4300
Дельфинарка и пастух
Из угрюмого большого города ехали отъезжающие.
Красными, недовольными лицами обращались уже в поездах к закатам и алкали. Цвет поездных простыней казался иным из них белым, а небо за пепельным окном – почему-то синим.
- Ничего, ничего, ничего… - приободрясь малосольными огурчиками с пивасиком, под размеренный стук переколес думали они. – Дай срок – окунем в море не только свисток.
Проводницы выходили в середки тамбуров на любой остановке, да и просто так, махали на подгруди льняными, еще с фирменного поезда негнущимися салфетками, оборачивались хозяйским усталым взглядом на вагонные проходы и, подбоченясь, глядели на пассажиров:
- Ах, суки болезные.
Море показывалось краем яркой бирюзы конечно вдруг. И грубые вздохи замирали в подколенных чашках самых потных и нервных. И никто не орал «Смотри!», даже детки.
В пункте назначения высаживались затаенно, не спрашивая с проводниц сдачу. И тут же забывали, куда едут дальше, потому что солнце палило и крики зазывал «Ехать, ехать!» дальше плавали в воздухе. Хотя и не всем отшибало память.
Задолбанные маршрутки и троллейбусы заполнялись чем поезд привез. Беззлобно, пыльно, мокро, воодушевленно и правильно люди давились друг с другом вещами. Но часть все равно оставалась среди гуляльцев на перроне с собаками и кошками, забывшими хозяев. Солнце жмурилось в их соловых глазах в который раз, и где-то за пожилым зданием вокзальчика чувствовалось что-то неизбывное, забытое и досягаемо далекое.
Преграду брали тихим обходом с двух сторон, хотя анфилады колоннад ее единственного этажа не имели дверей, то бишь выходили нараспашку.
С тыла здания В. всех утихомиривала желтая площадь с зеленой будочкой на противоположной стороне под вывеской «Дельфинарий». И еще несколько пирамидальных тополей гордо чахли на любого. И все. Ничего остального-лишнего не было тут.
Тоска по морю вдруг взвивалась дикой пеной в русых, черных, каштановых, серебристых висках. Очередь к будке выстраивалась скоро и жестко. А как оказывались в бывшем плавательном бассейне никто не помнил.
Рыжий клоун довольно далеко внизу, у синтетической воды вяло бегал и черпал ее то ли решетом, то ли ваучером. Портреты президентов зачем-то висели на всех планах. И даже висели, чуть мельче, наверное жен их – то обнаженных, то в очень и очень прикрытых купальниках.
- Я вас умоляю! – бравурно вступал оркестр из раскиданных по рядам черных динамиков. Где-то сбоку всплескивала ударно вода. Середина бассейна раскрывалась тенями, и вот уж несколько упругих больших бумерангов выбрасывались и выбрасывались вверх водою. И неизменно возвращались в нее опять. А под вышкой плавными руками с мегафоном водила это действо чудесная босая в пластилиновом блестящем раздельном костюме дельфинарка. О! Заметивший девушку уж не мог оторвать от нее взоров, и дельфины ревновали. Начинали кричать дельфины, требовали рыбу, лезли на кафельную стойку бассейна, словно на палубу разделочного сейнера.
Девушка с лаковыми сиськами смеялась и босой цепкой ступней спихивала тупые зубастые дельфиньи носы обратно в искусственную стихию. И так продолжалось долго – пока счастливо не засыпала одна из половин зала.
Тогда откуда-то сверху высыпали в бассейн десятитонную литую касатку. Недураки дельфины за минуту до этого по тайной черной трубе сматывались в канализацию, а по ней – далее в море.
Заснувших окатывало касаткиной водой, они възёршивались, вскрикивали, и тут же видели, как дельфинарка посейдоном катит вдоль бассейного борта, стоя на спине черно-белой китовины.
Потом девушка спрыгивала в воду. И здесь же вылетала из нее, получив под упругую попку пружинную наподдачу огромным хвостом. Мокрая, деловито счастливая, кидала она в огромную пасть корзину с рыбой, и стояла, подняв вверх, к подслеповатому свету редких софитов, гибкие, манящие к новой жизни руки. И стояла опять под вышкой.
Под дивную музыку барабанной дроби выходил к вышке дикий пастух и узловатым движением бича ожидаемо рвал на дельфинарке тугой, блестящий лифчик. Снова ладони ее уже лежали на привычных к девичьим рукам сосках. Опять прогибала она змеиную, тусклую талию, и ритмично убегала за пластиковую шторку у входа в зал.
Пастух же разворачивался небритым, обветренным солнцем и водой кудлатым лицом к публике, кряхтя кланялся на все четыре стороны, в ухарском порыве срывал с лысоватой головы шляпу, и обходил публику, и кланялся, кланялся, кланялся каждому пятаку.
10.8.5