(Настя чувствует, что семья в лице папы, мамы и брата ее не сможет поддержать в борьбе с влюбленным дьяволом, — этот довольно колоритный кусок текста приходится опустить из-за обязательств перед издателями Они, возможно, расцветут в следующем романе серии «Влюбленный дьявол. Пока же Настя мечется в ожидании новых поползновений Романа).
На «Белорусской-кольцевой» она вышла и двинула в тот конец, что был освещен оранжевыми лампионами. Раньше этот выход из метро ей очень катил: он был веселый, как апельсин, даже в самые расслякотные денечки. Но теперь Настя почему-то подумала о факелах, о кострах и вообще о живом, бОльном пламени…
— «Я точняк сумасшедшая становлюсь! — подумала Настя. — И я как та бомжиха, — я бездомная…»
Она выползла наружу, обогнула церковь, прошла вдоль гранитного моста с рядами палаток. Место это всегда казалось ей каким-то запутанным и нечистым, хотя первобытная грязь стихийного рынка здесь давно ушла в прошлое.
Настя прошла мимо громадной красно-желтой рекламы «Голден-пэлэс» и потащилась по улице, спотыкаясь о зеленые ершистые дорожки, расстеленные у входов в бутики, — или магазины, которые пытались выдать себя за бутики. Насте все больше казалось, что идет она в липком прозрачном коконе лжи, которая наворачивается вокруг нее все новыми и новыми, прозрачными, хоть и удушающими слоями.
А люди вокруг!.. Вон охранник, курящий у входа в магазин испанской мебели, как-то тускло и по-самцовому подло он пялится на нее; вон летят мимо подростки, матерясь бестолково — бестолково ж и дергаясь, — явно унюханные; вон старушка пригорюнилась у киоска и с таким безнадежным, окаменелым видом, что даже не протягивает ладошку для подаяния, а просто прижимает локоть к себе…
При виде таких вот кротких, похожих на памятники старушек у Насти порой случались истерики.
…Вечно-то она пролетала здесь мимо чаемой подворотни и поэтому всегда смотрела себе под ноги. Потому что только от этой подворотни вглубь двора шли желтые следы босых длиннопалых ног.
Вот и они…
Настя свернула под арку и пошла, стараясь точно впечатываться в желтые растопыренные овалы.
Это был самый знаменитый на всю Москву магазин «Путь к себе». В минуты скуки и тоски Настя Бармалеева любила бродить по нему, толкаясь между чокнутых, эстетствующих и просто любопытствующих людей. Тибетские и китайские колокольчики и звонкие трубочки распускали от соприкосновения с ее маковкой дивные звоны. А какие терпкие, странные курились там ароматы! А какие маски и статуи из Дагомеи или с Цейлона то страшно скалились ей в лицо, то загадочно улыбались, обещая бог знает что…
Настя пробилась к прилавку с ароматами и свечами. Прямо перед ней блистала голыми бедрами какая-то смуглотелая кикимора. И хотя тело кикиморы было и юно, и безупречных, женски певучих форм, черная, до лопаток, проволока волос заставила Настю вспомнить привокзальную облапошившую ее однажды цыганку… Впрочем, она знала, что этот «грязевой», «негритянски-цыганский» эффект довольно дорого стоит в хороших салонах…
Кикимора была в поясе из леопардовых хвостов и с сумкой из крокодильей кожи, которая тоже стОила… —
Настя почему-то подумала, что почти такую же сумку ей подарил Роман…
— Э-э, мне это, вон это, и это… Э-сколько это все э-стОит?
Гортанный, знакомый голос и испанский акцент… И эти змеящиеся и вдруг резкие, стремительные движения. Боже, Атенаис!..
Настя потянула подругу за хвост леопарда.
Та гневно обернулась и заорала так, что продавщица присела:
— Э-это ты, Бармалеева! Э-гадина! Э-почему ты мне не звонишь!
Подружки так обрадовались, что бросились обниматься и целоваться прямо тут, у прилавка, к вящему восторгу молодой мужской части публики.
— Лесбиянки!.. Лесбочки… Лесбухи распоясавшиеся!.. — услышала Бармалеева за спиной повторенное на разные лады и с разными, богатыми смысловыми акцентами.
— Пошли отсюда, — шепнула Настена.
И Атенаис сама решительно поволокла ее к выходу. Потрясенные колокольчики и бубенчики звенели над ними, как кроны майского леса, встревоженные порывом предгрозового ветра…
Атенаис плюхнулась на скамейку в китайском садике у дверей магазина. Здесь, среди камней и широких ярко-зеленых листьев то ли агавы, то ли папайи был почти рай.
— Э-рассказывай! — приказала Атенаис, пытливо освежевав Настю взглядом.
Бармалеева уныло пересказала историю ее отношений с Андреем, а также что вот и тетушка умерла, и теперь…
Тут Бармалеева замолчала.
Атенаис схватила Настину руку и буквально впилась в нее. Дыханье Атенаис было остро-щекотным, как язычок какой-нибудь игуаны.
— Откуда оно э-у тьебя?
Тогда Настя поведала о визите актера.
— Это кольцо мы э-ищем э-фигову кучью вррэмэни! — возгласила Атенаис. Она чуть не вывернула Настину руку, чтобы разглядеть кольцо во всех подробностях.
— Кто это «мы»? — возмутилась Настена.
— Я и мой бокор! Э-разве ты не помнишь, я тебе э-говоррила, у нас тепьеррр э-студио вуду.
— А при чем здесь это кольцо? Это ж типа христианство там какое-то с ним связано, типа, Ева, — то да се…
— Э-Бармалеева, ты всегда была дуррой, дуррою и помрьёшь!
Не вдаваясь в излишние, невозможные для ума Настены подробности, Атенаис поведала ей краткую историю вуду, а именно, что культ этот есть христианство, переведенное на язык африканской магии и что, конечно, там много дополнительного, но в целом учение доброе и служит добру. Во всяком случае, даже зло там всегда через добро, но впрочем, также бывает и наоборот. При любом раскладе, она, Атенаис, и ее бокор служат добру «пррринспьялно»!
— А бокор — это кто? Это твой новый муж?..
— Это э-нэ пррринспьялно! Но ты его знаешь…
— Уж не Атос ли Атас?
— Ты э-всьё еще мечтаешь о ньём?
Зрачки Атенаис вперились Насте в самую душу. Они вспарывали правду своими ножами, и если что…
— Ой, да господь с тобой! — запричитала Настя голосом своей бабки со стороны Степанчиковых.
— Ну карашо… Я тьебе верью! У тьебя должны быть чичаз э-другие проблемы. Это кольцо э-ест знак того, что ты в связи с сатаной, с ним ты обрручьёна!
— Я знаю… — одними губами пролепетала Настя и вдруг заплакала тихо и монотонно. Так плачут дети лет четырех, не надеясь, что на них хоть когда-нибудь обратят внимание.
Атенаис все продолжала разглядывать кольцо, иногда довольно больно вертя его на пальце Настены.
— Э-прьекрати, Бармалеева! Ты э-мине мэшаешь…
— Так что, я теперь его невеста? — спросила Настя, утирая косметику под глазами и со щечек.
— Э-нэ совсем. Но он этого хочет.
— Да мы и так трахаемся два года… — от такой замечательной подруги секретов у Насти быть не могло, конечно.
— Он хочет любов, амор… Ты должна э-польюбить его всем сердцем. Он самый совершенный ангел. Но без э-душа, а ты женщина, то есть самое совершенное творрэние бога. Но с душой.
— Что вы заладили: совершенная да совершенная! Что вы все, — издеваетесь, что ли?!
— Ты э-дурра, Аназтазья!.. Потом поймешь! Он хочет совместить э-два совершенства, — небесной природы, э-ангельское, и зэмное, человеческое. И этим пррэвзойти бога! Поэтому его и э-зброзили в преисподнюю…
— Уж прям! Если б ты видела его флэтики, особенно на Тверской… Ничего себе преисподняя…
— Ми э-туда проникнем! Там много, э-что нам нужно…
— Кому это «вам»?
— Адьептам культа вуду.
— Значит, вы такие же сатанисты, — грустно покачала головой Настя.
— Э-ньепрравда! Но мы знаем, э-что с чертом нужно бороться его мьетодами. Ведь эта косточка — с Дрьева познания добра как зла… Одно познается через дрругое, а дрругое — через одно…
— Боже мой, кругом, и в раю, выходит, кидалово! — ужаснулась Настена. Она подумала, что Атенаис, как подруга там ни крути, тоже из Романова ведомства…
Атенаис поцеловала кольцо:
— Тьеперь он от тьебя на два часа отстанет!
Насте это понравилось:
— Атенаис, а не может он в тебя вообще на фиг перевлюбиться, ведь ты же у нас такая красивая…
— Я э-пыталась… Но у ньего странный вкус… эстэтика безобразного, — пробормотала Атенаис.
Настя хотела обидеться. И тут обе девушки разом подпрыгнули на скамейке. Рядом хлопнулся парняга с зеленой фуражкой погранца на затылке.
— Ну чё, девчонки, одни тусуемся?
Парняга был толстый, добродушный и совершенно красный от веснушек, пива и разомлевшей в его огромном теле игривости.
— Убьери живот, животное!.. — сверкая глазами, процедила Атенаис.
— Ты че, черножопая да еще и голая, лядь? — экс-погранец стал сизо-малиновым. — Дозалупаешься у меня, мотри!..
Атенаис вся выгнулась голым станом и прошипела нечто вроде «каррамба!».
— Ах ты, ля, еще и шипишь, как кошка, на русского человека, посредине нашей Москвы, на бывшего советского погранца! Ё-ё-ё-ё-ё-ёооо!…А ну, робя, тут телки черножопые залупаются! — заорал он куда-то в глубИны двора.
Оттуда медленно подваливало еще два человека в густо-зеленых фуражках: хлипенький и громила.
Настя рванулась укрыться в магазине. Но Атенаис властно схватила ее за руку.
— Барракуда! — зычно прокричала она. И было непонятно, то ли экс-кубинка зовет кого-то, то ли просто ругается…
Погранцы поняли ее крик как второе.
— Ёптать, понаехалэ-э! — гневно закричал самый хлипкий из них.
— А ничё, — ответил ему равнодушный жеватель резинки этак под метр девяносто пять.
— Не, ну девки погранцам в праздник аж не дают, обнаглелэ-э! – снова завопил хилый.
— А ничё, — ласково повторил громила.
Настя прикрылась бы сумочкой, но сумочка, хоть и крокодиловой кожи, была у них с подругою на двоих — одна…
Люди шмыгали мимо, делая вид, что они еще совсем-совсем слепые кутята.
Настя беспомощно огляделась. И вдруг заметила возле Атенаис подростка в серой просторной футболке и пегих широченных трусах. Иссиня-смуглая черепушка у паренька была гладко выбрита, а там, где панки носят свой ирокез, чернело в виде острой длинной рыбки тату: «Barrakuda». Парень столбиком замер возле Атенаис.
— Ты пацана-т убери, мамашка, а то служить не сможет! Мы с вами, девки, не драться хотим… — сосед по скамейке шутейно подергивал Атенаис сзади за ее леопардовые хвосты.
— Мы тока для порядка поучим вас малька да потрахаем, — хихикнул щуплый. Фуражка на нем держалась благодаря лишь обильным, как лопухи, ушным раковинам.
— А ничё, — двухметровый жеватель резинки харкнул благородно в сторонку. Барракуда приподнял плечи, как для прыжка в воду, издал странный, похожий на всхлип, звук, и погранец-громила красиво, как свергаемый монумент, рухнул на землю вослед своему плевку.
Сосед по скамейке издал нечто вроде:
— Ты-ыблллэээ!
Но тотчас съехал на землю и «сделался, как без чувств».
— Вы чё, девчонки, офанарели?! Уймите свово чучмека-а-а-а!.. — завопил лопоухий.
Но с этим криком он так и унесся вслед за своей фуражкой в дальний угол двора, к аккуратной, как икэбана, помойке, громко и безвозвратно нарушив ее гармонию с миром.
— Э-пошли, — Атенаис взяла очумелую Настю за руку и повлекла ее, как маленькую, к выходу со двора.
Отважный Барракуда рассекал воздух впереди них почти незаметной страшно сосредоточенной тенью.