Охваченный долгим холодом город слезно оттаивает, пронизанный яркими лучами весеннего солнца. Пульсирующие многолюдьем улицы лениво нежатся в робких волнах первого тепла. Люди сбрасывают тяжелые меха, распрямляются и заполоняют город. Они неспешно гуляют между навалов оседающего темного снега, оглушенные переливами ручьев и щебетанием ошалелых птиц. Часы показывают начало жизни. Их медные стрелки и цифры, сжатые ресницами ослепленных глаз, растекаются в плывущем зареве весеннего торжества.
Мы со Светланой бредем по шумной улице. По самому краю тротуара. Мы не виделись с полгода, нет, гораздо больше — целую вечность. Нет толкающихся прохожих, трамвайного звона и угрожающего шороха автомобильных шин. Я гляжу на ее сливочно-розовую щеку, легкий золотистый локон у виска, сверкающий глаз под порхающим опахалом длинных ресниц. Слушаю волнующую мелодию ее грудного голоса. Легкая фигурка девушки, стянутая тонкой шерстью невесомого пальто, излучает мерцающий свет. Из сонных глубин моей души тянутся к этому свету тонкие, но готовые пробить асфальт, ростки молодого задора, пульсирующего звона в артериях, беспричинного пьянящего веселья. Теплая улыбка оживляет мои бледные щеки, тронутые узором первых морщин.
Вдруг яркий солнечный блик от начищенного окна на мгновенье ослепляет меня. Я опускаю глаза и, проморгав нечаянно пойманный солнечный зайчик, вижу под ногами парочку веселых ручейков, бегущих по брусчатой мостовой. Каждый сверкающе красив. Их разъединяет невидимая преграда. Но вот они встречаются и сливаются в большую мутную лужу. В ней растерянно кружится веточка наивной пушистой мимозы. Из лужи снова выбегают два ручья. Они звонко несутся рядом, потом их разъединяет перекресток, и они разбегаются в разные стороны. «Откуда здесь мимоза? Ах, да! Здесь недалеко торгуют…»
— Все же замечательно, Свет, что мы встретились вот так, внезапно. Мне кажется, что я долгое время предчувствовал нечто подобное.
- Неужели ты сегодня никуда не спешишь?
- Сегодня уже никуда. У меня море времени.
- Мы проведем его вместе?
— Ну, да… Конечно! это было бы здорово.
— Как хорошо, что ты говоришь не сдавленным голосом, как обычно по телефону, а вот таким живым и приятным. И сейчас ты не чиновник, а просто милый человек.
- А что, это так тоскливо - чиновник?
- Хуже, чем хотелось бы.
- … А ты всегда так солнечно улыбалась, так непосредственно кокетничала, что я даже там попадал будто в облако твоего обаяния. Знаешь, такое туманное, светящееся душистое облако. И когда попадаешь внутрь, вся окружающая реальность становится пустотой, а ты начинаешь делать все не так и говорить ерунду.
- Слушай, а, может, ты и сейчас говоришь ерунду? - блеснули в меня широко раскрытые глаза.
- Очень может быть. Я до сих пор будто слегка пьян. Это так приятно - говорить с тобой, когда на нас никто не глазеет, не ловит каждое слово. Можно говорить все, что думаешь, даже если это глупости.
- У тебя славно получается говорить глупости и оставаться при этом таким милым.
- А у тебя такая теплая ладошка. Очень приятная на ощупь. У тебя красивые глаза, Светланочка, ты знаешь, что у тебя просто сумасшедше красивые глаза!
- Ты серьезно?
- Да, очень. А еще вот эти твои духи. Они тебе очень подходят. Ты должна пахнуть только так. Это твое. Однажды я был в кино, смотрел отличный фильм, увлекся… Там еще были такие тонкие романсы. Но тут я почувствовал запах этих духов и оглянулся. Рядом сидела девчонка лет пятнадцати. И она посмела пахнуть тобой! Я уже не смог смотреть на экран, встал и вышел. Это - только твое.
- Димочка, ведь эти духи продаются в магазинах целыми коробками и, значит, так пахнут тысячи женщин.
- Нет, это твое. Понимаешь: твое и мое.
- Ты всегда такой хороший или только сегодня?
- Сегодня особенно.
- Будь таким всегда. Когда в тебе есть что-то хорошее, совсем не обязательно скрывать это под маской чиновника. Пусть это будет открыто всем, ладно?
- Ладно. Но все-таки у тебя очень красивое лицо и я хочу его видеть, любоваться им. Я хочу идти с тобой рядом и пьянеть от твоей близости. Слышать твое дыхание, голос твой музыкальный. Мне нравится твой голос. Когда ты рядом, мне так легко! А, знаешь, однажды этой зимой налетела сильная вьюга - прямо с ног сносило. И снег хлестал, жесткий, как осока. Я шел, согнувшись, поднял воротник и все равно было холодно!.. И вдруг я вспомнил о тебе: где ты, с кем ты в этот вечер? Шел и думал о тебе, и представил, что ты рядом. Вот как сейчас. Тогда я выпрямился, опустил воротник и вьюга для меня будто утихла, улетела… Все также выло и мело вокруг, но мне стало тепло - это потому, что ты шла рядом.
- А я, наверное, в это время сидела в кресле и гладила своего кота, а он мурлыкал. Я всегда удираю от плохой погоды в такси домой ? в тепло и уют. Включаю музыку, беру на руки Барона - это сибирский кот. Нежный такой зверюга.
- И ты не думала обо мне?
- Скорее всего, нет. Я думаю о тебе, когда вижу тебя или после. А обычно я думаю о разных пустяках.
- Как ты живешь, Света?
- В общем, довольно спокойно и уединенно.
- Ты - уединенно? Ты же такая общительная! Когда ты заходишь в наш отдел, все сразу устремляются к тебе. Да, ты положительно очаровала всех моих сотрудников!
- Ну, это только в твоем управлении, да и, скорей всего, только в твоем воображении. Тот, кто мне нравится, выдает себя за сухаря и пытается не обращать на меня внимания. А кто не нравится - их, увы, большинство - тех я к себе не подпускаю. Вот так и получается: я вечерами общаюсь с ленками, муськами, баронами, а он… с женой.
- Света!.. Поверь, если б не жена, я бы!.. как мальчишка за тобой приударил, серенады под твоей лоджией пел бы, цветами тебя завалил!..
- Верю, Димочка, верю, милый, - грустная морщинка ложится на ее нежное лицо. - Да вот только есть только то, что есть, и ничего больше… И улица уже кончается. Вон и дом мой, - она кивает в сторону панельного здания. ? А ты сейчас уйдешь? - в ее голосе слезой дрожит мольба.
- А ты пригласишь?
- А ты пойдешь? - белозубая улыбка мгновенно освещает ее личико.
- Конечно. Если можно.
- Ха-ха! - хлопает она ладошками. - Тогда давай заскочим в гастрономчик Я тебя накормлю. Мне очень, очень хочется тебя покормить.
- А твой котище сибирский не вцепится мне в физиономию? Они ревнивы.
- Я его на цепь посажу.
В прихожей она зажигает тусклую бра и снимает пальто. Я оглядываюсь.
- Ты знаешь, Светик, в этой прихожей живет какая-то неразгаданная тайна. С нее многое начинается в твоем доме.
- Фантазер ты мой милый, - девушка обнимает меня и губами прижимается к немецкому галстуку в диагональную «дипломатическую» полоску.
- Эй, это запрещенный прием. Ведь я с сумками и не могу сделать того же.
- Брось ты их…
- Все же лучше поставить…
- Брось ты их…
Сумки падают на пол, ворчливо громыхают жестянки, жалобно звякает стекло.
- Все-таки хорошо!.. Это очень, очень хорошо, что товары выпускают в такой прочной упаковке. Кажется, ничего не разбилось, - несу что-то идиотское, с трудом шевеля пересохшим языком. - Светик, пощади!
- Еще немножко…
Мы стоим, обнявшись в тесной прихожей, а внизу жмется к ногам и мурлычет басом огромный кот.
- Ну все… Иди в комнату. А я в ванную - приведу себя в порядок.
В комнате я ищу по стенам свой портрет, висевший раньше на доске почета, но не нахожу. Кот устраивается в кресло напротив и подозрительно наблюдает за чужаком. Мои приглашения на колени он игнорирует с ухмылкой превосходства.
«Остановись!» - вопиет изнутри лучшая половинка моей души и выталкивает на поверхность сиюминутной памяти образ молчаливой художницы, поднявшей в этот миг на меня задумчивый, полный укора прозрачно-голубой взор. Не лучшая половина мгновенно парирует: «Нужен я этой шизофреничке! Да она и не заметит, если я помру».
Но все же останавливаюсь в этом полном безумии расхристанной плоти. Унимается сладкое тревожное трясение в животе, рассеивается розовый слякотный туман.
Пока юная обольстительница готовит единственное в ее меню блюдо из собственного тела. Эту превеликую ценность, данную ей от рождения на радость окружающим, как цветок, но используемую только им на пагубу, как источник удовольствий и капитал, который необходимо хорошенько вложить в дело для получения максимальной прибыли. Пока он в результате множественного использования не по назначению вовсе не испортился, подернувшись тленом греха, морщинами, ожирением, отеками.
Мой лукавый разум сейчас будет внушать, что это природная необходимость, что в этом состоит проявление мужской силы, умение подчинить себе женщину - и ни слова от него не услышишь, что это смертный грех, путем которого в преисподнюю отправлены миллионы жертв на вечное мучение. Не услышишь ты от него, что за этим с виду аппетитным блюдом скрывается блудный бес - по описанию преподобных, похожий на черную свинью, покрытую шерстью, смердящую, как гора испражнений.
О, нет!.. Ты будешь видеть красивую юную девушку, пахнущую цветочным дезодорантом. Эта же зловонная свинья до поры до времени останется невидима, а увидишь ты ее воочию после освобождения души от тела на посмертных мытарствах. Вот уж там эта вонючка заявит свои права на твою душу и позлорадствует, что еще одного сластолюбца приобрела в свое хозяйство для изощренного издевательства над ним.
И это еще не все. После пьяного разгула плоти наступит тяжкое похмелье, когда ты, весь в нечистотах, возненавидев свою совратительницу, ощутишь в душе хладную воющую тоску. Вот тогда тот же лукавый разум тебе скажет, что ты совершил злодеяние, гораздо страшнее, чем убийство, потому что по правилам Василия Великого за убийство положено отстранение от церкви на срок от 3 лет, а за прелюбодеяние - от 15-ти. Напомнит, что все беззакония называются грехом, а блуд с прелюбодеянием - падением. Будет он грозить тебе тяжкой епитимьей и позором, озвученным криком священника на всю церковь, тысячами поклонов и многими часами длинных занудных молитв.
И будешь ты неделями, месяцами, а, может быть, и годами кругами ходить вокруг церкви, стыдясь зайти внутрь. А в это время тоска и отчаяние с каждым днем будут возрастать, требуя утихомирить их чем угодно - хотя бы залить водкой. И станет это зелье твоей единственной отрадой. А себя ты станешь утешать, что все так живут - и ничего. Что жизнь еще долгая - успеем покаяться!.. И станет ложь твоей новой союзницей, и со временем ты так в ней поднатореешь, что сам уже не сможешь отличить, где правда, а где она, подлая, движет твоим языком. Сребролюбие всплывет, откуда ни возьмись: надо же будет чем-то платить за удовольствия!..
Видя твою лживость, вороватость, духовную проказу, от тебя отвернутся все честные, хорошие друзья. На их место сбегутся складкоголосые любители удовольствий. И по утрам ты будешь видеть свою опухшую физиономию. Грех с каждым днем все более станет уродовать ее, пока не станешь походить на ту темную сущность, которая тебя сейчас совращает.
Стой! Шум воды в ванной стихает… С минуты на минуту она выйдет к тебе и, может статься, что ты уже не сможешь вырваться из ее сладких крепких оков. Беги! «Может, оставить записку с извинением?» - «Нет, беги немедленно!»
И я выбегаю, оглядываюсь назад, на темный отверстый зев подъезда, но оттуда выплывает картинка, запечатленная памятью из писания Святых отцов: разлагающееся женское тело, покрытое гнилью и червями… Тошнота бурлит у самого горла. Два, три, четыре - квартала несусь, лавируя между прохожими. Выбегаю на большую освещенную солнцем площадь. Все темное осталось далеко позади. На душе - радость освобождения! О, ужас, от какой жуткой, зловонной пропасти отвел меня Ангел Хранитель! Слава Тебе, Боже!
Прихожу домой и вижу, как в самом углу под лампой водит кистью по холсту моя тихая Дуня. И она даже не поворачивает своего лица в мою сторону - и меня пронзает стыд: «Вожделенно посмотревший на женщину, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем!» О, женщин в этом вопросе не обманешь. Они своим подсознанием чувствуют малейший сдвиг мужчины влево. Как теперь смотреть в ее глаза? Так и сидит моя Дуня, опустив голову, закрывшись от меня занавеской густых платиновых волос. И молчит.
Может быть, с этого дня в ее чутком женском организме возник запрет на рождение ребенка от мужчины, к которому она потеряла доверие. И вот уже несколько лет мы бездетны. Наши отношения стали прохладно-отчужденными. Если она и до этого не отличалась болтливостью, то теперь и вовсе замолчала. Я пытаюсь быть с ней мягким и внимательным, но снова и снова натыкаясь на незримую стену молчаливого отчуждения, сам впадаю в бессилие, и то внутренне посмеиваюсь над ней, то подолгу печально, исподлобья наблюдаю трогательные ее девичьи движения.