Рэгдолл

1.

Это был первый за целый день повод хоть для какой-то радости: Глинский действительно был рад тому, что эти чертовы пробки, наконец, закончились, перед ним простиралось почти свободное шоссе и теперь он с наслаждением навалился на педаль акселератора, чувствуя, как его старый, но преданный Volvo, слегка подрагивая, набирает скорость. Но тот звонок, собственно и испортивший день, все не давал Глинскому ощущения спокойствия, он не мог прогнать с головы, занесенные туда знакомым – так ему показалось – голосом, тревожные мысли. Он опять, не отрывая взгляда от несущегося на него шоссе, начал все анализировать... Звонок лежащего рядом на сидении "мобильника" был настолько неожиданным, что Глинский совершенно безсознательно вдруг резко ударил по тормозам. Раздался неприятный визг, руль едва не вырвался из рук, а голова была в миллиметре от лобового стекла – машина замерла у обочины. «Veronika», – извещал дисплей телефона, Глинский тихо выругался и взял трубку.
– Малыш, – говорил нежный голос, – ты убиваешь меня. Почему ты пропадаешь, не звонишь? Когда ты приедешь?
Глинского слегка покоробило слово «малыш» - он вообще не любил выражений нежных чувств в словах, но он не подал виду.
– Ты знаешь, - сказал он, - я все время думал о тебе и хотел позвонить, но я так устал, измотался сегодня и я... я может быть не успею и сегодня к тебе заехать. Прости, Ника. Люблю.
Он уже не слушал, что говорила еще Вероника и, к своему неприятному удивлению, обнаружил, что она его раздражает и ждал, когда она закончит говорить. Ему стало заметно легче после того, как она сказала на прощание свое «целую-целую».

 Вырулив на трассу, Глинский вновь погрузился в свои размышления. Кто мог звонить и с такой откровенной наглостью пытаться ему угрожать? Неужели... Ему вдруг показалось, что на заднем сидении машины кто-то есть, какое-то странное шевеление послышалось оттуда. Почувствовав, как по спине пробежал омерзительный холодок, Глинский скосил глаза на зеркало заднего вида.
– А, черт! – зеркало было сбито и в нем Глинский увидел только часть потолка машины, но он уже понял, в чем дело и, замедляя движение, снова свернул к обочине. Теперь он остановил машину более спокойно и, еще раз выругавшись, принялся копаться в своей сумке. На заднем сидении опять произошло нетерпеливое движение.
– Да забыл я, Эдуард Трофимович, ты уж потерпи, сволочь ты эдакая.
Огромные черные с дьявольским отблеском глаза Эдуарда Трофимовича зло вперились в Глинского.
– Не смотри так! Руки дрожат, – Глинский пытался разорвать пластиковую упаковку с колбасой, но она все не поддавалась; он порылся в сумке, достал небольшой охотничий нож и в спешке, пытаясь надрезать неподдававшуюся пленку, поранил себе руку. Не обращая внимания на хлынувшую из раны кровь, Глинский таки высвободил кусок колбасы и положил перед Эдуардом Трофимовичем. Тот, наконец, отвел голодные глаза от Глинского и недоверчиво уставился на колбасу, несколько раз обнюхал, посмотрел на Глинского, заматывающего на руке обрывки бинта и затем быстро съел весь кусок.
 
Глинский действительно до сих пор ни разу не вспомнил про своего кота, который был с ним в машине, благо тот чрезмерно любил спать и не часто напоминал о себе. Пока окончательно не проголодался. Тем временем Эдуард Трофимович, временно утолив первый приступ голода, поднял свое тяжелое тело и подполз к двери. Глинскому пришлось выйти и открыть дверцу. Кот лениво и с осторожностью вывалился наружу и пошел в направлении редких кустиков травы, торчащих вдоль обочины. Облюбовав один из них, он остановился и принялся выполнять свои личные дела, опять нагло уставившись на Глинского, тот отвернулся.
– Быстрее, Эдуард Трофимович! У нас нет времени, скотина.

Кот, получивший свое прозвище в честь уважаемого Глинским университетского преподавателя и охотно на него откликавшийся, был любимцем всех друзей Глинского, хотя они и находили это имя несколько замысловатым. Теперь любимец, противясь изо всех сил инстинкту, все же загреб два раза лапой и направился в машине, брезгливо стряхивая землю с лап. У открытой дверцы Эдуард Трофимович остановился и, видимо отдавая себе отчет в сложности забрасывания своего жирного тела в салон машины, вопросительно и в упор посмотрел на Глинского. Прождав напрасно некоторое время, кот напрягся и взобрался на сидение. Облегченно вздохнув, Глинский с силой захлопнул дверцу. Спустя секунды полторы раздался душераздирающий вопль, Глинский обмер; затем, придя в себя, открыл дверь и оттолкнул нервно помахивающего прищемленным хвостом кота подальше в салон. В эту самую минуту, преодолев лень, Эдуард Трофимович успел ударить лапой с оттопыренными когтями Глинского по правой руке. Вскрикнув от боли, Глинский отпрыгнул в сторону и затем уже осторожнее закрыл дверцу легким ударом ноги.

 Стискивая руль забинтованными руками, Глинский выехал на дорогу и резко прибавил скорость. Вечерело. Шуршание шин и шум ветра за стеклами немного успокоили Глинского, несмотря на то, что дорога не была достаточно гладкой и приходилось, все же, держать себя в некотором напряжении, чтобы в случае появления очередных выбоин, вовремя притормозить, удержать руль и не ударится головой о потолок. Все мысли Глинского были теперь дома; он уже представлял, как наслаждаясь тишиной и покоем после такого трудного и тревожного дня, он достанет из холодильника бутылку пива, приготовит яичницу, поест прямо из сковородки – ужин, о котором он мечтал и нарочно не стал переедать в обед, чтобы к вечеру почувствовать голод – и завалится в мягкую постель. Большой дом, приобретенный Глинским по случаю в этих, славящихся прекрасной природой, местах был просто убежищем, в котором он всегда чувствовал себя в безопасности и недосягаемости от назойливых друзей и разного рода доброжелателей. Немногим был известен этот адрес и для большинства Глинский проживал в квартире одного из престижных домов в центре города, где никогда не умолкал телефон и в котором о настоящем отдыхе можно было только мечтать.

Справа, между редкими деревьями, показались дома и поворачивая на узкую дорогу, ведущую к поселку, Глинский уже издали заметил выделяющуюся на фоне остальных, не менее замечательных строений, громадину своего дома. Но тут чувство гордости, которое успел испытать Глинский, вдруг омрачилось внезапной тревогой: в одном из окон мерцал тусклый свет. «Жена? Нет, не может быть... Показалось», – решил Глинский.

Насвистывая бодренький мотивчик какой-то привязавшейся еще с утра песни и держа под мышкой тело, погруженного в глубокий сон Эдуарда Трофимовича, Глинский повернул ключ и, открыв дверь, замер в напряжении. Предчувствия, ранее промелькнувшие в голове Глинского, не обманули его: в доме кто-то был. Осторожно опустив кота на коврик и стараясь не шуметь, Глинский хотел сделать шаг, но тут что-то тяжелое внезапно обрушилось на него, чуть не свалив с ног. С остановившимся сердцем и немалыми усилиями, Глинскому все же удалось высвободиться из жутких объятий. Тут же он услышал веселый звонкий смех: перед ним стояла Вероника, одетая в спальный костюм жены и с выражением полного счастья на красивом лице. Последнее обстоятельство смягчило приступ ярости, охватившей Глинского и позволило ему с неприсущими ему слащавыми нотками в голосе произнести следующую фразу:
– М..милая, единственное, о чем я мечтал – увидеть тебя. И вот мечта моя сбылась. Ты п...просто не представляешь, как я рад тебя видеть.
– Я не напугала тебя? – осведомилась Вероника.
– Ну что ты, совсем нет. Я так счастлив, – сказал Глинский все тем же сладким голосом и мысленно радуясь, что ему удалось овладеть собой и справиться с заиканием.
– И надеюсь, я не слишком бесцеремонна? – Вероника снова повисла на шее у Глинского. – Ты ведь и не догадался, что я звонила из твоего дома!
– Ну что ты, совсем... – начал было Глинский, но ему показалось, что эту фразу он уже говорил. – У тебя всегда получались сюрпризы, – он широко улыбнулся и поцеловал Веронику.
– Ну пойдем, – она потащила его за собой. – Ты знаешь, я так проголодалась – на работе совершенно не было времени, – но, к счастью, у тебя в холодильнике нашлись яйца и бутылочка пива и теперь я спасена, чувствую себя превосходно. Пойдем, я приготовила тебе чай.

На кухонном столе горела огромная декоративная свеча, отблески света от которой Глинский и видел в окне своего дома. При виде стоящей в раковине сковородки с видимыми следами яичницы и пустой бутылки из-под пива у Глинского заскребло где-то внутри и ему несколько раз проишлось сглотнуть предательски выделявшуюся слюну. «Probably the best beer in the world», – почему-то подумал Глинский.
– Ты же не голоден, правда? – выставляя чашки на стол, спросила Вероника.
– Нет-нет, не волнуйся, – бодро ответил Глинский, стараясь, чтобы сковородка не попадала в поле его зрения.
– А у меня есть кое-что к чаю, – Вероника достала из сумочки коробку печенья, размеры которой хотя и разочаровали Глинского, но все же она смогла разрядить нависавшую над Глинским в виде голода атмосферу.– Вот.

Глинский жадно отхлебывал чай и, пытаясь ни о чем не думать, слушал безконечные рассказы Вероники о самых разных ее знакомых и случаях, совершенно с ними не связанных, иногда и вовсе бессвязных, но, с ее точки зрения, всегда захватывающих. Все было относительно хорошо до тех пор, пока Вероника не решила взять в руки гитару, абсолютно случайно попавшуюся ей на глаза. Задремавший было Глинский вдруг встрепенулся, предчувствуя недоброе, и всеми силами пытался отвлечь Веронику от злополучного инструмента. Он хотел вернуть ее к прерванному разговору, задавал какие-то вопросы, хотя и не мог с точностью вспомнить, о ком или о чем она говорила только что и это усложняло дело. Вероника охотно отвечала, поправляла Глинского, если он путал имена, но гитару из рук не выпускала.
– А вот, послушай какой чудный романс написала моя подруга Мариночка, ну ты помнишь, я тебя как-то с ней знакомила, – Вероника вскинула гитару и томно закатила глаза.

Гитара, которую друзья подарили Глинскому на прошлый день рождения (это издевательство над собой Глинский, который терпеть не мог пения под гитару, до сих пор не мог им простить) звучала ужасно, что совершенно не волновало воодушевленную Веронику и не давало полностью расслабиться разомлевшему от нескольких чашек чая и измученного заботами и усталостью Глинскому.
– Я потрясен. Изумительно, – выдавил из себя Глинский, когда Вероника, зардевшаяся от вдохновения и избытка чувств, закончила петь романс, казавшийся бесконечным.
– Я рада, что тебе понравилось, – смущенно сказала Вероника и отложила гитару в сторону. – Иди ко мне.
 Глинский, чувствовавший, что еще одного вокального упражнения он не выдержит, поторопился выполнить желание Вероники.
 – Слушай, малыш! – завизжала вдруг она, заключив его в цепкие объятия, – У меня есть шикарная идея!
– Что? Что такое? – заволновался Глинский. Идеи Вероники, как правило, не всегда вызывали у него восторг.
– Твои израненные ручки тебе сегодня не понадобятся. Ты, кстати, так и не рассказал, что с ними.
– Да так, ерунда, – сказал Глинский, мило улыбаясь. – Ну, так что за идея?
Вероника освободилась из объятий Глинского и убежала в комнату, откуда вернулась, держа в руках пару ремней от брюк.
– Садо! – восторженно воскликнула Вероника.
Глинский поначалу не совсем понял и хотел переспросить, что она имеет в виду, но ему лень было шевелить языком и он покорно протянул забинтованные руки, не предвидя, впрочем, ничего хорошего.

2.

Глинский чудом проснулся от противного и ненавистного звонка будильника и имел реальный шанс уснуть снова – давала о себе знать бурно проведенная ночь, – но, вспомнив, что еще через пять минут должна включиться аварийная система, способная разбудить страшно сказать кого, спрыгнул с кровати и нажал блокировочную кнопку. Еще свежи были в памяти Глинского воспоминания, как однажды в подобной ситуации, когда одна из его знакомых осталась у него ночевать, Глинский, не совсем проснувшись, не отключил систему и жалел по сей день о навсегда потерянных отношениях, обещавщих быть достаточно плодотворными. Взглянув на расбросанные по подушке волосы Вероники, Глинский вдруг задумался: «Откуда у нее мои ключи?». Ответ не приходил и Глинский направился в душ, стараясь не разбудить Веронику, поскольку приготовленный им самим кофе ему нравился больше. Вода почему-то была холодная и ржавая, с потревоженных ран на руках опять выступила кровь и Глинский, со зла выбросив в окно подвернувшийся под горячую и окровавленную руку дорогой бритвенный прибор, на ходу наклеивая пластырь и тихонько матерясь, поплелся на кухню.

Когда Глинский выходил из дому, Вероника еще спала. Он не стал ее будить, зная, что, работая в своем идиотском дамском журнале, она могла себе позволить появляться на работу когда ей вздумается, но ее непременным условием всегда был хороший сон, чтобы предстать перед своими коллегами, поклонниками и завистницами с безукоризненно свежим и неотразимым видом. Садясь в машину, Глинский, окинув взглядом небольшое пространство вокруг своего дома, в очередной раз решил отказаться от своих либеральных замашек и поставить, наконец, хороший надежный забор, а в дальнейшем подумать о сторожевой собаке или даже охране, несмотря на то, что дома стояли здесь довольно плотно, некоторые из них были на несколько квартир и индивидуальные ограждения не практиковались.

Глинский прибыл в свое учреждение почти вовремя и, прежде чем идти к себе, направился в приемную, чтобы выяснить кое-какие детали предстоящей работы. Перед дверью шефа внезапно возникла секретарша.
– Ромочка, он уже ждет вас, – пропела она своим сиплым, хотя и на удивление притягательным голосом.
Сдерживая приступы тошноты, Глинский поцеловал протянутую ему руку.
– Замечательные у вас духи, Зоя Захаровна – прогундосил Глинский, стараясь все же глубоко не вдыхать и просачиваясь в дверь.

– Ну-с, Роман Глебович, – встретил его шеф, – выглядишь ты не ахти. Время, конечно, напряженное, с работой у тебя тяжеловато, но, как ты понимаешь, в помощь тебе я никого дать не могу. Проект экологической системы – черт с ним, мы достаточно определенно дали понять заинтересованным организациям, что работа в этом направлениии идет. Но тебе не нужно сейчас отвлекаться: нашу основную разработку ты должен закончить в намеченные нами сроки, – он слегка задумался и в упор посмотрел на Глинского. – Супруга твоя когда приезжает? Как ее выставка?
– Выставка проходит успешно, – загордился Глинский, – через неделю приедет.
– Хочешь эту недельку отдохнуть? – сказал вдруг шеф и, пролистывая папку с бумагами, лежащую у него на столе, снова задумался. – Время, в принципе, еще терпит..., – пробормотал он, вставая из-за стола.
Глинскому эта внезапная щедрость шефа показалась подозрительной и не очень понравилась.
– Пока жены нет, – продолжал шеф, подмигнув и несколько оживившись, – за неделю отдохнешь на полную. Надеюсь, есть с кем?
– Ну что вы, Борис Захарович, я – ни-ни. На диванчике с книжечкой, ...люблю, знаете ли, покой. Жена, опять же – святое.
– Молодец! – одобрил шеф. – Ну, как знаешь. – Слушай, а у тебя что, граната в руках взорвалась?
– Да, пустяки, – Глинский направился к двери.

– Ну как шеф? – поинтересовалась секретарша.
– Ничего, спокойный, – ответил Глинский.
– Ромочка, у вас что, граната в руках взорвалась? – кивнула секретарша на руки Глинского.
«Сговорились», – подумал Глинский и в ответ лишь поморщился, оставив секретаршу в сомнениях относительно уместности ее шутки.
– Роман Глебович, вам тут звонили, – вспомнила вдруг Зоя Захаровна.
Глинский остановился в дверях.
– А кто?
– Сказали – из Главного Управления.
– Так кто же?
Зоя Захаровна подошла к Глинскому впротную и заговорчески прошептала:
– Человека с таким голосом в Управлении нет.
– Может, взяли кого-то, – выразил смутную надежду Глинский.
– Ну что вы, – ухмылнулась секретарша, – в этом году в Управление персонал не набирали.
«Да, – подумал Глинский, – не зря говорят: с годами собака становится похожа на хозяина, а хозяин – на собаку. Впрочем, кто-то говорил, что они брат и сестра».
– Ромочка, ну что вы на меня так уставились? – игривый голос секретарши вывел Глинского из задумчивого оцепенения.
– Я буду очень занят. Не соединяйте, – наконец произнес Глинский несколько сдавленным голосом и торопливо зашагал по коридору.

Впереди Глинского ожидало новое испытание: навстречу ему двигался расплывшийся от улыбки и ожирения Сидорчук, начальник отдела аналитических вычислений.
– А, Глинский, – улыбка стала еще шире, – что не брит? – Сидорчук сжал Глинскому руку.
Незаметно смахнув выступившую от боли слезу, Глинский лихорадочно соображал, что бы такого сказать, чтобы отвести Сидорчука от его любимой темы – футбола, с которой он начинал любые, становившиеся невыносимо затяжными, разговоры.
– Ты знаешь... – начал он.
– О! – перебил его Сидорчук, – Как эти наши сволочи вчера играли! Смотрел?
– Конечно, – соврал на всякий случай Глинский.

Всем сердцем ненавидящий спорт и, в частности, футбол, он страдал от им же самим случайно созданного образа болельщика: как человек воспитанный, Глинский всегда старался поддержать разговор, бросив где-то услышанную по этой теме фразу и, к своему несчастью, попадая очень часто к месту. Ходили даже слухи, что один раз его видели на стадионе во время одного из матчей регионального чемпионата, на котором местная футбольная команда проиграла со счетом, который истинные болельщики стеснялись произносить вслух.

– А этот защитник, Фуфлов, на двадцать первой минуте, а? Он же боится мяча, как моя собака кошек! – загорался тем временем Сидорчук.
– Закопать живьем мало таких игроков, – сказал Глинский, оглядывая коридор. Портить отношения с отделом аналитических вычислений ему не хотелось.
– Вот именно! – Сидорчук хлопнул Глинского по плечу, оценив отношение «настоящего болельщика» к позорной игре отдельных игроков и дальше пустившись в подробный разбор игры.

Вдруг открылась дверь лифта, рядом с которой они оказались и Глинский, не раздумывая, быстро в нее нырнул, махнув рукой не договорившему фразу Сидорчуку. В лифте было еще двое незнакомых ему мужчин и женщина, кажется из отдела статистики. Скользнув по лицам (с женщиной он знаком не был), Глинский уставился в пол и вернулся к своим прерванным обстоятельствами раздумьям. Выйдя на третьем этаже, Глинский вдруг резко остановился. «Стоп! Эти туфли с золотистыми пряжками. Где я их мог видеть? Я отлично помню эти пряжки», – Глинский тщетно тер себе лоб ладонью. Он сделал шаг, затем еще и – вспомнил: такие точно туфли жена привезла ему из своей прошлой поездки в Италию. Эти туфли были гордостью Глинского, так как были экслюзивной моделью и Глинский, с достаточными на то основаниями считал, что такие туфли есть только у него. Еще он вспомнил, что хотел на днях одеть их на презентацию компании, названия которой не помнил, но, не обнаружив их на привычном месте, не придал этому серьезного значения, считая, что жена их просто куда-то переставила. Теперь же он увидел эти туфли на другом человеке. Испарина покрыла лоб Глинского. Он бросился к лестнице, пробежал несколько пролетов и, наконец, настиг лифт. Когда дверь открылась, из нее вышла та женщина из статистического и, покачивая пышными бедрами – в надежде, что на нее смотрят, – пошла по коридору. Незнакомец в туфлях исчез.

– Лидочка из отдела статистики, – услышал рядом с собой голос Глинский.
– Что? – не понял он.
Подошедший лысый мужчина понимающе подмигнул, проследя за направлением взгляда Глинского.
– Глаз не оторвать, – мечтательно проговорил он, глядя вслед удалявшейся женщине.
– Черт знает, что такое, – зло буркнул Глинский, относя сказанное в основном к себе, и направился в свой кабинет.

Он на ходу и довольно прохладно поприветствовал попавшихся на глаза коллег и, сделав озабоченный вид, чтобы избежать излишних, но часто неизбежных утренних разговоров, сразу засел за работу. Несколько раз звонил телефон и Глинский, поднимая трубку, чувствовал, что с каждым звонком он испытывал все нарастающее волнение. Он до сих пор не мог монять, почему ему угрожали и что он должен был сделать – слишком уж туманными были заявления звонившего, но ему ясно дали понять: его не оставят в покое и он должен быть готовым к весьма для него неблагоприятному повороту событий. Ясно было также и то, что ему дали некоторое время для раздумий, хотя неопределенность требований, выставляемых ему, вызывала растерянность и невозможность предпринять какие-либо конкретные шаги. Глинскому, ко всему прочему, не давал покоя слишком уж знакомый, как ему все время казалось, голос, но как он не силился, припомнить, кто стоит за этим голосом, он не мог.

Обратив внимание, что монитор компьютера, стоявшего у него на столе, погас, Глинский схватил мышку и поерзал ею по столу; выплывшая на экран схема, навеяла на Глинского тоску, он вспомнил, что из-за своих размышлений по поводу телефонного звонка, он никак не мог довести к завершению один очень ответственный узел устройства, но сейчас он понимал, что не может сосредоточиться. Он свернул программу, тщательно выставил пароли и вышел в коридор развеяться. И тут раздался звонок мобильника, абонент был неизвестен и Глинский, не раздумывая, быстро выключил телефон и вышел за дверь; в ту же минуту телефон зазвонил в кабинете, Глинский, не останавливаясь, быстро зашагал по коридору. Он направлялся в сторону отдела аналитических вычислений.

Людмила Николаевна или – как звал ее Глинский,– просто Люся, считалась его лучшим другом, это все прекрасно знали и относились к их чисто платоническим отношениям с пониманием, поскольку было известно, что основную массу информации, необходимую для работы Глинского, готовила именно Людмила Николаевна – ведущий специалист отдела. Информация часто была конфиденциальной и возможно именно по этой причине их отношения были достаточно доверительными и эта доверительность часто выходила за рамки чисто деловых отношений.

Раскрыв папку, которая была у него в руках, Глинский сделал вид, будто он сосредоточенно изучает какой-то документ. С этим видом он проскользнул мимо Сидорчука, дремавшего в кресле своего кабинета, дверь в который была приоткрыта, и направился к столу Людмилы Николаевны. Люся подняла голову и поверх очков взглянула на Глинского, чуть заметно улыбнувшись.
– Вид у тебя, Роман Глебович, несколько растерянный, – лицо Люси сделалось серьезным. – Рассказывай.
После того, как Глинский высказал свои опасения по поводу звонков, которые его преследовали и связанных с ними нехороших предчувствий, Люся просто рассмеялась:
– Ты стал очень мнительным, подумай: тебе ведь не сказали ничего конкретного, из-за чего бы стоило так беспокоиться.
Глинский пытался доказать, что это серьезно, что его никогда еще не обманывали предчувствия, но Людмила Николаевна постепенно развеяла его опасения, обосновывая сказанное своей, не очень понятной Глинскому, логикой. В общем, как и всегда, Глинский ушел от Люси совершенно спокойным – она умела все рассматривать непредубежденно и трезво взвешивать, что, собственно, Глинский и ценил.

Во второй половине дня работа стала продвигаться, Глинскому даже пришли в голову две довольно оригинальные идеи, которыми он тут же воспользовался. Все шло более-менее гладко до того момента, когда Глинский, уже совершенно расслабившись, не включил свой мобильник. На мониторе было отмечено несколько пропущенных звонков, которые он тут же, не просматривая, стер. Как только Глинский собирался засунуть телефон в карман, раздался звонок. Возникла мысль сразу же выключить, но краем глаза Глинский успел заметить, что звонок от Вероники. Он ответил. Вероника была взволнована, говорила быстро и Глинский ничего не понял. Когда возбужденная, без знаков препинания, речь Вероники была закончена, Глинский только успел сказать «я тебя тоже» и связь с абонентом прекратилась. Глинский стал анализировать. Игнорируя все, не несущие смысловой нагрузки речевые обороты, которыми был насыщен произнесенный Вероникой текст, Глинский смог понять следующее: он, Глинский, прислал Веронике прямо на работу букет цветов с приглашением на какую-то престижную вечеринку в ночной клуб «Полнолуние» («Хорошо, что не в «Голубую Луну», – подумал Глинский, – известно, какого сорта публика там собирается»), за что Вероника очень ему благодарна, ибо давно мечтала попасть в этот клуб. Все это было полным бредом, поскольку Глинский не делал и не имел ни малейших намерений этого сделать. День грозил быть испорченным окончательно. Перезванивать Веронике, как он думал поначалу, Глинский не стал – у него уже не было сил выслушивать все заново, да и был риск, что Вероника навяжется опять в гости к нему на вечер, отказать он бы не сумел, и снова пришлось бы менять свои планы, чего Глинскому совсем не хотелось. Кое-как закончив с работой, Глинский быстро вылетел с учреждения, вскочил в машину и умчался домой. По дороге, вспомнив о пустом холодильнике, Глинский закупил некоторые продукты и затем уже больше нигде не останавливался.

Войдя в дом, Глинский прислушался: не ждут ли его снова какие-нибудь сюрпризы, но, заглянув во все комнаты и убедившись, что подозрительных предметов и людей нет, он, облегченно вздохнув, стал раскладывать свои покупки. Он был доволен, что купил пиво из холодильника: банки были еще довольно холодные и покрытые мелкими капельками росы. Глинский оставил одну банку на столе и пошел переодеваться, размышляя по пути, когда лучше выпить пиво – перед душем или после? Несмотря на свою, появившуюся в последнее время рассеянность, которая Глинского очень раздражала, ему, когда он открыл платяной шкаф, все же бросилось в глаза что-то такое, чего он раньше не замечал: в шкафу было свободнее обычного. После нескольких минут беглого осмотра Глинскому пришлось сделать удручающий вывод: он был ограблен. Не хватало нескольких костюмов, рубашек, причем именно тех, которые он любил и носил. Интерестным было то, что пропал галстук, который давно вышел из моды и который Глинский, собственно, и не носил, но он был ему дорог, как предмет, навевающий приятные воспоминания о не столь далеком прошлом. Этот черный галстук с изображенным на нем золотистым саксофоном был подарен Глинскому женой еще во времена их первой пылкой любви. Глинский опустился в кресло и задумался.

Еще спустя пол-часа знакомый слесарь Глинского менял замок входной двери. Когда работа была сделана, Глинский проводил слесаря и снова принялся размышлять о навалившихся на него неурядицах. Кому нужно его пусть даже дорогое тряпье? Почему больше ничего не взяли? Странно все это, непонятно и, в конце концов, глупо. Впомнив о туфлях с золотыми пряжками, Глинский обшарил все углы. Безрезультатно. Неужели он видел на том человеке свои туфли или просто похожие? Кто этот человек? ...И потом, эти загадочные звонки. Глинский чувствовал себя разбитым. Он сел на стул и уставился на пустую жестянку из-под пива. Чертов слесарь; работа, впрочем, была сделана профессионально. Глинский вынул вторую банку и достал стакан.

Всю ночь Глинского мучили какие-то безсвязные кошмары, которых утром он уже не мог вспомнить, осталось только одно ясное ощущение, что совсем не выспался. Он снова вспомнил вчерашний случай – необъяснимую пропажу его личных вещей. Некоторые детали все же стали проясняться. Злоумышленники, видимо, знали, что для Глинского существенную роль играл имидж, который он всегда подчеркивал, используя те или иные предметы одежды. Имея изысканный вкус, Глинский всегда соответственно одевался и вот сейчас его лишили этой возможности, ему был нанесен продуманный психологический удар. Глинский, словно заключенный, с руками за спиной, ходил взад-вперед по комнате. Но особенно задумываться времени уже не было – пора собираться на работу.

 Глинский потер заспанное лицо руками и, ощутив жесткую щетину, подошел к зеркалу. Но небритая физиономия сразу отошла на второй план, когда в зеркале Глинский увидел золотой саксофон. «Идиот! – Глинский был в отчаянии. – Лечь спать одетым! Неужели банка пива? Нет, просто устал», – мысли его путались в голове, он взял стоявшую еще на столе пустую литровую жестянку от пива «FAXE» и, повертев в руке, выбросил в мусорное ведро. Глинского очень обеспокоил этот старомодный галстук – зачем он его напялил? Галстук, а может еще и цветы с запиской – это уже слишком. Такого откровенного пижонства Глинский не мог себе позволить и простить. И, все-таки, цветы, инсценировка кражы – это явная провокация, Глинский был в этом уверен. А «Полнолуние» – то место, где «светиться» ему совсем уж не полагалось; помимо всего прочего, наверняка там будет ошиваться этот репортеришка из местной газеты – Бибякин, кажется – и это тоже было совершенно ни к чему. Так размышляя, Глинский, вспомнив еще раз о счастливо обнаруженном галстуке, бросил взгляд на свои ноги, в надежде, что из-за его патологической в последнее время рассеянности, он обнаружит также и туфли. На ногах были мягкие домашние тапочки, что, с одной стороны, обрадовало Глинского, но с другой – разочаровало, ибо доказывало, что проблема туфлей с золотыми пряжками существует.

Тяжело вздохнув, Глинский побрел в ванную и откопал в шкафчике старый бритвенный набор с опасной бритвой отечественного производства. Поразмыслив еще некоторое время, он достал также вату и флакончик со спиртом. Вдруг резко зазвонил телефон. Глинский, с чуть заметной дрожью в коленях, добрался до аппарата и снял трубку.
– Доброе утро, милый!
Вероника. Глинский выдохнул и как можно спокойнее выразил радость по поводу услышанного любимого голоса.
– Малыш, я так тронута, я не могу прийти в себя, – тараторила Вероника. – Я уже придумала, что мне одеть, нам ведь нужно быть не очень заметными, правда? А когда приезжает твоя жена? Ты, кстати, оценил мою заботу?
Соображая, что и на какой вопрос отвечать в первую очередь, Глинский начал с последнего:
– Заботу? Прости, что именно?
– Я же присылала Дашу – мою домработницу, – она у тебя немного прибрала и взяла некоторые вещи в стирку. Нельзя же так запускать себя.
Глинский присел. «Дура».
– Я же знал, что ты у меня умница, – сказал он вслух.
– Через пару часов она тебе все вернет. Можешь спокойно уезжать на работу, ключ у нее есть и не беспокойся, пожалуйста, Даша – очень порядочная девушка. Ну ладно, целую-целую, бегу. Пока!

Глинский остался в растерянности: галстук, ключи, какие-то провалы в памяти. Затем он начал быстро соображать; сначала он позвонил Зое Захаровне и попросил передать шефу, что собирается заехать в Главное Управление для согласования некоторых документов, что, кстати говоря, он действительно намеревался сделать: нужно было обговорить некоторые детали, касающиеся модуля АT-7 с чиновником, курирующим его работу; затем нужно было решить, что делать с домработницей, к счастью, старый замок он не успел выбросить.

Не прошло и двух часов, как замок был водворен на свое прежнее место и дверь, приложив некоторое усилие, вполне можно было закрыть. Убрав оббитую штукатурку и детали замка, оказавшиеся ненужными, Глинский зашел в ванную. Зловеще поблескивающее лезвие опасной бритвы окончательно прогнало навязчивую мысль о бритье и Глинский, уже выходя из дому и прихватив с собой спящего Эдуарда Трофимовича, решил позвонить парикмахеру жены – Владику. Тот согласился привести лицо клиента в надлежащий вид, правда, без особого энтузиазма, назвав, почему-то, время суток, близкое к полудню, словосочетанием «ни свет, ни заря».

Владик, упорно именовавший себя стилистом, своим женоподобным обликом чрезвычайно раздражал Глинского. Увидев теперь перед собой его сонную физиономию с опухшими губами, Глинский с трудом представлял себе, как он позволит этому чудовищу касаться его лица. Между тем Владик вяло поздоровался и, затягивая свои пышные, но нечесанные волосы резинкой, с профессиональным интересом рассматривал лицо Глинского; смотрел он слегка прищурившись и сделав губы бантиком, от чего Глинского неприятно передернуло.
– Вы знаете, Роман, вам к лицу небритость, – тягучий голос стилиста раздражал Глинского не меньше внешности. – Может просто облагородить? А-а? Как вы думаете?
– К черту небритость, – жестко сказал Глинский, – делай начисто.
Владик скривился и принялся намыливать ему лицо. Глинский старался думать о своем.

В Главном Управлении, куда потом заехал Глинский, нужного ему человека не оказалось на месте и, не желая дожидаться, он отправился в свое учреждение, где его ожидала уйма работы.

Когда Глинский, сидя в своем удобном кресле и с удовольствием поглаживая гладкий подбородок, сосредоточенно рассматривал документы, ему позвонили из приемной.
– Роман Глебович, – это была секретарша, – с вами хочет поговорить корреспондент газеты «Луч света» Бибяхин.
Глинский всполошился:
– Никаких Бибякиных! Зоя Захаровна, не пускайте ни под каким предлогом!
– Бибяхин, – поправила секретарша.
– Тем более. Гоните в шею!
– Как скажете, – не настаивала Зоя Захаровна.
Глинский положил трубку и потер руки: «сейчас она ему устроит».

Закончив с документами, Глинский решил зайти в лабораторию и поинтересоваться, как идет работа с модулем, хотя он полностью доверял Сонечке, выполнявшей все испытания с завидной точностью и скурпулезностью. Шагая по корридору, Глинский вдруг услышал за своей спиной голос:
– Уважаемый Роман Глебович, позвольте вам задать пару маленьких вопросов.
Глинский остановился, не оборачиваясь.
– Правда, что своими исследованиями вы доказали, что интеллект кошек на порядок выше человеческого? – продолжал голос, без сомнения принадлежавший журналисту Бибяхину.
– Чей интеллект? – повернувшись, нехорошим голосом переспросил Глинский.
– К-кошачий, – сказал Бибяхин менее уверенно. Искаженное злостью лицо Глинского, видимо, напугало его.
– Пошел вон! – заорал Глинский.
Журналист скрылся за углом.
– Мне известно, – крикнул он оттуда, – что ваша презентация проекта по очистке сточных вод с помощью магнитных резонаторов была наглым спектаклем!
Глинский взял с подоконника горшок с засохшим кактусом, но Бибяхин больше не появлялся и, подождав еще немного, Глинский поставил горшок на место.

Перед дверью в лабораторию, дорогу Глинскому перегородил какой-то тип:
– Роман Глебович? Я новый работник Службы Безопасности Главного Управления, – и он развернул перед носом Глинского удостоверение.
Глинский с трудом оторвал глаза от туфлей с золочеными пряжками, в которые был обут этот человек и рассеянно уставился в предложенный документ.
– Ах да, – несколько смутился охранник. – Понимаю. Вам все объяснит Семенихин.
– Что – Семенихин?! – Глинский чувствовал, что опять начинает закипать. – Я был у этого вашего Семенихина. Не было на месте...
В это время охранник подал Глинскому телефон, в который успел сказать, что здесь рядом находится Роман Глебович.
– Семенихин, - шепнул он.
– Да, Петр Петрович, – Глинский несколько напрягся.
– Рома, дорогой, – бубнили в трубке, – к сожалению, мы с тобой не смогли сегодня встретиться, в ближайшее время договоримся. Да, и еще: ты же понимаешь, что мы отвечаем за твою жизнь, поэтому бывают некоторые издержки. Оболтус, который стоит с тобой рядом, должен был выяснить, что за люди у тебя бывают – только в целях безопасности, пойми, – и там что-то с туфлями у него получилось. Короче, наш человек только что привез тебе из Милана пару туфлей – точную копию. Когда приедешь, заберешь и расскажешь заодно об экспериментах.
– Ладно, носи, – Глинский протянул охраннику телефон и кивая на туфли.
– Получилось, что... – хотел рассказать охранник.
– Отдыхай, – грубовато перебил его Глинский и зашел в лабораторию.

Сонечка как всегда была занята работой и не обращала внимания ни на окружающих, ни на себя. Во рту у нее дымилась только что начатая сигарета, в нескольких пепельницах, стоявших в самых неожиданных местах, можно было видеть выкуренные до фильтра, совершенно целые или только начатые и торопливо затушенные сигареты, что говорило о нервной и напряженной работе лаборантки.
– Сонечка, включи мне пятый монитор, пожалуйста,– откашлявшись и стараясь не обращать внимания на прическу Сонечки, попросил Глинский. – Кстати, ты прекрасно сегодня выглядишь.
– А, Роман Глебович, вот посмотрите: все, как и рассчитано, – Сонечка разогнала пачкой листов, которые держала в руках, дым вокруг монитора. – Нам осталось только определить базовую зависимость индекса корелляции от коэффициента частотных модуляций. Вот графики, здесь вы можете видеть, насколько аппроксимация повлияла на фазовые соотношения.
– Чудесно, – пробормотал Глинский. – Продолжай по плану.

Глинский вышел и, столкнувшись опять с охранником, сказал ему:
– На всякий случай проверьте состояние средств пожаротушения в лаборатории.
– Слушаюсь! – с готовностью рявкнул тот и прищелкнул итальянскими туфлями.
«Сволочь», – подумал Глинский.

Удовлетворенный полученными в лаборатории результатами, Глинский принялся за работу и время до перерыва прошло совершенно незаметно. Нужно было перекусить, но Глинский не чувствовал голода. Он вышел из кабинета и направился к приемной, вспомнив, что есть пара вопросов, которые нужно согласовать. Секретарши не оказалось на месте и дверь в кабинет к шефу была почему-то заперта.

Вернувшись к себе, Глинский уткнулся в экран компьютера, прихлебывая случайно прихваченый со стола секретарши кофе, но когда отворилась дверь, он понял, что пройти очередной уровень сегодня он не сможет; вместе с тем, считать, что Глинский был не рад этому визиту, было бы чудовищной несправедливостью.
– Привет! – Людмила Николаевна – лучший друг Глинского из отдела аналитических вычислений, как всегда, закрыла за собой дверь на ключ.
– А, это ты, – Глинский щелкнул на «Exit», перекатился к другому краю своего обширного стола, заваленного бумагами, и с нарастающей улыбкой уставился на вошедшую.
– Купила вчера новое белье, – сказала просто Людмила Николаевна, на ходу снимая очки, распуская волосы и превращаясь в очаровательную Люсю, – угадай, какого цвета?
– Фиолетового, – сказал Глинский, быстро перебрав в уме цвета видимого спектра.
– Ты глуп, Глинский, как компьютерная мышь.

Глинский, заводя дружбу с женщинами, иногда жалел (или притворялся, что жалел), что эта самая дружба заходит, как правило всегда, слишком далеко и его утомляли отношения, становившиеся вдруг до крайности близкими. Пока он подумал об этом, Люся уже сидела перед ним на столе, расстегивая блузку.
– Ну, помоги, – озабоченно сказала Люся, – времени и так мало.

Когда Люся выскользнула из кабинета, Глинский подошел к приоткрытому окну и сделал несколько глубоких вдохов, чтобы восстановить дыхание. Перерыв закончился и у Глинского в голове уже начали появляться новые мысли, касающиеся проводимых им и его группой исследований. И хотя эти мысли иногда срывались и перед глазами Глинского воображение рисовало восхитительную грудь Людмилы Николаевны, скрывавшуюся под бюстгальтером так и неугаданного им нежно-голубого цвета и другие не менее восхитительные подробности, все же ему, как человеку увлеченному, удавалось подавить в себе приятное щемление в груди, вызванное происками подлого воображения и направить мысли в более конструктивное направление. Он привел в порядок бумаги, небрежно сдвинутые в сторону Люсей и, неприятно удивившись, обнаружил, что на одном весьма важном документе, с которым он хотел именно сейчас зайти к шефу, исчезла подпись, добытая Глинским, пару дней назад с невероятным трудом. Глинский пришел в отчаяние: подобных случаев еще не было в его практике; кто мог и – как, убрать столь решающую подпись столь высокопоставленного лица с документа? Размышления ни к чему не привели и Глинский, тщательно закрыв дверь, бросился в лабораторию.

 Сонечка, которая знала практически все, и на этот раз долго не размышляла:
– Я уверена, – протянула Сонечка, рассеянно стряхивая сигаретный пепел на манжет рубашки Глинского, – подпись могла куда-то перейти.
– Что значит – перейти? – Глинский встревожился не на шутку. – Что ты такое говоришь?
– Ну, например, на документ, извините, положили потную руку...
«Или сели голой...», – продолжил про себя Глинский, а вслух не совсем прилично выругался и, оставив опешившую Сонечку отходить от столь грубых и несвойственных Глинскому выражений, выбежал в коридор. Лицо топтавшегося у дверей круглолицего охранника вызвало в нем какие-то неясные ассоциации и он вернулся обратно.
– Скажи, Сонечка, что, с этим уже ничего нельзя сделать? – он сунул ей в руку чуть примятый лист.
– Оставьте, – равнодушно сказала лаборантка, – я восстановлю. У меня имеются кое-какие средства.
Глинский взял руку Сонечки и, сдерживая всегда некстати проявлявшееся чувство брезгливости, искренне поцеловал.

 «Надо предупредить Людмилу Николаевну», – подумал он, бредя угрюмо к себе и с ужасом представляя реакцию Ашота – мужа Люси, – обнаружившего подпись в несколько неподходящем для этого месте.
У дверей своего кабинета Глинский услышал телефонный звонок. Он вскочил и быстро схватил трубку; жалеть уже было поздно.
– Вы наивный человек, Глинский, если думаете, что можете избежать нашего разговора, – услышал он внушительный хриплый голос.
Глинский не отвечал; он соображал, где и когда слышал этот голос. Дослушав до конца, он, уже не думал над угрозами, которыми его шантажировали и от которых ему не так просто будет избавиться, он, кажется, вспомнил человека, имевшего такой характерный хриплый голос – некоего профессора Шульца. Глинский набрал номер.
– Сонечка, это опять я. Ты знаешь професора Шульца? Когда и при каких обстоятельствах мы имели дело с ним? – спросил он у всезнающей лаборантки.
– Да, – тут же ответила Сонечка, – он возглавлял группу, проводившую исследования во многом аналогичные нашим, но они пошли несколько в ином направлении и если бы не смерть профессора при загадочных обстоятельствах...
– Что-что? – Глинский выронил из рук трубку.

Спустя несколько минут Сонечка сидела перед Глинским и, держа в руках внушительного размера папку, обстоятельно излагала ему суть их отношений с покойным професором. Выслушав и вспомнив многое из того, о чем рассказывала Сонечка, Глинский, прямо глядя в глаза лаборантке, сообщил ей, что этот самый Шульц – а то, что это именно он, теперь, после рассказа Сонечки, в этом не было сомнений, – звонил несколько раз Глинскому, предлагал с ним сотрудничать и серьезно угрожал в случае отказа. Сонечка и здесь не изменила своему образу уравновешенного и ничему не удивляющегося человека, она только задумалась на мгновение больше обычного и предположила, что свою гибель профессор, при его тогда уже имеющихся возможностях, мог с успехом инсценировать и за два с лишним года, прошедшие со дня его мнимой смерти, мог сделать достаточно много.
– Что будем делать? – сказал Глинский в воздух.
– Ждать, – отозвалась Сонечка. – Да, и чуть не забыла, вот ваш документ.
Глинский, рассмотрев с разных сторон протянутую ему Сонечкой бумагу и, убедившись, что исчезнувшая ранее подпись, как ни в чем не бывало, красовалась в углу документа, настолько расчувствовался, что поцеловал Сонечку прямо в губы.
– И еще одна просьба, Сонечка, – сказал Глинский, пользуясь паузой, в течение которой Сонечка приходила в себя от заслуженного поцелуя, – накормите, пожалуйста, Эдуарда Трофимовича, а я, тем временем, наведу еще некоторые справки.

Извлеченные Глинским из его собственного архива материалы показали, что Шульц имел все основания рассчитывать на положительные результаты своих исследований и что, пожалуй, сейчас ему не хватало только оборудования и технологий, которые уже были в распоряжении Глинского и о которых он, по неясным причинам, знал. Все это Шульц и хотел теперь получить для каких-то своих целей, поскольку то направление, по которому шла его группа, после «смерти» профессора было свернуто как безперспективное и вот теперь становилось ясным, что у Шульца велись параллельно и другие работы, о которых Глинскому, к сожалению, ничего не было известно. Было над чем подумать.

 Глинский не заметил, как оказался у дверей шефа.
– Заходи, Роман Глебович! – окликнул его Семен Захарович.
Глинский с папками в руках ввалился в кабинет и упал на стул, стараясь теперь вспомнить, что ему нужно было от шефа. Он покопался в одной из папок и нашел таки нужные бумаги. Взглянув на говорившего с кем-то по телефону шефа, Глинский решил, что говорить о Шульце он не станет – не время.
– Так что там у тебя? – остановился шеф перед Глинским, закончив телефонный разговор.
– Вот, согласно этой спецификации, мне еще нужны позиции, отмеченные галочками. Я уже неоднократно напоминал, что отсутствие этих материалов...
– Добро, я дам распроряжение, – шеф взял бумаги из рук начавшего чрезмерно нервничать Глинского и, положив руку ему на плечо, мягким движением вдавил в стул.
– И еще, Семен Захарович, я хочу взять материалы и поработать дома в спокойной обстановке. Если, конечно, вы не возражаете.
Шеф пристально посмотрел в глаза Глинскому и, как ни странно, возражать не стал:
– Ладно, валяй, завтра мне доложишь.

Мысль уехать домой пришла в голову Глинскому внезапно и он теперь был доволен, что решил именно так. Действительно: времени еще было предостаточно, чтобы заехать куда-то в тихое место перекусить, немногого отдохнуть и занятся собственно работой, направление которой уже определенно вырисовывалось у него в мозгу.

Вырулив со стоянки, Volvo 850GLT вишневого цвета, проехав несколько центральных кварталов города, минуя раздражавшие вечным скоплением машин и мигающих светофоров перекрестки, повернул в сторону Осиновой Рощи – относительно нового микрорайона, места, где находилось несколько уютных кафе и в некоторые из них любил иногда заезжать Глинский, когда ему хотелось побыть одному. И хотя публика здесь бывала самая разная, шанс встретить знакомых был небольшим. Еще отъезжая от своего учреждения, Глинский заметил белый автомобиль, стоящий на противоположной стороне площади и, который также двинулся с места, как только он влился в ряд движущихся машин. Через некоторое время автомобиль оказался в одном ряду позади и, обгоняя идущие впереди машины, казалось, пытался его преследовать; затем, после двух перекрестков автомобиль пропал из поля зрения и Глинский даже назвал себя идиотом за излишнюю подозрительность. И вот снова, когда Глинский остановился у светофора, тот же автомобиль появился в зеркале заднего вида. Несколько маневров, преднамеренно предпринятых Глинским, позволили ему сделать неутешительный вывод: Mercedes белого цвета неотступно следовал за ним. «Похоже, пришло время шевелить бедрами», – не без досады подумал Глинский, вспомнив выражение одной своей знакомой и значительно прибавил скорость. Становилось ясно, что с Осиновой Рощей придется повременить.

 Несмотря на то, что Глинский обогнал все идущие впереди машины и развил скорость, на которой ему еще не приходилось ездить, белый автомобиль все еще различался в зеркале. Убедившись, что скорость его не спасет, Глинский решил покинуть окраину с ее прямыми и пустынными дорогами и направиться ближе к центру, чтобы попытаться затеряться где-нибудь в многочисленных переулках, запутать следы. Не подавая предупредительных сигналов и не снижая скорости, Глинский свернул на незнакомую ему улицу и, не обращая внимания на визг тормозов и истошные сигналы шарахавшихся в стороны машин, промчался на бешеной скорости до ближайшего перекрестка и снова повернул на улицу, где, как он успел заметить, машин было меньше, а, следовательно, можно было выиграть время и оторваться как можно дальше от преследования. Затем он свернул еще раз на какую-то совсем уж узкую улицу. Знак «Тупик», одиноко болтавшийся на столбе в начале улицы, внимания Глинского почему-то не привлек и, увидев по сторонам улицы серые массивные заброшенные здания, а впереди бетонную и довольно высокую стену, он был сильно и неприятно удивлен. Сбросив скорость и оказавшись совсем рядом со стеной, Глинский быстро развернулся и остановился, чтобы осмотреться и оценить свои шансы. Было ясно, что ему удалось оторваться от преследователей, поскольку до сих пор они не появились, а, значит, либо проехали мимо, либо вообще поехали не в том направлении. И, все же, оставаться здесь было опасно: в случае обнаружения – а интуиция подсказывала Глинскому, что ни один возможный случай нельзя было сбрасывать со счетов, – он оказывался в западне, выхода из которой не было. Лучшим вариантом было как можно быстрее покинуть этот тупик и выбраться на просторы, более удобные для маневра.

 Взревел мотор и мелкие камни, оказавшиеся под колесами, осколками ударили по стене. Еще мгновение и Глинский резким, заученным до автоматизма рывком перебросил ногу с педали газа на педаль тормоза и глазами, полными отчаяния оценивал расстояние между своей машиной и белым «Мерседесом», внезапно выкатившим из-за поворота и двигающимся прямо на него. Глинский понимал, что эти секунды решают все. Торопливо смахнув пот, рясно выступивший на лбу и застилавший глаза, Глинский, высунул левую руку из окна и поднял ее вверх, пытаясь дать понять, что останавливается, правой же нащупал рукоятку ХК-4, спрятанного в потайном кармашке под сиденьем, вытащил его и положил в карман. В то же время Глинский уже решил, что попытается проскочить между стеной здания и рядом невысоких деревьев, отделяющих проезжую часть от подобия тротуара. Когда Mercedes поравнялся с деревьями, он резко вывернул руль и надавил на газ; машина страшно взревела и, оставив позади клубы дыма и пыли, рванула вперед. Но, похоже, его замысел разгадали: машина преследователей визжа тормозами, остановилась и тут же начала движение задним ходом, одновременно мигая фарами и сигналя. Машины сравнялись в тот момент, когда стволом первого дерева снесло боковое зеркало Volvo. Только в этот момент до ушей Глинского донеслись крики из «Мерседеса» и только теперь он понял и увидел, кто был за рулем.

Глинский, читая в газетах материалы из криминальной хроники или просматривая очередной кровавый триллер – так, из любопытства – иногда задумывался: смог бы он убить человека? И после не особенно долгих размышлений, приходил к выводу, что все-таки не смог бы. Он объяснял это рядом обстоятельств, составляющих его характер, склад ума, воспитание. Сейчас же, весь потный, с учащенным пульсом и хриплым дыханием, сидя в машине и глядя, как на фоне оседавшей пыли к нему идет высокая молодая женщина в светлом джинсовом костюме с лицом, неуместно красивым для данной обстановки и ситуации, Глинский пришел к неприятному для себя выводу, что был не до конца искренним в своих оценках способности к убийству.

– Ты совсем с ума сошел, Глинский! – кричала Вероника. – Почему ты решил удирать от меня?! За кого ты меня принимаешь? Я не девочка, чтобы гонять за тобой по всему городу! Почему ты себе позволяешь такое?! Ну, отвечай!
Она рывком отворила дверцу и стала трясти Глинского за плечи, похоже у нее начиналась истерика. Понимая, что своим молчанием он только осложняет развитие вдруг таким образом сложившихся отношений, Глинский, отвернув свое каменное лицо в сторону, произнес первое, что пришло на ум:
– Я, кажется, оставил Эдуарда Трофимовича у Сонечки.
Сказанное было неуместно, но мысли Глинского путались и среди них была также и эта.
– Глинский, ты – урод! Какая Сонечка?! – Вероника еще с большим остервенением стала трясти Глинского и даже пару раз наотмашь, правда не особенно сильно, ударила его ладонью по щеке.

Глинский понемногу приходил в себя, хотя желание сейчас же убить Веронику все еще оставалось сидеть где-то в глубине подсознания, но со своей железной сдержанностью он был спокоен за себя. Теперь нужно было успокаивать Веронику. Глинский, несмотря на цепкие руки своей подруги, выбрался из машины и, выпрямившись, заорал прямо в лицо Вероники:
– Когда меняешь машину, предупреждать надо! Откуда у тебя этот «Мерседес»?!
Он что-то кричал еще, громко и отрывисто выкрикивая каждую фразу, зная, что крик действует отрезвляюще и положительно в том числе и на него: нужно же было выплеснуть все те эмоции, которые скопились за время этой совершенно идиотской гонки. Вероника отступила и затихла; она испуганно смотрела на разъяренного Глинского, хлопала длинными ресницами, с которых от выступивших было слез, потекла тушь и ровно ничего не понимала.
– Но ты же хотел скрыться от меня, – наконец произнесла она несколько сдавленным голосом, когда Глинский умолк. – Почему ты не отвечаешь на звонки? Ты пользуешься моей любовью, но совсем не любишь меня...
– Я тебе потом все объясню, – Глинскому стало жалко ее, – но не делай таких выводов, ладно?
Он обнял ее и они некоторое время так и стояли, не двигаясь.

– Что это у тебя? – спросила вдруг Вероника и, запустив руку в карман Глинского, вытащила оттуда пистолет. – Теперь я вижу, что ты от меня многое скрываешь, – испуганно добавила она.
– У меня есть враги, – задумчиво сказал Глинский, – но я сам еще ничего о них не знаю.
– И ты принял меня за этих врагов? – похоже, известие о наличии у Глинского врагов обрадовало Веронику, во всяком случае, она снова заметно оживилась.
– Послушай, но тебя же могут убить! Да?
– Да, – согласился Глинский.

Он гладил ее волосы и смотрел в широко открытые зеленые глаза, чувствуя, что напряжение и возбужденность понемногу проходят, сменяясь теперь совершенно другими, уже более приятными ощущениями. Вероника все продолжала говорить о том, что она любит его и никому не отдаст, даже невзирая на то, что Глинский часто портит ей нервы и мучает ее. Она говорила, прерываясь только на короткие поцелуи и все теснее прижимаясь к нему. Сзади Глинского Вероника нащупала ручку задней дверцы, открыла ее и буквально втолкнула податливого Глинского внутрь.
– Мылый, что с тобой? – всполошилась вдруг Вероника. – Почему ты побледнел?
Глинский глазами указал на левую руку Вероники, которой она упиралась в его грудь.
– Ой! – Вероника тоже не на шутку испугалась. – Он заряжен? – она бросила на пол пистолет. – Прости, я так увлеклась...
– Да, когда тебе в грудь тычут пистолетом, представь себе – заряженным, мысли текут несколько в ином направлении, – вздохнув с облегчением, произнес Глинский.
Теперь, уже совершенно успокоившись, Глинский рухнул на сидение и сосредоточился на процессе расстегивания пуговиц, кнопок и молний, в изобилии обнаруженных на одежде Вероники. Впрочем, руки Вероники были заняты тем же.

Солнце уже садилось и в заброшенный переулок, ведущий в тупик, уже не достигали его лучи. Белый Mercedes и вишневый Volvo стояли рядом, развернутые в противоположные стороны, окна водителей были напротив друг друга. Между машинами было настолько маленькое расстояние, что сидящим на водительских местах людям не составляло никакого труда высунуться из окон и, скажем, целоваться. Именно этим и занимались Вероника и Глинский, не находя в сибе сил оторваться друг от друга уже довольно продолжительное время, после того, как они выбрались из машины Глинского, в которой пробыли также достаточно много времени, хотя им обоим это время и показалось одним коротким мгновением.
– Мне нужно ехать, – сказала, наконец, Вероника, не отпуская руки Глинского.
– Да, – прошептал Глинский.
Они продолжали целоваться.
– Мы расстанемся, – сказала через некоторое время Вероника.
– Нет, – сказал Глинский.
– Мы расстанемся, потому что я уезжаю, – продолжала Вероника.
– Как? Почему я ничего не знаю? – Глинский непонимающе уставился на нее. – А как же..., а как же всё?
Вероника улыбнулась:
– Я же сегодня и хотела тебе это сказать. Мой журнал – информационный спонсор показа мод, который проводит салон модельера Душкина.
– Ника, почему ты идешь на такой позор? Душкин это тупиковая ветвь модельного бизнеса, – Глинский начал расстраиваться.
– Дорогой, ты, во-первых, отстал: Душкин – почти звезда, во-вторых, мы едем хоть и не в Париж, но ведь и не в Конотоп.
– Элеонора говорила, что в Конотопе жил художник Малевич, – заметил Глинский.
– Я, милый, не знаю, к сожалению, ни твоего Малевича, ни Конотопа; так, слышала когда-то.
Глинский и сам ничего толком не знал.
– Так куда ты едешь? – спросил он.
– В Стамбул.
Глинский некоторое время веселился.
– Ну, может там вашего Душкина и понимают. Я – не понимаю.
– Я ненадолго, – сказала Вероника. – Ты не успеешь соскучиться.

Она еще раз поцеловала Глинского и завела мотор; затем она развернула свой Mercedes и вскоре обе машины покинули переулок, оставив за собой клубы бурой пыли.

Глинский ехал по вечернему городу, чувствуя в душе какую-то необъяснимую опустошенность; не то грусть, не то гнетущая тоска съедала его сердце. «Все-таки, какая же человек скотина, – думал он. – И что ему нужно в этой жизни? Что нужно от него? И – кому?» Откуда-то из памяти извлеклось вдруг: «Omne animal triste post coitum» и еще что-то, то ли на английском, то ли на латыни, а затем мысли и вовсе стали путанными. Эти мысли сопровождали его до самого дома, но несмотря на их несколько угнетающий характер, доехал он быстро и без каких-либо происшествий, за исключением одного мелкого инциндента с постовым, на который не стояло и обращать внимания.

Глинский поднимался по лестнице дома, в котором занимал просторную квартиру на третьем этаже. Откуда-то доносилась спокойная негромкая музыка Karunesh – такую музыку любила слушать его жена. Дойдя до своей площадки, Глинский остановился и прислушался; определить, из какой квартиры доносилась музыка, здесь уже не составляло никакого труда. Он на мгновение растерялся и даже присел на ступеньку, но затем, собравшись, встал, поправил прическу, вглядываясь в маленькое стеклянное окошко на электрическом щите и решительно открыл дверь.

Современное искусствоведение затруднялось определить жанр, в котором работала Элеонора Глинсберг – под таким именем знали жену Глинского в художественных кругах. Ее работы неоднократно выставлялись, о ней писала пресса, ее картины покупали и даже вносили в известные каталоги, но, тем не менее, однозначной оценки ее творчества не существовало; ее часто ругали, в определениях путались и спорили, а сама Элеонора ни на кого и ни на что не обращала внимания, с критиками говорила грубо и продолжала творить, не считаясь ни с оценками и мнениями, ни даже с конкъюнктурой рынка.

Уже в прихожей Глинский испытал не себе всю силу чувств, на которые способны художественные натуры после пусть даже и недолгой разлуки. Поначалу он пытался противиться, ссылаясь на то, что хочет сначала поговорить – ведь они так давно не виделись – или хотя бы рассмотреть ее хорошенько, поскольку соскучился и т. п. Но Элеонора была не только натурой художественной, но также импульсивной, страстной и непредсказуемой до такой степени, что Глинский, даже при всем его хладнокровии и готовности практически к любым сюрпризам, часто, все-таки, терялся. Он не успел достаточно опомниться, как уже оказался полураздетым, а Элеонора, шепча на ему ухо слова, которые, по ее мнению, должны были произвести определенный эффект и совершенно его не слушая – Глинский в который раз пытался выразить радость и удивление по поводу ее приезда, – усадила на стоящий здесь же в прихожей низкий стул. Мягкое приглушенное освещение, тихая приятная музыка и, безусловно, самое главное – способности Элеоноры и ее изощренность в ласках сделали свое дело: еще минуту назад растерянный, измотанный и обмякший Глинский теперь был готов на все.

«Все-таки хорошо, что Элеонора тоже пользуется Chanel Allure», – думал Глинский, вдыхая нежный аромат. Правда, Вероника считала Allure несколько старомодным, но, когда Глинский подарил ей флакончик этих духов, пользовалась ими с удовольствием, забросив любимые ею Boucheron Initial и Hiris...
– Эгэ-эй! Ты где?
Глинский приоткрыл глаза и увидел улыбающееся лицо Элеоноры.
– Я с тобой, – пробормотал он, – я думаю о тебе, я чувствую тебя...

– Ты посмотри, какая экспрессия! Какая игра света и тени от этих свечей! Какие приглушенные тона, – восторженно говорила Элеонора, глядя на мерцающие тени и все еще сидя на коленях у Глинского, спустя более часа после их встречи.
– Да, – равнодушно согласился Глинский. – Я рад, что ты приехала. Но почему не предупредила? ...Я бы встретил.
– А я хотела застать тебя с любовницей в постели. Я бы убила вас обоих, а потом написала бы картину под названием «Любовь и Смерть. Взаимопроникновение».
– С каким кровожадным человеком я коротаю свои дни, – сказал Глинский, изобразив на лице ужас.
– Я же знаю, что ты презираешь всех остальных женщин, – улыбнулась Элеонора и крепко обвила шею Глинского руками. – Я хотела сделать тебе тривиальнейший сюрприз, вот и все.
– Но ты так внезапно набросилась, что у человека со слабыми нервами и сердцем мог бы случится припадок какой-нибудь, – сказал Глинский.
Элеонора еще крепче обняла мужа.
– Ну ты, к счастью, этим не страдаешь, – она нежно поцеловала его в лоб. – Пойдем, я приготовила тебе ужин, – продолжала она, поднимаясь и взяв Глинского за обе руки. – Ты ведь изголодался не только по женщине? Правда? А у нас еще и ночь впереди.
 При словах о еде и голоде (о ночи – к тому же, это было сказано полу-шепотом – он уже не слышал) у Глинского сдавило горло и закололо где-то глубоко в животе и ему вдруг показалось, что у него не хватит сил доползти к столу и он покрепче сжал руки Элеоноры, словно боясь, что она отпустит его именно теперь, когда он так нуждался в ее помощи.

Глинский ел долго и жадно.
– Вечно ты изматываешься на своей дурацкой работе, – говорила Элеонора, прихлебывая привезенное ею вино из высокого бокала и разглядывая глотавшего еду мужа, впрочем, без особенного удивления. – Нельзя же так работать! У тебя под глазами черные круги, ты видел себя в зеркале?
Глинский прожевал, посмотрел на Элеонору, затем безуспешно попытался заглянуть в висящее далеко в прихожей зеркало и согласно кивнул:
– Да, сегодня действительно был тяжелый день.
И он говорил правду. Впрочем, как и всегда.

3.

Приезд жены и отъезд Вероники несколько спутали планы Глинского, поскольку у него, при всей своей горячей нелюбви к планированию чего бы то ни было и безусловной приверженности к спонтанности, все же выстроились некоторые запланированные шаги, которые он собирался методически осуществить. Но теперь получалось не все и сейчас, направляясь к себе в учреждение, Глинскому предстояло выработать новую стратегию с учетом изменяющейся действительности.

Надо было признать, что исчезновение на время Вероники, представлялось больше благом, поскольку Глинский, во-первых, получал несколько дней передышки, так необходимых ему для собирания сил на борьбу с вдруг воскресшим Шульцем и, во-вторых, учитывая приезд жены, снимало напряженность и осторожность, неизменно присутствовавшие при выборе вариантов встреч или телефонных разговоров с Вероникой. Что касается Элеоноры, то при ее занятости – студии, собрания, выставки, преподавание в художественном колледже – вероятность ее какого-либо особенного влияния на планы Глинского была невелика. Дело усугубляла иногда болезненно проявляющая себя ревность Глинского, с которой он, в случае ее проявления, справлялся тяжело. Тогда он мог часами гонять по городу, навоображав себе черт знает чего, выслеживая Элеонору и угрожая мордобитием какому-нибудь подвернувшемуся случайно художнику, едва ли с ней знакомому и совершенно ни в чем не повинному.

На работу Глинский приехал на удивление рано и только теперь, заходя в кабинет, почуствовал, до какой степени ему хочется спать. Он с трудом понимал, как он доехал и не уснул по дороге и как еще мог о чем-то думать в машине. Элеонора... А он так мечтал в эту ночь выспаться. Мысль о том, что его вскоре будет ждать шеф, которому он должен был предъявить сделанное «в спокойной обстановке», немного взбодрила Глинского и он, заварив крепкий кофе, начал работать.

Собранность Глинского и кофе уже спустя несколько часов дали о себе знать: Семен Захарович остался доволен, но заметил Глинскому, не сумевшему скрыть на лице следы ночи без сна, что не стояло, все же, работать ночью.
– Слишком много было работы, – откровенно признался Глинский.

Временами Глинский ловил себя на мысли, что ждет звонка, но именно в тот момент, когда звонок раздался, он был совершенно к нему не готов и даже не успел сосредоточиться. Только голос секретарши вывел его из оцепенения:
– Рома, на внешний почтовый ящик пришло письмо на ваше имя, я переадресовала вам.
– Спасибо, – рассеянно сказал Глинский и открыл электронную почту.

Действительно, там было некое послание с неизвестного ему адреса. Текст сообщения гласил: «Ukbycrbq rfptk gfqvf. gffnhsdf. zqws». Поскольку Глинский приготовился увидеть подробное изложение требований и угроз, часть которых ему успели сообщить по телефону, то строка на непонятном языке сразу сбила его с толку. Что эта строчка могла в себя вмещать, и зачем нужно было кодировать информацию? Глинский пытался менять кодировки, закрывал и снова открывал сообщение, перегружал компьютер, но ничего не менялось. В конце концов он распечатал злополучную строку, взял карандаш и приступил к расшифровке, начав с простого: добавлять гласные, переставлять буквы и подыскивать подходящие слова в англо-русском словаре. Затем он взял старый толстый справочник по шифрованию и криптографии, хранившийся в одном из ящиков стола и стал применять к шифровке описанные там методы. Випив не одну чашку кофе и изрядно попотев, Глинский все же не смог получить более-менее осмысленный текст. Чего от него хотели, так и оставалось загадкой, было ясно лишь то, что противник продолжал вести психологическую обработку Глинского; подобные вещи должны были парализовать его волю, запутать, привести к раздражительности и нервозности и, в итоге – запугать и сломить. Глинский схватил все исписанные им листы, скомкал и швырнул в урну, затем, немного поразмыслив и успокоившись, снова распечатал строку на чистом листе и вышел из кабинета.

 По корридору шел Сидорчук. Еще будучи на приличном расстоянии от Глинского, он довольным и громким голосом пробасил:
– Три-ноль, Рома! А? Как тебе?
Поравнявшись с Сидорчуком, Глинский пристально и серьезно посмотрел на него и произнес:
– Акбыкр...бэкью.
Сидорчук немного остыл и на время потерял дар речи, а Глинский, не оглядываясь, почти побежал в сторону лаборатории.

Сидящий на стуле возле дверей лаборатории охранник вскочил с места, как только увидел Глинского и шагнул ему навстречу, протягивая руку. Глинский попытался сделать приветливое лицо, небрежно подал руку и когда охранник отворял дверь в лабораторию, умудрился нечаянно наступить ему на ногу, но ожидать реакции, а также извиняться не стал и быстро зашел в дверь. Лаборатория, как обычно, жила своей жизнью – светились мониторы, мигали индикаторы, жужжали генераторы и дымились недокуренные сигареты Сонечки. Сама хозяйка лаборатории сидела за столом и просматривала какие-то таблицы с графиками, прихлебывая со стакана бледно заваренный чай; Эдуард Трофимович, сидевший у нее на коленях, неспеша доедал ее бутерброд с колбасой. Глинский взял кота и, вырвав у него бутерброд, отнес его в дальний угол комнаты, где был постелен небольшой мягкий коврик, на котором Эдуард Трофимович часто проводил время.
– Сонечка, – взмолился Глинский, – мне нужна твоя помощь.
– Да, Роман Глебович, всегда рада вам помочь, – Сонечка действительно обрадовалась, увидев перед собой Глинского, – но я не уверена...
– Да, здесь действительно запутанный случай, – сказал Глинский и показал листок со странной зашифрованной фразой.
– Что это? – спросила Сонечка.
– Получил по почте.
Сонечка внимательно посмотрела на буквы, затем подвинула к себе компьютерную клавиатуру и, водя пальцами по клавишам, стала что-то соображать, шевеля при этом губами.
– Ну? – торопил Глинский.
Сонечка немного смутилась и даже покраснела, взглянув на него.
– В общем... написано с ошибками, – сказала она.
– Что?! Что такое? Как ты прочла?
– Понимаете, писали русскими буквами, но не поменяли язык и... получилось как бы на английском, – тянула Сонечка.
Глинский, сообразив, что он чрезмерно усложнил себе задачу, нетерпеливо выхватил лист из ее рук и выбежал из лаборатории.

Содержание полученного и, наконец, прочитанного Глинским текста говорило о том, что предполагаемой связи с профессором Шульцем в настоящем послании не было, но, как можно было с достаточной вероятностью предположить, появлялась связь с возможно новой для Глинского проблемой в лице Ашота, супруга Люси. На секунду задумавшись и взглянув на часы, Глинский набрал номер отдела аналитических вычислений и попросил Людмилу Николаевну.

Они сидели за столиком в углу и шум, стоящий всегда в это обеденное время в кафе, мешал им спокойно говорить. Глинский совершенно без аппетита доедал свою порцию и, поглядывая на Люсю, все не решался сказать ей о полученном сообщении.
– Как себя чувствуют твои враги? – спросила Люся. – Звонят?
– Шлют послания по электронной почте.
– Что? – переспросила Люся.
Глинский придвинулся поближе:
– Послушай, Люся, тебе Ашот ничего такого не говорил?
Люся посмотрела на него вопросительно и чуть заметно улыбнулась.
– Он знает что-то о нас с тобой? – добивался Глинский.
– Какие-то сплетни до него доходят, я думаю, – сказала Люся, – но только сплетни. Он ничего не знает. Да, собственно, и знать нечего.
– Но он ничего не замечал? – не отставал Глинский.
Люся на минуту задумалась.
– Да нет. Правда, вчера он был немного раздраженный и может даже излишне подозрительный. Он встретил меня в городе с однокашником и слегка его избил – я просто не успела объснить, кто он. Ну Ашот потом извинился.
– Значит, сидя здесь с тобой в этом кафе, я рискую получить вот этим тяжеленным стаканом по голове, – подытожил Глинский, допивая остатки кофе из действительно массивного полупрозрачного стакана.
– Рома, живя – ты рискуешь умереть, – философски заметила Люся. – Пойдем работать.
– Пошли, – неохотно поднялся Глинский и последовал за Люсей на некотором расстоянии.

Перебросившись несколькими ничего не значащими фразами с коллегами, курившими в коридоре, Глинский направился к себе. На календаре, лежавшем на столе Глинского, кружечком была обведена ближайшая пятница и теперь этот кружечек привлек его внимание. Обведено было его рукой, но что должно было случится в этот день, нигде, ни в каких приписках на полях календаря не обнаруживалось. Раздумия Глинского прервал звонок. Хриплый голос безстрастно и без всяких предисловий сообщил Глинскому, что в эту пятницу его будут ожидать для разговора в ночном клубе «Полнолуние». «Но...» Глинского лишь повторилось в трубке короткими гудками. Вот почему кружечек в календаре привлек внимание Глинского! Это было предчувствие. Разговор с Вероникой по поводу «Полнолуния» Глинский все время откладывал, а потом и вовсе забыл о нем. Он туда не собирался идти, но, поскольку, он не сказал Веронике, что приглашение было кем-то подстроено, надо было найти какой-то повод отказаться, но и это не было сделано. И вот теперь все встало на свои места; похоже, что идти придется, и оставалось только что-то придумать для не вовремя приехавшей Элеоноры, хотя Глинский также не исключал вариант взять ее с собой, если к тому времени не вернется Вероника.

В четверг Глинский получил сообщение от Вероники, которое вариант с Элеонорой фактически исключало, но Глинский, предварительно выудив информацию о том, что Элеонора не сможет освободиться в пятницу в нужное время, предложил ей пойти с ним в клуб, упомянув об очень важной для него встрече и выразил искреннее сожаление и даже упрекнул жену, что она не сможет поддержать его в столь, возможно, решающую для его будущего (а, значит, и ее) минуту. Элеонора зная, что в «Полнолунии», несмотря на проходившие там регулярно развлекательные мероприятия, часто назначаются деловые встречи, отнеслась к заявлению Глинского достаточно спокойно, не проявив излишнего любопытства – напротив, Глинский заметно обеспокоился, узнав от супруги, что конференция некоего художественного объединения, в которое вступила Элеонора и на которой она должна будет выступать, будет проходить в столь позднее время.
– Ты же ни в какие организации и союзы никогда не вступала, – выразил сомнение Глинский.
– У меня трудные времена, – заявила Элеонора, – и мне, как творцу, сейчас нужна поддержка от единомышленников.
– Но они же завтра будут твоими врагами, – не мог успокоиться Глинский.
– Ну что я тебе буду объяснять, – начала раздражаться Элеонора, – ты же ничего не понимаешь в искусстве...
– Хорошо, но почему эти проблемы решать ночью!?
– Глинский, это не ночь, это... творческий вечер. Ты, в конце концов, можешь пойти со мной, будет фуршет, – ответила Элеонора.
Глинский, поняв, что может все испортить, решил дальше не заходить.
– Я бы с удовольствием..., – пробормотал он. – В другой раз.

4.

Выходные прошли для Глинского словно в бреду. Он был угрюм и молчалив, на распросы Элеоноры отвечал неохотно, отказывался позировать для ее очередной картины, краски смешивал из рук вон плохо и слабо проявлял чувственность. Несколько раз они начинали ссоры. К счастью, Элеонора была одержима новой идеей и на Глинского мало обращала внимания; только к вечеру, когда главное содержимое ее замысла было увековечено на полотне, они выехали из дому пообедать и немного развеяться, но и в продолжении всей прогулки Глинский оставался насторожен и временами вспыльчив.

Прибыв наутро в учреждение, он, как всегда – впрочем, может с более задумчивым видом, – спешил к себе, но реакция встречавшихся ему по дороге коллег и знакомых, все же бросилась ему в глаза. Он ловил больше обычного заинтересованные взгляды, приветствия были с какими-то подмигиваниями и сальными улыбочками, некоторые хотели завязать с Глинским разговоры, от которых ему едва удавалось уходить. Объяснение Глинский нашел в газете «Луч света», любезно предоставленной ему Зоей Захаровной, внезапно возникшей у него на пути с циничной улыбкой на лице. На достаточно видном месте была помещена статья:

Шабаш в «Полнолунии»

Мы привыкли, уважаемый читатель, к разного рода скандалам и скандальчикам, которые то и дело возникают в местах скопления нашей почтенной «элиты». На этой неделе престижный ночной клуб «Полнолуние» обещал своим посетителям интерестное шоу с участием поп-звезд, а также свои «фирменные» стриптиз-шоу в исполнении клубных красавиц. Вечер в пятницу не был исключением и собрал немалое колличество гостей, которых не мог вместить довольно просторный зал. С этого, собственно, и началось. На эстраде под легкую блюзовую мелодию три прелестные танцовщицы в разноцветных ажурных костюмах (как вы понимаете, о костюмах я говорю чисто условно) выделывали нечто совершенно умопомрачительное. Но публика, особенно ее женская часть, все же заметила некоего Романа Глинского, который, появившись здесь с опозданием, вполголоса высказывал свое возмущение тем, что ему и его подруге предложили неподходящий столик. Поскольку этот самый Глинский и стал центром назревшего впоследствии скандала, то для несведущих читателей – а таких, я полагаю, большинство – стоит сказать о нем пару слов. Глинский является научным сотрудником компании «ИИ-Рэгдолл, Ltd», которая сама по себе является заведением с достаточно сомнительной репутаций, – и, кроме исключительных амбиций, с которыми он преподносит свои псевдонаучные изыскания на проводимых иногда пресс-конференциях в стенах упомянутого учреждения, ничем особенным практически не выделялся. Исследования, которыми занимается г-н Глинский и их практическое значение представляются совершенно темными даже для его коллег и держатся только благодаря покровительству руководителя компании – профессора Б. З. Танского, об одиозной личности которого не раз писала наша пресса.
С Р. Глинским прибыла и его любовница Вероника Беличева – редактор и владелец дамского, точнее – бульварного, журнальчика «Вероника», главным содержанием которого, как вы понимаете, является самолюбование. Парочка, хотя и старалась вести себя неприметно – для этого редакторша даже покрасилась в блондинку, а «ученый» напялил темные очки, – это у них получалось слабо; Глинский явно нервничал, кого-то искал в зале и никак не мог договориться с администратором о столике. Когда, наконец, какой-то компромисс был найден, вдруг откуда-то возник продюссер Гера Умеркаев, в недавнем прошлом – любовник художницы Элеоноры Глинсберг, супруги Глинского. Поговаривают, что он спонсировал последнюю ее выставку в Испании, которая из-за протеста местных феминисток, а также нарушений договора аренды потерпела провал и была досрочно закрыта и которая стала последней каплей в отношениях между Глинсберг и Умеркаевым, порвавшими окончательно и даже со значительным скандалом, устроенным обиженной и непризнанной художницей своему меценату. Так вот, проходя мимо столика Глинского, Умеркаев бросил, как бы между прочим, фразу, порочащую г-жу Глинсберг. Глинский, хорошо расслышав сказанное, вскочил со стула и, схватив Умеркаева за шиворот, быстро его развернул и с такой силой толкнул в сторону двери, что несчастный, сбив попутно двух человек, распластался прямо на пороге под ногами у входившего в это время Ашота Г., из «деловых» людей. Вошедший довольно быстро сориентировался и, вероятно имея какие-то свои счеты в отношении Глинского, направился прямо к последнему и с размаху, невзирая на ужасный визг г-жи Беличевой и других дам, съездил ему по физиономии. Надо отдать должное реакции Глинского: в последний момент ему удалось несколько увернуться, и удар пришелся вскользь так, что, кроме разбитых очков, другого ущерба пока не наблюдалось. Но от второго удара Глинскому увернуться не удалось, к тому же надвигалась опасность в лице очнувшегося Умеркаева. Началось что-то невероятное. В самый разгар потасовки Глинскому внезапно подоспела помощь с отдаленного столика за которым сидели ранее не замеченные модельер Вениамин Душкин и его друг Владислав Уласевич, стилист (об этой «дружбе» стоит поговорить отдельно, но – в другой раз). Оба бросились в самую гущу и, пока Уласевич махал руками и что-то визгливо выкрикивал, Душкин – оказавшийся очень подвижным, при своем плотном телосложении и невысоком росте – реально смог свалить кого-то из лагеря противников Глинского, при этом большинство дам, изначально принявших сторону последнего, зааплодировали. Зрелище, замечу я вам, было почище любого пип-шоу и неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы в эту драку не вмешался один никому не известный гражданин. Я обратил внимание, как до этого он неприметно сидел в своем затемненном углу и, прихлебывая со стакана апельсиновый сок, без особого любопытства посматривал в сторону, где происходили главные события. Теперь же он поднялся со свого места – человек был немолодой, с седеющей шевелюрой, в светлом строгом костюме – и, приблизившись к беснующейся компании, громко и внятно произнес одно слово: «прекратить». И, действительно, все как-то быстро утихомирились, а «седой», тем временем, схватил ничего не понимающего Глинского и потащил к выходу. Вероника Беличева, опомнившись, выбежала следом. Только после этого, охрана взялась за выяснение обстоятельств, хотя главный зачинщик, как всегда, вышел сухим из воды.
Н. Бибяхин.

Глинский свернул газету трубкой и некоторое время сидел, постукивая ею о колено. Бибяхин, естественно, многое наврал и перекрутил, но дело было сейчас не в нем – Бибяхина и без того бьют довольно регулярно, и заниматься этим Глинский не собирался. Его интересовал тот «седой», который увел его из клуба – а это соответствовало действительности. «Седой» был профессором Шульцем.

 Странным было то, что Глинский абсолютно не помнил подробностей ни отъезда из клуба, ни разговора с Шульцем. Он помнил только, что, попрощавшись с Вероникой, сел в чужую машину, за рулем которой был сам профессор и дальше наступал провал – из памяти не всплывало ничего, за что можно было бы зацепиться, ни одной мысли, из которой можно было бы узнать хотя бы направление дальнейших рассуждений. Глинский в сердцах швырнул газету и встал, чтобы отправиться в лабораторию, но его задержал телефонный звонок. Пропустив несколько звонков, он снял трубку.
– Я слушаю, – неохотно сказал он.
– Ну, Рома, вы – молодцом. Приятно вас слышать, – сказал прорфессор Шульц.
– Чем обязан? – сухо спросил Глинский.
– Ну, как же... Вы мне многим обязаны.
Глинский молчал.
– Да и я вам обязан, – продолжал профессор, – то, что вы рассказали, мне весьма и весьма помогло.
– Что – рассказал? – удивился Глинский.
– Но этого недостаточно, – не слушая Глинского, продолжал Шульц. – Нам нужно наладить настоящее сотрудничество.
– Я не нуждаюсь в сотрудничестве.
– Мы должны с вами встретиться и, если вы не хотите говорить по-человечески, я применю к вам то же воздействие, что и в прошлую нашу встречу и вы послушно поделитесь со мной вашими мыслишками. А, Глинский? – голос Шульца становился жестче. – Так вам назначить встречу?
– Я подумаю, – Глинский поспешил бросить трубку.

Сонечка внимательно прослушала рассказ Глинского.
– Значит, если он к вам применил гипноз, вы могли ему что-то рассказать, – рассуждала она. – Хотя, он может просто брать вас на мушку, может никакого разговора и не было...
– В том то и дело, что я ничего не могу вспомнить, – Глинского брала досада. – Но мне почему-то кажется, что ты права: я ничего ему не рассказывал.
Сонечка вытащила сигарету и, не предложив Глинскому, закурила. Было видно, что при каждой пусть даже поверхностной затяжке, она получала удовольствие и, казалось, была полностью отрешенной и не слушала того, что говорил Глинский.
– Так или иначе, – тем не менее, заключила Сонечка, когда Глинский договорил, не сказав, впрочем, ничего конкретного, – мы должны что-то предпринять. У нас пока есть преимущество.
– Какое? – спросил Глинский, не догадываясь, что задумала лаборантка.
– АТ-7, – коротко ответила Сонечка.
– Постой..., – Глинский на секунду задумался. – Ты полагаешь, мы можем применить модуль, чтобы выяснить, что знает Шульц?
– Того, что он знает, мы определенно не выясним, но мы с достаточной точностью узнаем, передали вы ему какие-либо сведения или нет, – Сонечка следила за искуссно выпущеными ею кольцами дыма, которые парили вокруг Глинского.
Обговорив подробности, Глинский оставил Сонечку и отправился к себе, чтобы связаться с профессором Шульцем и назначить встречу, о которой тот просил.

5.

Место выбрал сам профессор и в назначенное время, когда Глинский подъехал к маленькому ресторанчику на одной из тихих улиц, машина Шульца уже стояла здесь и, как только он остановился, из нее выскочил шофер – очень неприятный и серьезный тип – и открыл заднюю дверцу, из которой вышел Шульц и, кивнув головой Глинскому, направился к ресторану.

Зал был не очень большой, он даже казался тесным на первый взгляд и, если не считать двух столиков, за одним из которых сидела парочка, нашедшая здесь уединение и безпрестанно целовавшаяся, а за другим – компании, состоявшей из четырех подвыпивших мужчин, о чем-то вполголоса, но с усиленной жестикуляцией споривших, все остальные были свободными. Профессор двинулся в дальний угол зала и только теперь заметил еще одну посетительницу, сидевшую рядом со столиком, который Шульцу и Глинскому показался наиболее подходящим. Профессор было приостановился в нерешительности, затем, лучше рассмотрев даму, все-таки прошел к столику и пригласил Глинского следовать за ним.

Дама действительно не могла представлять никакой опасности, поскольку сидела с отрешенным видом и, посасывая коктейль с сигаретой вперемешку, смотрела куда-то за окно, не обращая никакого внимания на вошедших. Она была довольно привлекательна и, если бы не странная прическа и неумело наложенный макияж, ей можно было бы дать не более 26 лет. При достаточном воображении, можно было предположить, что девушку терзают страдания, вызванные неразделенной любовью или чем-то в этом же роде: она нервно курила, вытаскивала из сумочки, стоящей тут же на столе, пачку сигарет и вновь ложила ее обратно. Картину дополнял внушительных размеров кот породы рэгдолл, лежавший у нее на коленях и которого она беспрестанно теребила.

Усаживаясь за стол, Глинский увидел, как шофер Шульца, поговорив о чем-то с барменом, сел у стойки со стаканом пива, а бармен подошел к ним и поставил на стол две чашки кофе.
– Вот теперь мы можем спокойно поговорить, – сказал профессор.
Глинский нервничал, но старался это скрыть. Он отхлебнул кофе и ждал.
– Мне импонирует ваша сговорчивость, – начал Шульц. – Да и я, как видите, пошел вам навстречу: согласился встретиться на людях. Вы должны понимать, мой дорогой, что вам абсолютно незачем упираться, тем более, что это может повредить вашему здоровью, – он хихикнул и подмигнул Глинскому, но это получилось у него несколько неестественно.

Слушая предисловие профессора, Глинский внимательно к нему присматривался и все больше убеждался в верности своего первого впечатления от его внешности. Странное впечатление производило лицо. Глинский хорошо помнил лицо Шульца до «смерти». Перед ним сейчас было то же лицо, но что-то неуловимое отличало его от того, прежнего. Это было лицо человека лет шестидесяти или чуть меньше с кожей, соответствующей этому возрасту и морщинами, впрочем, не очень глубокими. Глинского смущало то, что он не мог ничего сказать о выражении этого лица, о его характерных чертах – оно было правильным и больше ничего, лицо было трудно запоминаемым, на нем почти не различались эмоции. И глаза, хотя и смотрели пристально на Глинского, все же были неживыми, «стеклянными» и это больше всего тревожило Глинского; глядя в эти глаза, он чувствовал, как легкий холодок пробегает у него по спине...
– Роман, вы слушаете меня? – Шульц тронул Глинского за колено.
– Конечно, – ответил Глинский.
– Мы должны работать вместе, – продолжал профессор, – и вы будете иметь большие деньги. Глинский молчал.
– Но даже не деньги главное; у нас с вами будет власть.
– Неужели вы думаете, профессор, что обладание властью меня так прельщает, – заговорил наконец Глинский. – Да и не вам ли не знать, что иметь власть над другими людьми не такое уж сложное дело. Толпа любит подчиняться и передавать право решать за себя другим, надо только вовремя это право взять на себя и дать повод поверить вам хотя бы один раз...
– Глинский, вы хотите увести разговор в ненужное русло, – профессор сделал нетерпеливый жест. – Вы прекрасно знаете, о какой власти я говорю, – он немного помолчал. – И вы знаете, что от вас требуется.

Глинский нервно вертел в руках чайную ложечку, пока, наконец, не уронил ее на пол.
Со стороны столика, где сидела мужская компания стали доносится голоса все громче, слышалась ругань; похоже компания не находила в чем-то общего мнения. Еще через минуту послышался шлепок и один из них вместе со стулом грохнулся на пол. Назревала настоящая драка.
– Странные люди, – произнес профессор с досадой, – отдых без драки они считают неполноценным.
– Но обычно, это – тихое место, – оправдывался Глинский.

Тем временем все четверо уже участвовали в драке, при чем двое держали одного, а четвертый пытался то ли вырвать его у них, то ли – наоборот, избить. Они носились по залу и уже приближались к столику, где сидели Глинский с профессором. Водитель Шульца тут же оказался рядом и пытался разтащить дерущихся и не дать им приблизиться к профессору. Сбежались работники ресторана и в общей суматохе Глинскому удалось воспользоваться моментом и вырваться наружу. Он вскочил в машину и помчался по дороге, предварительно им изученную и безопасную.

Проехав нужное расстояние на очень приличной скорости, Глинский завернул во двор, также заранее им выбранный, остановился и выключил мотор. Он откинулся на спинку сидения, расслабил тело и задумался. Вырвавшись в очередной раз из лап противника, Глинский понимал, что у него, тем не менее, нет шансов избежать дальнейших с ним столкновений; нужно было что-то решать. Он казнил себя, что не сумел правильно вести игру и выяснить все планы Шульца до конца.

Размышления Глинского прервал звонок мобильника. Тон звонка был специальным – это был сигнал. Глинский выключил телефон, завел мотор и выехав со двора, поехал к ресторану теперь уже совсем другой, глухой дорогой.

Войдя в зал, Глинский направился к столу, где все еще как ни в чем не бывало, сидела компания, устроившая драку. Он вынул бумажник, и отсчитав несколько крупных купюр, бросил на стол и, не обращая внимания на довольные пьяные рожи и протягивающиеся для благодарного рукопожатия распростертые пятерни, пошел к выходу. Девушка, все еще сидевшая за своим столиком, теперь собралась и вышла следом за ним.
– Ну, что ты думаешь? – спросил Глинский, когда Сонечка села в машину.
– Наверное, это Шульц, – серьезно ответила Сонечка.
Глинский впервые за несколько последних дней от души рассмеялся.

В лаборатории Сонечка вынула из сумочки миниатюрный блок модуля АТ-7, волновой резонатор, стилилованный под пачку сигарет и передала все Глинскому для настройки аппаратуры, сама же принялась тщательно обрабатывать морду и особенно вибриссы Эдуарда Трофимовича, чтобы удалить с них остатки специального раствора, позволяющего преобразовывать информацию, полученную котом в сигналы, которые способен улавливать модуль. Раствор, как и модуль АТ-7, был гордостью лаборатории Глинского. Это уже была седьмая модификация состава, на которую кошки практически не реагировали и позволяли наносить на чувствительные вибриссы. С котом, наконец было покончено; с огромным куском колбасы и с видом, выражающим крайнее недовольство, подчеркиваемое также нервным подергиванием поднятого вверх хвоста, он отправился в свой угол. Глинский и Сонечка внимательно всматривались в большой экран.

– Странно, – первым заговорил Глинский, – некоторые мыслеобразы, генерируемые мозгом профессора, все-таки сходны с моими. Можно сделать вывод, что какую-то информацию он получил, но – обрати внимание – на всем поле нет ни одного признака агрессивности или злобы со стороны Шульца, согласись...
– Роман Глебович, я вижу у него некоторые способности к гипнозу. Вот взгляните сюда, – Сонечка ткнула зажженной сигаретой в угол экрана.

Просмотрев всю серию изображений, Глинский выключил монитор и тупо уставился в потухший экран.
– А если он инопланенетянин или биоробот? – сказал он вдруг. – У него очень странное выражение лица, вернее вовсе нет никакого выражения.
Сонечка ухмыльнулась:
– Вы что, не доверяете Эдуарду Трофимовичу? Любые сущности из другого мира он различает безошибочно. Помните, был же случай?
– Может стоит попробовать с другими кошками? – сомневался Глинский.
Сонечка достала с полки папку и раскрыла перед Глинским.
– Здесь отпечатки носов всех наших кошек, я их просмотрела. Поверте мне, у вашего кота наиболее подходящие способности.
Глинский не стал спорить, ибо знал, что любой специалист по дактилоскопии позавидует познаниям Сонечки, утверждавшей, что по отпечаткам носов, которые индивидуальны у каждой кошки, можно дать исчерпывающую характеристику животного и даже определить, с помощью только ей известной методики, его способности.

Обговорив все и взвесив, Глинский и Сонечка пришли к выводу, что на этом этапе Глинскому не следует входить в контакт с Шульцем и в дальнейшем перейти к активным действиям, то есть выследить его и обезвредить, для чего нужна была помощь Главного Управления. Но с этим они решили повременить.

6.

Глинского уже начало тревожить, что по прошествии суток после встречи, Шульц не давал о себе знать. Это было плохим предзнаменованием. Глинский нервничал и, чтобы хоть немного развеяться, поехал на обед домой. По дороге он позвонил Веронике и уговорил перенести встречу, о которой та просила, на завтра. Чтобы не говорить о времени, он быстро перевел тему, сказав Веронике несколько приятных слов, и выключил телефон.

Элеонору Глинский застал необыкновенно возбужденной.
– Что случилось? – спросил он.
– Какой ублюдок! Ты не представляешь, какая это сволочь!
– Кто? – не понимал Глинский.
– Ты еще спрашиваешь?! – Элеонора схватила пачку сигарет, упала на кресло и нервно закурила.
– Я завтра участвую в открытии выставки, на которой будут представлены и некоторые мои полотна, – начала она уже спокойнее.
– Ну?
– Этот долбаный Душкин, этот недоделанный модельер устроил сегодня какую-то драку, – возмущалась Элеонора.
– А при чем здесь выставка?
Элеонора зделала затяжку и смотрела на Глинского, словно забыв, о чем она только что говорила. Наконец, она продолжила:
– Мне нужно сделать прическу. Да, так вот, этого кретина Владика задержали за нанесение телесных повреждений одному журналисту... Ну чему ты радуешься? – бросила она недовольный взгляд на Глинского.
– Тебе показалось, – нахмурился Глинский. – Продолжай.
– А что тут продолжать: бил Душкин, а задержали Владика, – заключила Элеонора.
– Я уверен, – сказал Глинский, – что этот твой модельер освободит Владика сегодня же и он сделает тебе прическу, если он, конечно, не повредил себе руки.
– Но Венечка у меня еще поплачет, – настаивала Элеонора.
– В этом я тоже не сомневаюсь, – Глинский поцеловал жену и пошел на кухню.

7.

После обеда Глинского вызвал Семенихин. Расспросив о работе и показав достаточную осведомленность во всех вопросах, касающихся последних достижений группы Глинского, он доверительно сказал:
– Понимаешь, Роман Глебович, эти вещи, о которых мы только что говорили, сейчас интересуют многих. Есть серьезные компании, которые хотят любыми путями вырвать имеющуюся у нас информацию, они готовы нас задавить, как конкурента, уничтожить. У нас есть сведения, что нашей работой интересуются за рубежом.
Глинский внимательно слушал.
– А я отвечаю за сохранение тех сведений, которые у нас имеются, я отвечаю за безопасность и охрану людей, которые располагают информацией. И я должен доверять таким людям, как себе.
– Я не понимаю, к чему вы, Петр Петрович, клоните, – заволновался Глинский. – Вы мне не доверяете?
– Ну что ты, Рома, – Семенихин положил руку на плечо Глинского. – Я хочу тебя поздравить: ты прошел необходимую, извини меня, вынужденную проверку.
Затем он подошел к столу и снял трубку:
– Гарри Данилович, зайди ко мне.
Глинский, ничего не понимая, смотрел то на Семенихина, то на дверь. Когда она, наконец, открылась и в нее вошел Шульц, Глинский от неожиданности привстал со стула и вопросительно уставился на Семенихина. Шульц, тем временем, приветливо улыбаясь, подошел к Глинскому и пртянул ему руку:
– Здравствуй, Роман Глебович, рад тебя видеть.
– Да-да, это действительно профессор Шульц, – сказал Семенихин и, взяв руку Глинского, подал ее профессору, – и вам таки придется работать вместе.
Глинский опустился на стул.

– Как ты помнишь, – продолжал Семенихин, обращаясь к Глинскому, – Гарри Данилович попал в серьезную катастрофу и у него действительно не было шансов выжить. Когда мы забрали его в антропологическое отделение Управления, врачи уже констатировали смерть и тогда было принято решение объявить о похоронах профессора, но в тоже время наши специалисты тайно, применив все последние медицинские технологии, буквально собирали его по частям. И вот можете полюбоваться – профессор в полном здравии и готов всячески вам помогать.
– Спасибо, – пробормотал Глинский, – мне уже помогли.
– Ну, Роман, не надо обижаться, – дружелюбно сказал Шульц. – Работа, что поделаешь.
– И, между прочим, у профессора после катастрофы появились экстрасенсорные способности, – добавил Семенихин. – Все это пригодится в вашей дальнейшей работе, так что я желаю вам успехов.

Пожимая руку Семенихину, Глинскому второй раз в жизни хотелось кого-нибудь убить. Он сухо попрощался и вышел.

Как только Глинский зашел к себе в кабинет, раздался звонок. «Опять?», – подумал Глинский, с ненавистью глядя на аппарат. В конце концов, он снял трубку и услышал в ней отчаянный плач.
– Алло-о-о, Роман Глебович? – кто-то спросил, наконец, с трудом сдерживая рыдания.
– Да! Кто это? – Глинский насторожился. – ...Сонечка?
– Все пропало, Роман Глебови-и-ич, я во всем виновата, – и плач разразился с новой силой.
– Да ты можешь говорить?! – заорал Глинский.
Плач затих.
– Я его потеряла, он убежал, я виновата, – сбивчиво говорила Сонечка.
– Да о чем ты, черт бы меня побрал?!
– Приезжайте срочно ко мне, пропал Эдуард Трофимович, – наконец членораздельно сообщила Сонечка.

Глинский выбежал из учреждения, вскочил в машину и помчался к Сонечке.
Он нашел ее сидящей на скамейке, всю в слезах.
– Я думала, вы больше не вернетесь..., – начала она и не договорила: ее снова душили слезы.
– Ну хорошо, успокойся, – Глинский обнял ее за плечи.
Сонечка еще немного похныкала и продолжала:
– Я его хотела забрать к себе, а завтра вам вернуть, – она сделала паузу. – Вы меня точно теперь убьете, я такая дура.
– Ты можешь покороче? – сказал Глинский.
– Я вытащила его из машины, мне показалось, что он спал. Но вот там из кустов вдруг появилась кошка, такая большая, черная, Эдуард Трофимович вырвался у меня из рук и побежал за ней.
Сонечка всхлипнула.
– Я побежала за ними, но здесь вот кусты и я не могла их найти, – продолжала она. – Я везде искала, звала его, но... На меня все смотрели как на дурочку, когда я кричала: «Эдуард Трофимович, кис-кис-кис!». Какой идиот придумал такое имя?.. Ой, простите, Роман Глебович.
– Делать нечего, пошли искать, – предложил расстроенный Глинский.

Они обошли все прилегающие скверы, все кусты; звали, распрашивали играющих во дворе детей и сидящих на скамейках старух. Положительных результатов не было – никто не видел огромного белого с рыжими пятнами кота. Уставшие, они присели на бордюр клумбы около дома, где жила Сонечка, и долго молчали.

– Ой, смотрите! – подпрыгнула вдруг Сонечка и показала рукой в сторону машины Глинского.
Глинский поднялся и не поверил своим глазам: прямо на капоте его Volvo сидел Эдуард Трофимович. Они побежали к машине.
– Ну ты и сволочь, Эдуард Трофимович, – сказал Глинский, открыл заднюю дверцу и, потрепав кота по загривке, швырнул его на заднее сидение. – Ну вот, а ты убивалась, – сказал он Сонечке.
– Я страшно испугалась, – сказала Сонечка.
Глинский только сейчас обратил внимание, что он держит Сонечку за руку. Он поспешно ее отпустил и с несколько растерянной улыбкой произнес:
– Ну, будь здорова, я спешу.
– Подождите, у вас на лице царапина.
Глинский потрогал щеку и действительно увидел на пальцах кровь:
– Чертовы кусты.
– Пойдемте ко мне, я обработаю, – сказала Сонечка.
– Ну хорошо, на одну минуту, – немного поколебавшись, согласился Глинский.

Они поднялись в квартиру Сонечки, Глинский умыл лицо и расчесал свои взлохмоченные волосы.
– Садитесь, – указала Сонечка Глинскому на кресло и, низко наклонившись, принялась смачивать тампоном его исцарапанное лицо.
Сонечка была рядом; блузка, имеющая и без того глубокий вырез, расстегнулась и то, что открылось взору Глинского, вызвало, с одной стороны, учащенные сердцебиения, а сдругой – заставило незаметно вытащить телефон и заученными до автоматизма движениями пальцев быстро отправить жене SMS. Текст был коротким: «budu pozdno mnogo raboty».