Пространство между точек. Part-XI
Мы многое забываем. Таков наш бич.
Вот, читаю в письме Волошина к Вересаеву: «Общее положение Крыма – катастрофично. На улицах картины XIV века – городов во время Черной смерти и голода. Ползают по тротуарам умирающие, стонут под заборами татары («ревки» их называют). Валяются неубранные трупы. Могил на кладбище некому рыть. Трупы валятся в общий ров – голые. Из детских приютов вытряхивают их мешками. Мертвецкие завалены. На окраинах города по овражкам устроены свалки трупов. Видят там и трупы с обрезанным мясом…» И в том же 1922 году поэт пишет такие стихи:
« Может быть, такой же жребий выну,
Горькая детоубийца – Русь!
И на дне твоих подвалов сгину,
Иль в кровавой луже поскользнусь, –
Но твоей Голгофы не покину,
От твоих могил не отрекусь…»
( На дне преисподней)
Нынче мы ездим отдыхать в Коктебель… Иногда посещаем дом Волошина. Пьем пиво. Смотрим на море. И завидуем поэту…
А, впрочем:
«…великий русский лирик современности – стопроцентный еврей, американский гражданин и состоит у них в должности государственного поэта…»
(В.Пьецух «Мы и ХХ век»)
***
Читаю китайскую пословицу: «Змея красива кожей, человек – сердцем». Подумал о нашей премьерминистрше.
«Люди всегда портят друг другу жизнь, – говорил Э.Хемингуэй, – за исключением очень немногих, которые хороши, как сама весна…»
***
Когда мне сетуют на типографское качество книг, я беру в руки «Новый мир». В начале 90-х некоторые номера читать было невмоготу. Бледные, кривые строчки. Но, читали, вырывая из рук… Теперь – типография несказанно улучшена. Но…
«…На 500 учеников моей школы, – пишет мне В.Пасенюк, – дай бог если 50 читателей, / то есть сами берут и читают, … то есть ни дня без книги…/ наберётся. А думаю, что не наберётся. И это не катастрофа – это новая жизнь в новом мире». Не интересуйся количеством, а качеством твоих читателей! – вот девиз «Склянки Часу». ( Журнал «Европеец» с именами Жуковского, Языкова, Баратынского и Пушкина имел пятьдесят подписчиков. /В.Шкловский).
***
Фридрих Стовассер, взяв себе имя Фридрихсрайх Хундертвассер (можно трактовать как Мирное Царство Сотни Вод), оставался верен себе. И в текстах и в графике, и в архитектуре. О нём написано море разливанное литературы. Но, прелесть её и в том, что сама она, эта литература (включая сотни Веб-Страниц) не переплюнет самого мастера. Признак гениальности. А работал он «очень» просто. Например, в Dach der Sehnsucht / Крыша тоски (WVZ 826/HWG 82) многокрасочная гравюра и акватинта, исполненная с 2 медных пластин в 1982, формат листа 59,5 x 46 см., формат мотива 36,8 x 30 см., число копий 225 экземпляров, номерованных по-арабски и собственноручно подписанных, 27 пробных оттисков номерованных римскими цифрами, в 3 цветовых вариантах… Уже одно описание – утомительно-символическое… А вся суть творчества окрыта уже читателю маленькой, тонкой книжицы в 44 страницы Hundertwasser, «Wenn einer alleine traemt…“, Pattloch Verlag GmbH & Co.KG, Muenchen, 2003. Хорошо бы, правда, уметь читать по-немецки… Однако, визуальный графический ряд сам по себе красноречив! «Мы живем в такое время, когда страх и стыд быть творцом сильнее чем страх раздеться наголо… Но только тот, кто живёт и думает творчески, переживёт и сюсторонний и потусторонний мир…»
***
«…всё, что я вижу в данный миг, сейчас же делается мною...» В.Катаев, «Трава забвения», Москва, 1977.
Она сидела рядом. Сверкала белизной зубов. Опускала глаза удивлённой птицы-галки. Я глядел не её руку. Тем временем, говорила она об успехах её детей. А я уже был её рукой. Я запустил её в мои волосы. И перебирал их. Так ласкала она меня. Теперь уже я говорил словами-ублюдками о своих успехах… А внутри меня она лежала подо мной и гладила мои волосы… В наших чашках стыл кофе, уже трижды долитый. И ещё: во мне звучала Messe in H-mol, Баха. И страшно захотелось вернуться назад. Где мы так нежно и так грустно любили друг друга… Но: что льда у лета, доброты просить у женщин… И говорил я бодро. Я должен был разлюбть её. А хотелось сказать: «…никто не знает, сколько времени длится смерть: может быть, один миг, даже и того меньше, а может быть, и всю жизнь…» В. Катаев, «Святой колодец», Москва, 1977.
— «Дама чем красивее, тем лукавей», — писал когда-то Гумилeв,—смеялся Мотлохов, — «забудь обратную дорогу. Того, что было, не вернуть», — картавил он, напевая. — Посмотри на меня. На старого скотского доктора с навозом под ногтями и думами Юстиниана. Весь мир — бардак, все бабы — ****и. Латинская пословица. В русской посконной рубахе.( «Тут дуют ветры», Киев, 2003)
.
Леонид Добычин, «Город Эн * Рассказы», из серии забытая книга, Москва, 1989. Писатель весьма критически относящийся к творчеству многих собратьев по перу прожил весьма короткую жизнь. Написал немного (два сборника рассказов и маленький роман) и ушел, в 40 лет...
Мысль – и Белинский, тоже критически относящийся к собратьям по перу, прожил не долго. Эвон – сколько понаписывал. В месяц не прочтешь. Величина таланта не зависит от количества написанных томов… Читал и думал о том отчаянии, в котором находилось культурное общество на кануне и после октября 1917. И ничего нельзя было поделать. И нам остаётся только с внутренним напряжением следить, как вырождается обыватель…
«Мужики говорили вслух гадости. Я в первый раз ещё видел их близко. – Они как скоты, – сказал Орлов…»/ Город Эн/
Воистину так! Говорить нынче хамски сделалось круто. И, что удивительно, даже прекрасные дамы более благосклонны таким говорунам, чем молчунам.
– Ну, – говорила мне моя кареглазая, – что ты молчишь? Скучно ведь! И ушла к другому.
«Во время дождя, когда пыль прибивало, подвальные открывали окошки. Тогда мы спешили закрыть свои окна, чтобы вонь не врывалась к нам. – Прежде, – говорила маман, – можно было бы просто послать к ним Евгению и запретить им». / Город Эн/
Бывает, зайдешь в автобус и выскочишь. Подмышечная вонь… Не нюхал её ни в Германии, ни в Голландии, ни, даже в Польше… А, ведь, собрались, вроде, в Европу…
«– Я вспоминаю, – сказала она, – девятьсот пятый год. Это было ужасно. Тогда люди были нахальны, как звери». / Город Эн/
Без комментариев. И так, наверное, с одна тыща девятьсот проклятого года…
«По сторонам холста висят Ленин и Троцкий… Говорили о тяжелой жизни и о старом времени». /Козлова/
« Над стулом висел календарь и Энгельс в кумачовой раме»./Сорокина/
«Читали газету? – спросила она, подняв брови: – Есть статья Фишкиной: «Не злоупотребляйте портретами вождей». /Встречи с Лиз/
Мысль о портретах для нашего православного отечества – перманентна. И не важно, под красными ли, синими, или адски-жёлто-горячего цвета флагами пристроились эти портреты в присутственных местах, киосках, биг-бордах… Наш народ любит идолопоклонство. И ничего тут не пропишешь. Ни пургеном, ни каналом «чесних новин» хворю сия не выводится.
«– Не слышно, скоро переменится режим? – томно спросила Золотухина, протягивая руку.
– Перемены не предвидится, – строго ответил Кукин. – И знаете, многие были против, а теперь, наоборот, сочувствуют...»
«– В губсоюз принимают исключительно по протекции…»
« – Ах, – вздохнул он, – не вернется прежнее». /Встречи с Лиз/
Все революции повторяют себя. Но, на уровне фарса. И писателю, если он быстренько не напишет славословную книгу о ней, делать нечего. Либо развивать себя и пребывать в неизвестности, либо с моста и в воду. Кажется, Олесь Гончар обнаружил, что те из писателей, кои восславили революцию (Шолохов, Корнейчук и.др.) угасали талантом в каждом последующем творении. И, наоборот, кто противился – развивался (Булгаков, Симоненко и др.)
« Захотелось небывалого – куда-нибудь уехать, быть кинематографическим актёром или летчиком»./Сиделка/
« На крыльце, таинственный, хозяин задержал нас. – Подрались, – сказал он. – Луначарский двинул Рыкову…» /Портрет/.
– Началось, – сказал жена, глядя в телевизор, – Зинченко обвинил Порошенка.
«Украинская труппа топала, вскрикивая: – Гоп. Губернский резерв милиции раздевался, сидя не кроватях. Сонные собаки подымали головы. В разливе отражались какие-то огни. На огородах было тихо. Ничего не видно было. Сыростью прохватывало…»/Портрет/.
А в мозгу вертелась и вертелась одна строфа:
«Ветер воет, дождь идет,
Пушкин бабу в лес ведет».
О Пушкине, – замечал В.Розанов, – в 60-е напрочь забыли… Забудут наверное и теперь. А зря. «Чтобы прийти к Пушкину, его мудрости, его гармонии, к пониманию его совершенства, нужно прожить большую жизнь» Б. Чичибабин, «Мои шестидесятые», Киев, Дніпро, 1990.
«… когда закручивался узел
и когда запенивался шквал,
Александр Сергеевич не трусил,
Николай Васильевич не лгал». /Сихи о русской словесности/
«Чтобы прийти к Пушкину, его мудрости, его гармонии, к пониманию его совершенства, нужно прожить большую жизнь»
« Разброд – меж нас – не к радости моей,
он люб врагам, а совести досаден.
Когда ж опять сойдёмся и засядем
И я скажу: «Наташенька, налей»? /Наташе/
«Хорошо сказал Блок, что стихи держатся на каких-то отдельных словах, как на звёздах».
Подумалось с грустью о стихах В.Пасенюка, словами Розанова, что он великолепно изображает, но то, что он изображает, – отнюдь не великолепно и едва стоит этого мастерского чекана. Нет в его окраинах с грудами развалин ни гармонии души, ни величия…
Евгений Габрилович, «Подземные переходы», Искусство кино, № 4, 1991.
Известный советский кинематографист был сперва писателем. И оставался им всегда. Моё поколение помнит его фильмы. Они не трубили об успехах буровых вышек, высокопоставленных кресел, маузеров, сабель и новостроек. « Экран приведений, – отзывался он о советском кино, – порой замечательный…» Сам же вел рассказ о «неоглядности Личного», повествуя о любви «вне домен и цифр».
«– Боже, как я любил её! Где бы я ни был, гулял ли, читал, смеялся, негодовал, я думал только о ней. Она была во мне. В стенах и потолке. Любимая моя! Самая дорогая из всего на земле!
… Я позвал её танцевать. Теперь она была совсем близко. Рука в руке. Нас отделяли сантиметры. Казалось, я слышу звон её сердца.
– Я вас люблю…, – сказал я.
– Вот как? – сказала она.
Стучала музыка.
– Давайте поженимся, – сказал я.
– Давайте, – сказала она.
Всерьез или в смех – не знаю. Я видел её глаза. Она улыбалась. Однако не мне. Кто-то был с ней вместо меня. Она светилась чему-то мне недоступному! Пытка! Понятно вам?
– Нет, – отозвался тот, кому был задан этот вопрос, тот, кто слушал.
– Потому что вы никогда не любили.
– Это я-то? Я – не любил? Ха-ха-ха! – сказал тот, кто слушал». / Опыт внештатной биографии/
«–У нас самый доверчивый в мире читатель! Хотите на спор – это сказал писатель. Писателям вечно мерещится, что читатели доверяют им. А те не верят уже даже их запятым. Читают потому, что уж если научился читать, то будешь читать до кончины. Веришь или не веришь».
Альберт Генри, «Письма любви», Эйб Берроуз «Цветок кактуса» Радуга, Киев 2004.
Давно не читал интересных пьес. И вот повезло. Прекрасные переводы Андрея Гасюка. Воистину, в переводах творения обретают новую жизнь. Роль переводчика неоценима. Он словно волшебная палочка. Взмахов которой не замечают потребители… Он есть и его нет. Но ведь именно он первым проникает в лабиринты чужих слов. Увязывает их в единую понятную и яркую картину человеческих отношений на доступном языке.
Что такое любовь?
Найдя ответ, нашелся бы первоисточник творчества. Создания условными символами душевного и морального подъёма. Бесконечные поиски компромиссов между ним и её, вплоть до душевной деградации…
«…все должны писать письма, – заявляет он из первой пьесы, – и как можно чаще. Это отмирающее искусство…»
«… искусство и секс, – отвечает она, – это почти одно и то же.»
И так проходит жизнь Энди и Мелисы. Которые любят друг друга, но притворяются, что любят и других…
Герои второй пьесы заняты одурачиванием самих себя. Под звуки бормашины, рок-н-ролла и зацветания кактуса.
«Это стереомагнитофон, – говорит один из главных персонажей. – Музыка стала весьма важной частью современной стоматологии. Она действует на дантиста успокаивающе». Но никакая музыка не спасает от нереализованной сексуальности. Особенно если оставаться слишком твёрдым и непоколебимым в окружении пациентов, а шикарный белый халат придаёт дополнительный шарм…
«…Джулиан признался мне, что женат, сразу, как мы познакомились. Именно это признание ещё больше заставило меня его полюбить… Мне нравятся честные мужчины. Всю жизнь все вокруг обманывают друг друга. Я этого не переношу… Сначала я думала, что всё это ерунда, всё будет легко и просто. Ах! И вот наступило время, когда он уже не мог ко мне выбраться. Каждую ночь я ждала его, а он ограничивался телефонными звонками или запиской…»
И получилось так, что героиня «..сидит в окружении своего мужа, своего бывшего любовника и нынешнего». О, эта леди «не промах». И понимаешь, что ни кто из действующих лиц, по-настоящему не любил. А только сами создавали себя, открывая новый мир, мир о котором раньше не знали… И « чертовски хорошо» проводили время.
Виктор Пелевин, «Чапаев и Пустота», Эксмо, Москва, 2005, 448 стр.
В девяносто четвёртом читал роман Й. Гаардера «Мир Софии» (Sofies Welt). В нём таинственный письмописец объяснял философию девочке-подростку. Письма ей приносил пёс. И вот, спустя десять лет, философию объясняет Василий Иванович. Причём, весьма доходчиво, низводя её к пустоте, глядя на лошадиные морды и лица людей.
Иногда им помогают Григорий Котовский, Анна–пулемётчица, (в большинстве сцен в чёрном вечернем платье, соблазнительно-хороша). «О нет, она не годилась для трипперных бунинских сеновалов! … Единственное, что остается от меня, когда я её вижу – засасывающая пустота, которую может заполнить только её голос, ее лицо».
Подмогнул и барон Юнгерн, держа «во всех шести руках острые сабли».
Помогают уяснить философию и два матроса, перетянутые пулемётными лентами, и три офицера, без погонов. И даже, рысаки того же Котовского. Из-за которых, собственно, и весь сыр-бор. Ими соблазняется фимина. А без неё, коварной, как известно, ничего не пишется...
И роман написан бойко. А, что? – в нём идёт речь о людях, ни одного из которых уже давно нет в живых…
Начинается и кончается он на Тверском бульваре. В литературном кабаре. В обществе «свинорылых спекулянтов и дорого одетых ****ей». А между первой и последней сценами проходит почти век. Главный герой – некто Пётр, родства не помнящий, по фамилии Пустота. Он – литератор. Даже поэт. Запросто раздаёт характеристики многим классикам. Зачастую так метко, как беглый уголовник Котовский палит из нагана. «Многие декаденты вроде Маяковского, учуяв явно адский характер новой власти, поспешили предложить ей свои услуги». Предлагает свои услуги революции и Пётр Пустота, с думами о безысходности судьбы художника в этом мире. Хотя, изначально готовился к сопротивлению…
Так бывает. «Если вдуматься, в революцию Россию вверг не Распутин, а его убийство».
Но, философские откровения – вот альфа и омега романа. Вот, например китайцах: «… их мировосприятие построено на том, что мир деградирует, двигаясь от некоего золотого века во тьму и безвременье».
А вот, о нас: «Вы, надеюсь, не будете спорит с тем, что чем человек хитрее и бессовестнее, тем легче ему живётся?»
Как в своё время В.Розанов размышлял о слове МИКВА, так романе размышляет автор о слове СУКА.
–… Вы знаете значение слова «суккуб»?
– Да, – сказала Анна с улыбкой – кажется, так называется демон, который принимает женское обличье, чтобы обольстить спящего мужчину. А какая тут связь?
– Самая прямая. Когда на Руси говорят, что все бабы суки, слово «сука» здесь уменьшительное от «суккуб». Это пришло из католицизма. Помните, наверно – Лжедмитрий Второй, Марина Мнишек, кругом поляки, одним словом, смута. Вот оттуда и повелось. Кстати, и панмонголизм того же происхождения – как раз недавно про это думал… Да… Но я отвлекся. Я хотел только сказать, что сама фраза «все бабы суки», – я повторил эти слова с искренним наслаждением, – означает, в сущности, что жизнь есть сон, и сирень… нам только снится. И все с-суки тоже. То есть я хотел сказать – бабы».
А где же любовь? В смысле секса. Ею в этом романе не занимаются. О ней философствуют: «Любовь, в сущности, возникает в одиночестве, когда рядом нет ее объекта, и направлена она не столько на того илу ту, кого любишь, сколько на выстроенный умом образ, слабо связанный с оригиналом…»
«Уже давно, – признаётся альтер-эго автора, – я пришел к очень близким выводам, только они касались разговоров об искусстве, всегда угнетавших меня своим однообразием и бесцельностью. Будучи вынужден по роду своих занятий встречаться со множеством тяжелых идиотов из литературных кругов…»
И читатель свершает-таки экскурс в один из ярких примеров «эгопупистического постреализма». Попутно, с обитателями психушки. Этакий «лечебно-эстетический практикум» где философия, споткнувшись о корни русского коммунизма, превращается в софоложество…
Мы многое забываем. Таков наш бич…