Бабушку свою, Лабузову Ефросинью Андреевну я помню слабо. Сперва, по малости моей, ничего не отлеглось, потом мы уехали из Пен, и появлялся я там еще только раза два, или три. Было это, как правило, летом и проводил я все время на природе с такими же, как я, огольцами, и большую часть этого времени мы проводили на реке. Поселок Пены уже тогда, в середине пятидесятых, был довольно большим и несколько растянутым. Славился он большим рафинадным заводом союзного значения и располагался на правом берегу реки Сейм. Вот здесь-то, на речке, мы и проводили практически все светлое время суток. Купались, загорали, ныряли с моста. Мост здесь был большой, деревянный, на деревянных же, вбитых в дно сваях. Он являлся органическим продолжением главной улицы поселка. А куда он вел на другой стороне реки – не знаю. Не помню, чтобы на другой стороне были бы какие-то строения, скорее всего, продолжался мост дорогой, потому что за рекой помню я только поля. Мост был удобен во всех отношениях. По нему можно было быстро попасть на другой берег и поживиться в полях. Сейм у Пен был очень широк и нам, огольцам, переплыть его было не под силу. Мы хоть и барахтались в воде по нескольку часов в день, хвастаясь своей выносливостью и силой, но переплывать глубокую, хотя и не очень быструю реку, не решались. А попасть на тот берег было нам надо очень. Ходили мы туда за горохом, подсолнечниками, да еще и бураки воровали. А были они специальные, сахарные (для рафинадного завода выращиваемые) и грызть их можно было сырыми, и это для вечно голодных молодых организмов было большим подспорьем. Набеги на поля гороха заканчивались тем, что возвращались мы на свой берег довольные и пузатые – заправленные в трусы майки были набиты до отказа гороховыми стручками.
А еще с моста можно было ловить рыбу. Не прибрежных окуньков, а более серьезную рыбу типа голавлей, лещей и щук. Что и делали взрослые рыбаки, вечно ругающиеся нас за наши водные шалости, распугивающие их потенциальный улов. Нам, непоседам, выжидать крупную рыбу было не с руки, но наблюдать за взрослыми рыбаками мы любили, да и учились на них глядючи.
В то время среди нас ходила легенда о цыгане, который ловил рыбу на большой пустой крючок. Он обычно приходил без удочки, с одной толстой лесой, на конце которой были привязаны грузило и большой крючок. За поясом у него торчал большой цыганский нож. На крючок он не насаживал никакой наживки, раскручивал леску над головой и далеко забрасывал. Потом, быстро перебирая руками, вытаскивал и забрасывал опять. Все эти операции проделывались с абсолютно невозмутимым видом, как само собой разумеющиеся, как будто только ловля на пустой крючок и являлась истинной рыбалкой. Процедура эта повторялась десятки раз и, непременно в конце-концов завершалась успехом – он вытаскивал на свой пустой крючок какую-нибудь крупную рыбину, чаще всего это была щука. Затем он с деловым и совершенно невозмутимым видом вытаскивал из-за пояса нож и закалывал пойманную рыбину. Потом он с таким же невозмутимым видом, как и ловил, сматывал лесу и уходил с уловом. Цыгана этого никто из пацанов не видел, но легенда ходила, и мы ходили на мост в надежде когда-нибудь увидеть такую необычную рыбалку.
А еще с моста можно было нырять, что мы и делали с большим удовольствием. При этом каждый старался перещеголять другого, выдумывая всякие трюки. Чаще всего ныряли «бомбочкой», «солдатиком» и «ласточкой», но разнообразили их кульбитами, задними стойками, или стойками на руках. Ныряли с места, с разбега и с перил. Нырнуть с перил было особым шиком. Мост был высокий и перила высокие, так что до воды было довольно далеко. С перил ныряли обычно солдатиком, но были среди взрослых парней лихачи, которые ныряли с перил ласточкой. Мы, пацаны, смотрели на таких героев, как на живых богов.
И еще мост был ценен (по крайней мере, для меня) таким качеством – на его толстых, погруженных в воду, сваях росли водоросли. Это была не банальная кашка, а мохнатые зеленые веточки, жгучие, как крапива. Собирать их было одно мучение, руки потом горели огнем весь день. Но, как говорят французы, Париж стоит мессы. Водоросли эти прекрасно лечили радикулит. А у бабушки моей, Ефросиньи Андреевны, как раз он, проклятый, и прихватывал спину. Так что была от моих походов на Сейм практическая польза. Я собирал водоросли, сначала руками, а потом железным сачком на палке, сушил и полученный порошок отдавал бабушке. Выход порошка был маленький, водоросли по большей части гнили от переизбытка в них влаги, а потому я старался приносить их после каждого похода на реку.
Так что от моих походов на реку кое-какая польза, но был и ощутимый убыток. У бабушки в сенях стоял большой (килограмм на 50) мешок рафинада. Это были не современные быстрорастворимые (ни уму, ни сердцу) кусочки и не колотые бесформенные кусочки, а пиленые квадратики, восхитительно сладкие и «долгоиграющие». От них, засунутых за щеку, можно было получать долгое и сладкое удовлетворение, превосходно утоляющее дневной мальчишеский голод. А уж если у вас была еще и краюшка хлеба, то лучшей пищи и желать не надо было. То, что у бабушки в сенях стоял мешок рафинада, никого (и меня в том числе) не удивляла. Под боком был рафинадный завод, и такого добра хватало в каждом доме. По этой же причине водка в магазинах была самым неходовым товаром – многие ставили брагу и гнали самогон, причем и то и другое очень высокого качества. Я же об этом не задумывался, мне было достаточно факта наличия почти неиссякаемого сахарного изобилия.
С утра я, выпросив краюшку хлеба побольше, набивал потуже карманы сахаром и пропадал с компанией на весь день. Появлялся только ближе к ночи, когда иссякал рафинадный припас, а голод начинал терзать так, что живот прилипал к позвоночнику. Так продолжалось все лето. Но всему хорошему когда-нибудь приходит конец, пришло и мне время возвращаться домой в родное Ширино, чтобы продолжить свое не очень то и любимое образование. Собирая меня в дорогу, Ефросинья Андреевна наказала передать своей старшенькой доченьке (а моей, стало быть, мамане) сладкий подарочек. Бабушка с мешочком пошла в сени за рафинадом, но сладкий источник был пуст, иссяк на днях как-то незаметно. Еще вчера я выбирал из складок холщевого мешка последние кусочки и вот теперь лежал он в углу пустой и неприкаянный.
Бабушка, увидев эту грустную картину, конечно, расстроилась, но выход нашелся быстро – у соседей стоял такой же (а может и не один) мешок с сахаром и они охотно дали взаймы несколько килограмм сладкого лакомства. Домой, в Ширино я вернулся с подарком, чем порадовал родителей и малолетнюю сестренку. А историю с сахаром долго потом вспоминали, поражаясь, как это я ухитрился за два с небольшим месяца скушать мешок сахара.
С Пенами связаны у меня и другие воспоминания и, как правило, очень приятные. Вот, скажем такой эпизод. Я уже ходил в школу, в класс, наверное, в третий, любил читать, и дома у нас было довольно много книг. Была это в основном классика: Пушкин, Гоголь, Некрасов, Гончаров и все собрания сочинений. Я так думаю, что было это приложение к журналу «Огонек», который выписывал мой отец. Я с малолетства перечитал многих наших классиков, а у Пушкина многие вещи помнил наизусть. Память у меня тогда была не в пример настоящей. Я еще в школу не ходил, не умел еще читать, а знал много стихотворений со слуха. Бывало, когда к нам в дом приходили гости, то отец ставил меня на стол, и я декламировал гостям: «У Лукоморья дуб зеленый …» и многие другие вещи. А уж когда я научился читать, то дорвался до книг отца и прочитал почти все залпом. Читал и днем и ночью, а чтобы не мешать родителям, то иногда читал под одеялом с карманным фонариком. И все хотелось мне купить хотя бы одну книгу, чтобы она была только моя, лично моя и ничья больше. Но, во-первых, у меня не было денег, а во-вторых – в нашей деревне книги не продавались.
И долго бы я еще лелеял свою мечту, но как-то летом в Пенах, когда я в очередной раз гостил у бабушки, самый молодой из моих дядей, дядя Володя подарил мне десять рублей. Вообще, это был самый любимый мой родственник. И не потому, что он по возрасту был ко мне ближе всех остальных, он был самый веселый и общительный из них. Он проходил службу на Черноморском флоте и служил вместе с Евгением Касьяновым, ставшем потом мужем тете Лиды. Я так и называл его с тех пор – дядя Женя. А дядя Володя, возвращаясь в Пены после демобилизации, заехал в Ширино и привез нам гостинцы. Тогда-то в первый раз в жизни я увидел и попробовал паюсную икру. И я у него был самым любимым племянником. Я так думаю, что это он тогда был главным героем моих самых первых воспоминаний о пропавшем хлебе, но я за это на него никогда не держал обиду. Я был тогда несмышленышем, с которым взрослые делились порциями на равных. А дядя мой был тогда подростком, организмом, активно растущим и требующим повышенного питания.
Так вот, подарил мне дядя Володя десять рублей, а в середине пятидесятых это были довольно большие деньги, тем более для пацана моего возраста. На них можно было купить самых разнообразных деликатесов. Но у меня даже и мысли такой не возникло, я знал, что в Пенах есть книжный магазин, вот туда-то я и отправился прямым ходом. Он располагался на полпути от дома бабушки до моста через Сейм, на одной из улочек, отходивших от главной улицы Пен. Это был небольшой книжный магазинчик, но с большим выбором книг. Я был богачом, я мог купить любую понравившуюся мне книгу, но, не понятно по какой причине. Выбор мой сразу пал на двухтомник Натана Рыбака «Переяславская Рада». Может быть потому, что это были два толстых тома большего, по сравнению с другими книгами, формата. И надо было так случиться, что стоили обе книги ровно десять рублей. Никогда, ни до, ни после этой покупки не расставался я с деньгами с такой легкостью и с таким удовольствием. Взамен одной невзрачной денежной бумажки, я получил два толстых тома в твердом переплете, напечатанных на хорошей бумаге, упоительно пахнущей типографской краской. Это была моя собственность, выбранная мной и купленная мной. Это была моя первая собственная книга.
Я не знал о чем она, да мне это было и не важно. О чем бы она ни была, я бы прочитал ее с удовольствием от корки до корки. И так уж получилось, что первая моя книга оказалась на редкость захватывающей и познавательной. Я прочитал ее залпом. Ради чтения я даже на несколько дней отказался от походов с компанией своих друзей на Сейм. Днем на улице у избы, а вечером в избе при свете тусклой электрической лампочки, а ночью при свече, я познавал историю воссоединения Украины с Россией.
Долго после этого я держал эту книгу в качестве настольной во время все наших многочисленных семейных переездов с места на место. А когда я поступил в институт, то оставил ее в родительском доме, на полке в небольшом чуланчике своей маленькой комнатки. Остались там еще и другие мои любимые книги, в том числе и книга Бергмана «Основы математического анализа», полученная мной в качестве приза за победу в олимпиаде по физике в МАДИ. Куда они потом делись, я не знаю. Я как-то, по прошествии многих лет, заглянул в этот чуланчик, но в нем уже не было ничего из моих вещей. В комнатке этой проживал мой младший брат с супругой, и я постеснялся спросить у него о судьбе моих книг. А жаль.
А еще Пены запомнились мне рыбалкой, и приобщил меня к рыбалке опять же дядя Володя. Сам он рыбалку очень любил, любил не за возможность что-то поймать, показать свою сноровку и не за сам процесс. Он любил ее за неспешную возможность скоротать время, посидеть у костерка за тихой беседой и за мыслью незатейливой. Мне же нравился сам процесс ловли, за возможность своими руками достать из глубины хитрую рыбу. За возможность доказать, что ты хитрее, ловчее и сноровистей и рыбы и самого дяди. Сетями не ловили (ни лодки, ни сетей у нас не было, да и интереса тоже), только удочкой. Да и удочек у нас настоящих не было, так, самоделки, вырезанные из ивовой лозы, гибкие, но не очень длинные. Может быть, ими было бы хорошо ловить с моста, или на песчаном пляже, но мы терпеть не могли при ловле людных мест. А в других местах по берегам Сейма густо росли кувшинки и ряска. Росли они широкой полосой и очень затрудняли ловлю. Поплавок надо было забросить за эти заросли, а это при коротком удилище было сделать чертовски трудно. У дяди это получалось лучше, он был выше, и руки у него были длиннее, но и я вскоре приспособился. Я сделал немного потяжелее грузило и стал заносить крючок за спину подальше от берега. Теперь, если как следует размахнуться удилищем, можно было по инерции забросить крючок с грузом довольно далеко. Было только одно неудобство – довольно часто крючок при забрасывании запутывался в траве. Для запуска крючка нужна была ровная твердая стартовая площадка. Ничего твердого, кроме башмака, у меня с собой не было, а потому подошва башмака и стала той самой первой стартовой площадкой. А потом это уже вошло в традицию – если я шел на рыбалку, то обязательно надевал башмаки, или сандалии с ровной твердой подошвой.
Часто мы с дядей совмещали рыбную ловлю с другой приятной обязанностью – пасли гусей. Вернее даже не пасли, а просто ходили далеко за реку, в поля, смотреть, как они пасутся. В Пенах была такая практика – гусят по весне выгоняли за реку, в поля и все лето они паслись самостоятельно под присмотром взрослых и опытных гусей – одного гусака и одной гусыни. Питались они в полях, а ночевали на реке, чтобы не подобрались лисицы. От такой жизни росли они поджарые, мускулистые и легкие на крыло. А хозяева в течение лета время от времени ходили проведать гусиные стаи, их посмотреть и себя показать, чтобы гуси их не забыли. А по осени, когда малыши подрастали до взрослых гусей, и кормиться в полях им становилось уже затруднительно, они поднимались на крыло и всей стаей перелетали в поселок, прямо к своему птичнику. И вели стаю за собой взрослые гусь и гусыня. Осенью дома гусей усиленно кормили, они жирели и уже не смогли взлетать. А к весне опять оставляли опытного гусака и гусыню с гусятами, и все повторялось снова. Такой цикл не требовал большого ухода за гусями – только редкие проверки их наличия.
Как я говорил, мы часто совмещали рыбную ловлю с проверкой гусиной стаи. Рыбу мы ловили на этом берегу, а гуси находились на противоположном. Когда нам было лень возвращаться к мосту, чтобы перебраться за реку, то дядя обычно оставлял меня рыбачить, а сам переплывал Сейм и ходил проведывать своих питомцев. Я хоть и умел уже плавать, но переплывать широкий и полноводный Сейм не рисковал, да и дядя не советовал, а переплыть очень хотелось. Но как-то раз дядя Володя поплыл проведать гусей и пропал. Не было его несколько часов, и пришел он пешком, уже по нашему берегу Сейма, очень уставший и какой-то осунувшийся. Оказалось, что при возвращении у него свело судорогой ноги на середине реки (а Сейм посередине был очень глубокий) и дядя чуть было не утонул. Пока он боролся с рекой, его унесло далеко вниз по течению. А потом уже у берега он попал еще в густые заросли ряски и кувшинок и там уже, почти на берегу, опять чуть было не утонул, запутался в стеблях кувшинок и совсем обессиленным выполз на берег.
Это происшествие остудило мое желание переплыть Сейм года этак на два. А через два года как-то так получилось, что я рыбачил один. В полдень я до того зажарился на солнце, что мне захотелось немного окунуться. Неподалеку было местечко, где берег реки был почти свободен от кувшинок и ряски. Я побарахтался немного у берега и почувствовал в себе силы переплыть реку. И я поплыл, и переплыл довольно легко и почти сразу решил плыть обратно. А ведь в свое время дядя предупреждал меня, что перед тем как плыть обратно, надо хорошенько отдохнуть. Но легкость, с которой я переплыл Сейм, вскружила мне голову, и я не вспомнил старое предупреждение. Не учел я и того, что течение отнесло меня довольно далеко от моего места рыбалки на том берегу. А пока я плыл обратно, течение отнесло меня еще дальше, и приплыл я к месту, где прибрежная полоса кувшинок и ряски была очень широка. У меня еще хватало сил добраться до берега, но руки мои запутались в ряске, а ноги в стеблях кувшинок и я стал барахтаться, почти не приближаясь к берегу. Я все пытался ногами нащупать дно и не доставал его. Силы, которых и так мало осталось после двойного пересечения реки, потихоньку стали меня покидать. Я уже несколько раз погружался в воду, но каждый раз с усилием выныривал, продираясь сквозь корни кувшинок. Я наглотался воды и мной уже овладел страх. Но вот при очередном погружении ноги мои коснулись дна, я уже смог оттолкнуться от него и быстрее всплыть. Это придало мне силы и так, погружаясь, отталкиваясь от дна и выныривая, я стал приближаться к берегу. На берег я выполз совсем без сил и очень далеко вниз по течению от места рыбалки.
Это приключение не отбило у меня охоту к рыбалке и плаванию, просто я стал более предусмотрительно выбирать места заплыва. Я уже знал, что могу переплывать Сейм и, вскоре, я без перерыва переплывал реку по нескольку раз без перерыва.
Про свое детство и рыбалку на Сейме я недавно написал небольшое стихотворение:
Детство спряталось за годы
И глядит издалека -
Босоногие походы,
Полноводная река.
На двоих краюха хлеба,
Лук, да соль и … поплавки.
И заря, почти в полнеба!
На кукане окуньки.
Костерок тихонько тлеет,
Строго вверх ползет дымок.
Потихоньку вечереет,
И трудяга-катерок
Встречь теченья гонит баржу
И волну на поплавки -
Из трубы выносит сажу,
То, как кольца, то клубки.
Нам домой давно бы надо,
Поплавки в глазах рябят.
Сон, как лучшая награда,
Притомившихся ребят.
Детство спряталось за годы,
Чуть видно издалека.
Как глоток оно свободы,
До свидания! Пока!
Наша рыбалка с удочкой была самым цивилизованным способом добычи рыбы. Попадались нам чаще всего окуньки, карасики, плотва и красноперки. С наживкой и сетями мы не ловили, но был еще один способ ловли, который к цивилизованным методам ловли отнести нельзя было никак. Это был совершенно нестандартный способ ловли с помощью борной кислоты и черного хлеба. Хлеб мы брали из дома, а борную кислоту покупали в аптеке. Она продавалась в небольших стеклянных пузырьках с резиновыми пробками, и стоили копейки. Борную кислоту втирали в мякиш черного хлеба до тех пор, пока он не становился белым. Потом из мякиша катались маленькие шарики и разбрасывались по реке. Через полчаса примерно начинали всплывать красноперки, и только красноперки. Они были живые и плавали или на боку, или вверх брюхом. Мы плавали и собирали их. Взрослые о нашем нецивилизованном способе ловли не знали и только удивлялись, как нам удавалось наловить столько рыбы и только красноперок. Мне такой способ ловли не нравился, но за компанию и я несколько раз принимал в нем участие. После того я больше никогда не слышал, чтобы кто-то применял такой способ ловли.
Кроме дяди Володи в Пенах у меня жил еще один дядя – дядя Коля. Жил он в бабушкином доме с бабушкой и дядей Володей. Тетя Лида ко времени моего очередного приезда в Пены уже была замужем за Женей Касьяновым, и жили они в собственном доме минутах в десяти ходьбы от дома родительского. А вот дядя Коля только начинал строиться и я как раз попал на начало стройки.
Дом строили не из дерева и не из кирпича, строили его из шлакоблоков. Шлак достали практически бесплатно, песок привезли из карьера, а купили только цемент. Блоки делали сами, и здесь я принимал самое прямое участие. Дядя Коля достал где-то несколько разборных металлических форм, в них то мы и заливали приготовленный шлако-цементно-песчаный раствор. На следующий день формы разбирали, чистили и заливали вновь. Приготовленные блоки сохли прямо на месте их изготовления. А пока сохли блоки, мы заливали фундамент. Так и работали в поте лица. Мне было лет одиннадцать, и для меня блоки были тяжеловаты, но я не жаловался. Когда было нужно, я перетаскивал их к месту складирования и очень гордился, что участвую со всеми наравне в настоящем мужском деле.
Строили всем миром, дядьки мои Володя и Николай, а еще дядя Женя, ну и я. Стройка располагалась на равном удалении от дома бабушки и от дома дяди Жени, и на время перекусов мы поочередно гостили то у одних, то у других. Мужики за едой немного поддавали для аппетита и за успешное строительство, наливали и мне. Наливали немного, учитывая мой возраст. Удивляться этому не приходилось, здесь, в глубинке наливали и пили с малолетства. И я, конечно, пил, иначе меня бы не поняли, и при хорошей деревенской закуске практически не пьянел. Пили, разумеется, самогон, вина здесь не признавали, а водку не покупали принципиально, ведь самогон доступней и дешевле.
Варили самогон почти в каждом доме, и поэтому почти в каждом доме был самогонный аппарат. Не всегда доходило до производства самогона, зачастую все потреблялось в качестве браги. Вкусил этого напитка и я, причем вкусил очень крепко. Было это как-то вечером. Дядя Володя на велосипеде поехал не знаю уж, с какой целью в соседнюю деревню. Я упросил его взять меня с собой. Он согласился, я устроился на багажнике, и мы поехали. Деревушка (не помню, с каким названием) находилась километрах в трех, и мы докатили туда минут за пятнадцать. Вроде бы недолго, но я порядком измучился. Был я подростком длинноногим и долговязым, так вот ноги мои во время поездки все время пытались зацепиться за землю. Приходилось откидываться на сиденье, для того чтобы держать их на весу, а это отнюдь не способствовало быстрой езде. Но доехали мы все-таки успешно, ни разу не упали и не сбились в сумерках с дороги.
По приезде нас сразу же усадили за стол – хозяева отмечали какое-то событие, а по такому случаю были рады любому гостю, тем более, что дядя Володя кем-то им приходился. Может кумом, может свояком, я запамятовал. Угощение было обильное и выпивка соответствующая. Дядя Володя, как все, потреблял самогон, мне же принесли большую кружку бражки. До этого я бражку не пил и не знал, поэтому о коварных последствиях ее потребления. Правда, дядя предупредил, чтобы я не увлекался. Но напиток был приятный на вкус и совсем не крепкий, так что я быстро опустошил свою кружку, а когда ее наполнили еще, то не отказался. Так мы засиделись до темноты, и я довел счет выпитых кружек до трех. Когда же дядя засобирался домой, то я с удивлением понял, что не могу подняться на ноги. Голова была абсолютно трезвая, а ноги абсолютно непослушными голове - полное отсутствие координации движения.
Общими усилиями меня довели до велосипеда и усадили уже не на багажник, а на раму. Сзади подтолкнули и мы поехали. У меня координации движения никакой, дядя тоже с пошатнувшейся координацией и долговязым оболтусом перед собой, закрывающим движение и болтающимся, как сосиска, узкая дорога и полная темнота – вот такая диспозиция на предстоящую дорогу домой. А уж дорога домой заняла у нас больше часа, и этому способствовало присутствие велосипеда. Железный конь спутал нам все карты, он все время дергался из стороны в стороны и норовил из под нас ускакать. Несколько раз он нас с себя сбрасывал, но, к счастью, не убегал, а терпеливо ждал, когда мы на него снова взгромоздимся. В общем, норовистая попалась лошадка, а ведь такая была смирная поначалу. До дома мы, конечно, добрались, но с той поры я к бражке стал относиться с крайней осторожностью и, по возможности, ее не потреблять. Вскоре я из Пен уехал, кончились мои каникулы, и дом достраивали уже без меня - неплохой получился домишко. Я не знаю, кто в нем сейчас живет, но мне приятно, что в моих родных Пенах осталась частичка моего овеществленного труда.