Возле арки их ждал золотистый «порше». Барракуда распахнул перед дамами заднюю дверцу, а сам сел к рулю. Действовал он решительно и почтительно. «Шпана, но какой послушный! — подумала Настя. – Вот что деньги делают с молодыми…»
Себя Бармалеева отнесла в данном конкретном случае к старшему поколению.
— Они там не околеют? — спросила Настя про погранцов. — А то в свой профессиональный праздник отбросить коньки, на помойке… Обидно как-то…
Настя благодарно и кокетливо покосилась в зеркальце над рулем, — на ИСТИННОГО героя дня. Потом она покосилась еще раз и затем стала медленно сползать по велюровому сиденью на дно машины. Лицо Барракуды было обычное, остренькое, сонное и очень какое-то бледное. Но вместо глаз… Настя сперва приняла его за слепого. На белом треугольнике лица подростка темнели глубокие глазные впадины.
Тем не менее, машина неслась с щегольской даже дерзостью.
— Нэ обрачай на ньего внимания! Барракуда есть зомби… А ты, Барррмалеева, дуррра и еще сто раз дурра! Но я тьебя люблю, амор, как душу русского э-человека. Боже, как я ненавижу Фиделя, э-пальмы, и этот рыс, и эти бобы! Э-как я льюблю Москву, и картошка, и сньег, — многа, многа, многа вашего сньега!..
Атенаис резко воздела руки на уровень плеч и потрясла ими, хищно втянув в себя воздух. Она не врала. Атенаис прожила в Москве восемь лет, потом с воем убралась на родную Кубу, затем вернулась и год назад на заснеженном балконе, беспрестанно куря, говорила Насте все то же самое.
— А он… он не убьет нас? — спросила Бармалеева, косясь на четкую черепушку с решительным тату «Барракуда».
— Зачьем, если я ему не велью? — пожала плечами Атенаис. — Он был э-бродьяга, он ньюхал клей. Потом он умер, и мы с бокором решили, он будет хороший зомби. Во всьяком случае, клей он э-больше не ньюхает.
— Ужас какой! А где вы его откопали?
— Именно его мы как раз и нье откопали! Мы ходили по моргам. О, как там э-интэррэсно-о-о! — Атенаис аж затряслась от восторга и вцепилась Насте в коленки.
Настя молчала, ожидая, пока приступ восторга у подруги закончится.
— А куда… а куда мы сейчас едем? — спросила она, наконец, совершенно упавшим голосом.
— К нам!
— А домой… а домой мне… мне никак… как бы это… нельзя типа сейчас? — поныла Настена.
— Ты опьять э-хочешь попасть в ляпи к э-дьяболо?
— Да что же вас, окаянных, так развелось!.. — простонала в Насте ее бабушка со стороны, конечно, Степанчиковых.
— Мы э-разные! Мы за добро, но — как это говоррьят у вас? — з кулаками!
И Атенаис потрясла кулачком прямо перед Настиным носом. Зазвенела масса витых-перевитых браслетиков. Эти серебряные змейки так и цепляли друг дружку головками.
Настя не нашлась ничего возразить. Она лишь подумала, что похоже должны были бы рассуждать и те несчастные, исколбасенные Барракудою погранцы…
Настя ухватилась за последнюю надежду:
— Атенаис, а мы надолго зависнем у вас? Я, видишь ли, маме позвонить должна, а сотовый вчера йокнула…
— О, ты неспроста его йокнула! О, я его опьять, снова здез чуйю! — и Атенаис бросилась лобызать кольцо Бармалеевой.
Потом Настя украдкой потрогала палец: он весь горел.
Машина остановилась у высокой брежневской «новостройки» с лоджиями посреди мрачноватых доходных домов еще времен Чехова.
Бармалеева знала, что некогда это был кооперативный дом актеров и тоже, вообще-то, должны бы усеять мемориальные доски. Но времена поменялись резко, — былых его обитателей хоронили теперь безо всяких «мемориалок». И жильцы в массе своей явились новые. Аборигены из окрестных коммуналок называли теперь этот дом «Адлером».
Навстречу Настене выкатилось целое чернокудрое семейство, человек семь детишек во главе с колоссально толстой косолапою мамой. В маме пряталось, наверно, еще ребенка четыре… С горечью Настя подумала, что если и родит кого, то будет с ним, с одним, всю жизнь носится. А он еще станет наркоша какой-нибудь…
— Тьи вьерно думаешь про ррьебенка! — повернулась к ней тотчас Атенаис. Она шествовала впереди, игриво рассекая мощными бедрами времена, пространства и предрассудки.
— Как?! Правда, наркоша вырастет?! — ужаснулась Настена.
— Ньет! Но ему будьет тррудно. Зато только родив, ты от ньего избавишься… — и топнула на черного драного кота, истошно оравшего у самой двери. — Вон отсюда!
Тотчас заклятья на дикой смеси французского и испанского четкой чечеткой пронеслись, рокоча, из губ Атенаис. Казалось, костяные палочки рассыпались по асфальту. Кот принялся часто-часто и басом фыркать, будто на него перец сыпанули из широченной банки.
Барракуда стремительно распахнул дверь подъезда. Потом он так же стремительно вызвал лифт. Сделав дело, парень словно сливался с серою краской стен, как бы превращаясь в неподвижную пыльную тряпочку.
Глазами с Настей он не встречался словно нарочно.
— «Клей нюхал…» — вспомнила Настя. И накинулась на подругу. — Атенаис, ну тогда… что ж, аборт выходит?
— О-о-о!!! Тьи дурра, Баррмалеева, дуррра клиническая!!! — страшно вращая глазами, завопила Атенаис и повертела пальцами и обоих висков Насти одновременно. — Он — это эль дьяболо! Ты дольжна зачьять от смьертного человека! Больше всего он боится эмрьёнов новой жизни, ибо бог — в них! Поэтому мы з бокор так часссто рработаем с зексуальными эманацьями!
Ну, уж в этом-то, зная и Атоса-Али, и Атенаис, Настя не сомневалась нисколечко…
— А от кого ж мне родить-то? — пригорюнилась Настя голосом бабки со стороны Степанчиковых.
— Лучче всего от зомби! Ррьебенок будет послушни. Отец его — тоже.
— А от простого, от живого если… нельзя?
— Ну, Бармалеева, езли э-тьебе нужны, как взегда, проблеми… — пожала плечами Атенаис.
У черной железной двери Барракуда пал тотчас на пол.
— Вытрри ноги! — приказала Насте Атенаис. — Мой бокор льюбит ходить босой…
Настя так очумела, что потопталась на Барракуде даже дольше, чем следовало…
Увы, бокор Али-Атос (он же Атас) любил ходить по квартире не только босым, но и голым. Громадный «****овый» (выражение целого поколения студенток журфака) негр в пестром поясе из каких-то шнурков (может, и от кроссовок) буквально рухнул на Настю:
— Аназтазыя! Я знал, ти бьюдешь у наз! — заорал Атас, и эхо от его смачного баса нетерпеливо запрыгало в глубинах квартиры. Настя с ужасом ощутила, что предмет, который она так хорошо освоила в ночь перед госами, опять рвется к ней в пупок, — настойчиво, влажно… и липко уже…
Атас вертел Настену, как водоворот щепку, и сочно чмокал ее то в губы, то в глаза, то в лоб, то в плечики…
— Ну хватит! — мрачно выкрикнула Атенаис (так птицы кричат в ночи). — Ты, конечно, бокор, но Назтя явилась э-зьюда по дьелу.
— Э, какие зразу дьела! — заорал Атас.
Настя честно, упорно старалась смотреть в потолок. Атенаис свирепо сопела:
— Она не зомби! — гортанно прокричала кубинка. — Ты обешал, э-никакой живой баба! И потом, к ней э-клеится затана. Он там, за дверью…
— Ну, он за дверью — а ми же здез! – не унимался Атас. Он почти плясал от счастья.
— «Все такой же жизнерадостный…» — подумала Настя с завистью.
Потом между бокором и беженкой с Острова Свободы состоялся краткий, но откровеннейший разговор на острой испано-французской смеси, в ходе которого Настя успела уловить лишь несколько давно усвоенных ею (от них же обоих) ругательств.
Атас помрачнел, вздохнул тяжело, подневольно и, еще раз чмокнув Настю в плечо, пошлепал в глубины квартиры «э-готовиться э-к зеанз».
— А вот и наши э-зомби, — с великосветской непринужденностью представила Атенаис Насте несколько теней вдоль стены коридора.
Настя опасливо покосилась в их сторону.
Кроме знакомого ей уже Барракуды там стояли толстый мужик (явный бывший «синяк» в драных трениках) и коренастый «качок» с красиво рассеченным пополам черепом. Расселина доходила до густых бровей, сросшихся на шишковатой переносице. Расщелина, хоть и была широка для продолжения жизни, но зияла приятною пустотой. На мужике были белые кальсоны с казенным клеймом и свежая майка в сине-белую полоску. «Десантура…» — подумала Настя уважительно. Но смотреть на него было весьма напряжно: на голову — из-за этой расщелины, а ниже… Ах, Настя итак была сыта по горло энтузиазмом Атаса…
— Барракуда у нас э-на посылках, Мистер Блю («синяк» в трениках) э-смотрит за куррами, а Капитан Копилка смотрит вообче за всьеми… О, он герой, только мертвый. Но у тьебя может быть с ним амор, у ньего хорошие гены.
Готовая от этих слов тихо сползти по стеночке, Настена промямлила:
— А женщины у вас вообще… зомби… тоже есть?.
— Э! Я их э-всех после выбрасываю! — отмахнулась Атенаис.
— Но куры-то вам зачем? — Настя, наконец, поняла, что ее так странно тревожило в этой квартире. Это был стойкий, даже свербящий запах вольера.
— Э-увидишь! — опять отмахнулась Атенаис и заколотила в дверь. — Уходи, уходи; каррамба!!!
Дальше снова вылетела чечетка слов, отчасти знакомых Настене по перепалке кубинки с Али-Атасом.
— Он… здесь? — еле слышно пролепетала Настя.
Атенаис обняла ее, словно мать:
— Он — э-там! (энергичный кивок на дверь) И он тьебя льюбит! Аморрр!..
Настя захлюпала носом. Бабка со стороны Степанчиковых в таких случаях голосила.
— У-взье готово! — завопил из глубин квартиры Атас. — Незытэ куррка…
Зомби как ветром сдуло: зато в глубинах квартиры суматошно закудахтали куры и три раза сипло и гневно проскрежетал петух.
— Э-зейчас будет свяшшенодейство, духи Лоа и зомби помогут опрьеделить, где он…
— Кто?
— Твой Андррэй! Зейчас он э-между жизнью и змертью, я видела в кольце, как он качается э-между черной и белой половинами мирра.
Настя стала биться в истерике. Выражалось это в том, что она просто молча хлопалась головой обо все стены прихожей, а после оказалась ничком лежащей на полу между разбросанной обуви…
Очнулась Настя на кухне, между двух больших холодильников. Атенаис прикладывала ледяной компресс к ее лбу, струйки холодной воды стекали Бармалеевой на грудь и за шиворот.
— Дэвки, идыте зьюда! Я уже нье могууу! — заорал из комнаты Али-Атас.
Заполошное кудахтанье курицы оперило его призыв дополнительным (позже Настя убедилась, что все же магическим) смыслом…
— Вообче, Бармалеева, ты не просто э-дурра, но ты опасный дурра! Я, как женшин, должна бы тьебя в порошок э-зтереть. Но как ученик бокор я объязана делать иногда добро. Иначе магическая зила уйдет. А работать толко со злыми духами, — бызтро э-стареешь…
— Выходит, я тебе, типа косметика, а вовсе не как подруга… — прошептала Настя одними губами, — и застонала, вспомнив вновь об Андрее.
— Нье думай о ньем! Нье змей! — Атенаис легонько шлепнула Настю по щеке. — Живой или мерртвый он взе равно э-будет твой! Мертвый даже удобнее…
Али-Атас больше не орал, кудахтанье из комнаты стало походить на истошный рев.
Атенаис велела Насте раздеться донага, обмакнула палец в склянку с чем-то очень похожим на кетчуп, и ловко вывела на Настенином лбу, щеках, животе и коленках какие-то знаки.
— У тьебя даже ньет бьЁдра! — Атенаис с презреньем завинтила пробку на баночке. — Мой бокор — вьеликий бокор, но ужассни дуррак!
Насте подумалось, что это, может, и к лучшему. И подруги отправились в комнату.
…Действо происходило в длинной пустой комнате, обтянутой белыми простынями. На простынях запеклись коричневые пятна крови. Впрочем, эти пятна при желании можно было бы принять и за магические символы. По паркету, когда-то покрытому лаком, пластался длинный и неширокий кусок ярко-красной материи. Двумя рядами по его сторонам стояли необычайно толстые на вид, но приземистые и полупрозрачные свечи явно кустарного производства. Они были все зажжены, однако испускали не столько свет, сколько нестерпимый, удушливый чад.
Али-Атас сидел на возвышении, сложив по-турецки ноги. Все первобытно-великолепное тело его блестело от еще невысохших ярчайших узоров, нанесенных красной, белой, черной, желтой и ядовито-салатовой краской.
Из шнурков на поясе у Атаса торчал длинный и толстый, как палка, предмет, столь хорошо знакомой всем девушкам с их курса, — хотя и этот предмет был сейчас разрисован обильно, почти до неузнаваемости, и больше походил на шоколадный тортик, заляпанный розочками из крема.
Перед Али-Атосом стоял горшочек все с тем же на вид кетчупом, лежали какие-то камешки, перышки (Настя с тревогой вспомнила «волнистых попугайчиков» и мысленно даже перекрестилась). Отдельно, как ваза, возвышался череп с золотыми коронками. При виде черепа Настя почему-то подумала про бандитские сериалы, которыми одно время забили каналы ТВ. В подлинности черепа она, однако, не сомневалась.
Все трое зомби серым рядком, точно пыль на проводах, помещались за бокором.
Как только женщины появились, в комнате раздались ритмичные громыханья барабанчиков. Целая гроздь их, разномастных, висела на шее у Барракуды. Белые костлявые локти парнишки так и летали…
Удивительно: Насте вовсе не было стыдно, что вот она сейчас голая перед четырьмя мужчинами, пускай трое из них мертвецы, а четвертый — бывший ее любовник, а женщина рядом — все же, как ни крути, в каком-то смысле соперница…
Под ритмичное рокотанье Настя невольно стала приплясывать. Ей вдруг стало легко, весело, беззаботно и даже почти щекотно. «Ну и что, пускай уж и трахнут… Не все ли теперь равно…» — решила она.
Словно душное и липучее покрывало похоти окутало вдруг ее. Взявшись за руки, они с Атенаис изгибались, повизгивали, хрипели, выбивая босыми ступнями чечетку, похожую на крутящийся бесконечный водоворот, — или, вернее, этот неостановимый омут захватил их щиколотки.
Атас лупил своим «тортиком» по паркету, как колотушкой, совершенно сливаясь теперь с грохотанием барабанчиков.
Дикий визг забил Настене уши. Потом она поняла, что верещит-то она сама.
Впрочем, и Атенаис вторила ей уханьем мудрой совы…
Широкий нож с наборной ручкой сверкнул в руках Капитана Копилки. Бессильная курица в руках Мистера Блю уже не кудахтала. Свесив шею, она открыла лишь клювик и осоловело ждала своей горькой участи.
— Нон! — завопил бокор, — и это все, что Настя смогла ухватить из скорострельной его французской тирады.
Но Мистер Блю отлично понял хозяина. Он ловко подложил белый ком птицы под «тортик» Али-Атаса.
Под градом ударов бедняжка вякнула раза два, дернулась и затихла. Шейка ее страшно вытянулась, клювик послушно постукивал по паркету в такт «тортику», а глаз заволокло сизою отрешенной пленкой.
Дикая, разгульная дробь Барракуды вдруг резко оборвалась, и бокор поднялся с пола во весь свой «****ово» мощный рост.
«Тортик» его продолжал торчать под намного более чем прямым углом к остальному телу, но теперь он походил на пышный белый плюмаж королевской шляпы.
Барракуда выдал частую однообразную дробь — должно быть, под этот ритм вершили когда-то казни — а Капитан Копилка и Мистер Блю встали по обе стороны от бокора.
Атенаис и Настя замерли.
Бокор взял Капитана Копилку и Мистера Блю за руки и поднял их. Он начал медленно, четко и торжественно произносить исковерканные испано-французские заклинанья, и в такт его словам ритмично двигались свободные руки обоих зомби, будто нащупывая в пустоте перед собой нечто, как показалось Насте, скользкое и длинно-продолговатое. Тела зомби сочились каким-то странным, мигающим блекло-зеленоватым светом, и только на месте глаз зияли черные бездонные дыры.
Неожиданно глаза бокора вспыхнули яростной радостью. Он с силой раскачал руки зомби и швырнул их вперед. Оба зомби проехали по гладкому полу, как конькобежцы по льду. Капитан Копилка остановился перед Настеной.
— Тьи пойдешь з ним, Аназтазья! — приказал бокор. — И вы прринезьете то, штё мине нужно… Езли по дорогье между вами злучится амор, ньельзья этому помешать. Значит, духи Лоа так хочьют… Покорьяйся им!
Потом Али-Атас что-то пророкотал своей кубинской подруге.
Та в ответ выкрикнула самое изощренное из испанских ругательств, — которое мы вам, конечно, не повторим.
После этого Атенаис целых, наверное, пять минут, дышала на кольцо Насти, прерываясь лишь, чтоб напомнить ей: «От э-дьяболо тьебя может зпасти только бэрременность!»
Наконец, она распахнула перед Настей и Капитаном Копилкой дверь на лестницу.
Лифт не работал. Капитан Копилка несколько раз упорно, словно бы на врага, нажимал на кнопку вызова, а Бармалеева стояла рядом и тупо смотрела, как дергается казенное клеймо на его обтянутых кальсонами ягодицах. Она подумала, что и как зомби он еще ничего себе, спортивный, и ягодицы у него бравые, можно сказать, геройские…
Капитан Копилка и сам, как непослушная кнопка, светился красноватым отсветом гнева.
Наконец, он четко указал Насте на лестницу. Движения этого зомби были резкие, вовсе не как у Барракуды. Руки и ноги словно выпадали из туловища Капитана Копилки и напоминали ружейные приемчики, которыми так любят щеголять эти военные на парадах, с дикой, загадочной радостью превращаясь из людей в агрессивные и бездушные автоматы… Умный Андрей называл это «триумфом ницшеанства»… Почему «называл»? Разве все в прошлом?
(Рядом с Капитаном Копилкой Настя со страху сперва выдавала фразы, достойные ее бабушки со стороны Бармалеевых, и начинала размышлять в духе симфонии или романса, – что пугало ее еще больше своей совсем уже откровенно помпезною беззащитностью… В то же время она стала свыкаться с ним. Настене даже сделалось приятно от мысли, что рядом с ней сильный, решительный, услужливый и надежный, — и может быть, даже мужчина…)
На лестнице было темно и склизко. Под ногами трещали шприцы и осколки бутылок.
Сперва Настя ничего не видела в этом затхлом, с запахом гнили, кромешном мраке. «Если он возьмет меня за руку…» — подумала Бармалеева. Но это оказалось не нужно. Почти тотчас Настя вдруг поняла, что все отличнейшим образом видит. Наверно, так зрят и кошки во тьме, — впрочем, может, как раз и не кошки, а дУхи. Осколки стекла, камешки, лоскутья бумаг и тряпок испускали то легкое радужное свечение, то пучки игривых цветастых искорок. Прошмыгнувшая под ногами крыса сверкала волшебными зелено-красными огоньками, как детский электрический кораблик.
Капитан Копилка и Настя мчались по лестницам так, что их повороты, амбразуры окон, двери лифта, заваленные хламом углы и ступени пролетали, точно во сне, — мгновенно испаряясь из памяти.
Настя свыклась уже и с запахом. Он казался густым, маслянистым, из него можно было по ходу лепить всякие ужасы, словно из пластилина. Бармалеевой то делалось даже смешно, то вдруг начинало мерещиться, будто она летит в леденящую бездну, — и Настя в ужасе закусывала губу.
На площадке третьего, наверное, этажа по стене разливался зеленоватый свет фонаря с улицы. Свет маячил со странным черным уступом в левом нижнем углу, — видно, тень пристройки срезала часть зеленовато-радужного прямоугольника. Огромное пятно света напоминало профиль человеческого лица с очень резкими очертаниями. Бармалеева вздрогнула. Она рванулась, было, промчаться через площадку, но только, как лошадь в замедленной съемке, медленно поднимала и опускала ноги, оставаясь пригвожденной к ступеньке.
Капитан Копилка хрипел у стены, вцепившись в нее руками. Казалось, темный угол изгвозданной штукатурки всасывает его. В какой-то миг Настя увидала на его месте черную тень с просветами стенной штукатурки там, где должны были бы быть глаза…
— Э-ты-и дурра! — проскрежетала лестница голосом Атенаис. Но голос при этом был какой-то странный, механический, словно за стенкою лифт, наконец, заработал из последних сил.
Настя тотчас поняла подделку:
— Роман, я тебя очень прошу, оставь, наконец, меня! Отвяжись, отвяжись, отвяжи-и-и-ись!!!
Не могло уже быть сомненья, — зеленоватый профиль на стене — его, Романа! Капитан Копилка бессильно похрипывал в уголке.
— Ха-ха-ха, Бармалеева! Я пока ведь только играю с тобой, чтоб ты не думала, что отвязалась от меня, наконец… — услышала Настя над своей головой раскатистый голос Романа.
— Я все равно не люблю тебя! Слышишь?! И никогда-никогда не полюблю! Иди — иди — иди ты к черррту-у-у-у! — закричала Настена.
Роман хихикнул:
— Ах, так вместе — мы не хотим?…
В следующий миг Настя ощутила сильный жар вокруг всего своего тощего, но юного тела. Еще того хуже было, что жар оказался шершавым, как язык громадной собаки. Бармалеевой почудилось, что всю ее с головы до ног облепили гигантским сочащимся языком, да еще в каких-то пошленьких прыщиках, и что ее тискают, лижут, душат и втягивают все вниз куда-то, — тянут в горячечный от голодной судороги пищевод…
Это был первый случай в жизни Настеньки Бармалеевой, когда она воззвала, наконец-то, к богу, — и очевидно, была услышана! Во всяком случае, дом смачно выплюнул ее в подвижную темнотищу двора. Бармалеева промокла насквозь и хватала воздух с жадностью не решившейся утонуть полуутопленницы…
Рядом, тоже весь мокрый и придушенный, тяжко хрипел Капитан Копилка.
— Э-биззтро у морррг! — заорал откуда-то сверху, с лоджии, голос бокора.
И хотя Настя вовсе не была уверена, что это реальный Атас, а не очередная примочка дьявола, зомби и Бармалеева понеслись по ночи, едва касаясь асфальта. Только сигнализация задетых машин верещала и гудела им вслед да разлетались цветные брызги от разбегавшихся крыс и мышей. Их в ночной Москве оказалось невыносимо много…
И плотно, в лица дыша поминутно, точно играя, рядом следовал кто-то еще, — сам огромный и темный, как ночь, мрачно рвущийся себя самого. Или так Настене казалось?
Но главное, Настя понимала, — кто это…
О цели их пути она не смела подумать…