойдётся, мужик, обойдётся, не переживай шибко. Просрётся - и все дела. Ничего страшного.
Медицина с тех пор - ну, ни капельки не изменилась.