________________________________________
А. Можаев
СОЛОМЕННЫЙ ДОМ
(роман в трёх частях с прологом и эпилогом)
«Обстоятельствами всей почти… истории народ наш…до того был развращаем, соблазняем и постоянно мучим, что ещё удивительно, как он дожил, сохранив человеческий образ, а не то, что сохранив красоту его. Но он сохранил и красоту своего образа. Кто истинный друг человечества, у кого хоть раз билось сердце по страданиям народа, тот поймет и извинит всю непроходимую наносную грязь… и сумеет отыскать в этой грязи бриллианты». (Ф.М.Достоевский).
"Вы живы?.. Я очень рада...
Я тоже как вы, жива.
Так часто мне снится ограда,
Калитка и ваши слова.
Теперь я от вас далёко..."
"Анна Снегина" С. Есенин
ПРОЛОГ
Эта история случилась уже давненько, но не давала покоя памятью о себе, пока не выложена была на бумагу. А начиналась она ранним утром, когда полусонная и вечно чем-нибудь недовольная Москва многоглазо рассматривала сквозь окна отсыревших кухонь крупные хлопья первого снега. Вот этой чёрно-белой ранью и разбушевалось на одной из железнодорожных товарных станций в раздевалке грузчиков собрание.
Человек двадцать рабочих в заношенной спецодежде сгрудились вокруг начальника за длинным доминошным столом. Голосили разом:
- Вячеслав Андрейч?! Ведь как раньше зарабатывали?! Грузалей меньше, а получали больше!
- Набрали подзаборников – ящик ухватить не умеют! В бригадах по двадцать рыл развели! Поди угляди, кто вкалывает, а кто сачкует! А зарплата одинаковая! Уравниловка!
- Да вы и так всё знаете – из грузчиков, наш!
- Знаю, знаю, - начальник дистанции снисходительно хмыкнул. – И поболе вашего. Кончай базар! – перекрыл рыкающим баском гомон.
В должностные Вячеслав Андреевич вышел недавно. Но для должности своей будто был рождён. Выглядел представительно: голубая свежеотглаженная рубашка, чёрный галстук и чёрный же, с золотыми нашивками, китель. Сложением тоже не подкачал: крупен, русокудр, моложав. Лицо открытое и будто свежеумытое. Правда, слегка обрюзгло – таким с похмелья обычно бывает. И держал себя умно: к выкрикам работяг не прислушивался, но выкричаться давал вволю, хитро перебирая при том подплывшими глазками жёсткие физиономии подчиненных – как тасовал их взглядом.
Он понимал, конечно, причину их недовольства. Коренилась она не столько в его отдельно взятом хозяйстве, сколько в подавленности производства махиной бюрократии вообще. Но распространяться об этом здесь не собирался. Он устроил собрание с иной целью: завершался год тысяча девятьсот восемьдесят первый, очередной год очередной пятилетки построения социально-справедливого общества, записанной в историю как отрезок борьбы за повышение эффективности и качества труда, и вот в свете этого главного требования предстояло ему на скором партхозактиве о чём-то рапортовать.
Словом, был он настоящим путейским генералом.
- Охи-вздохи ваши пускай жёны по ночам утешают, а мне конкретные предложенья вносите. У нас с главинженером время нет, - небрежно глянул на притулившегося к подоконнику сухопарого мужчину, скованного тесным костюмом-тройкой.
А тот всей позой своей и настроением подчёркивал чужеродность затеянной возне. Начальник недостаточно его ценил, но на его-то, инженера, оперативном управлении только и держалась ещё бесперебойная работа дистанции.
Грузчики примолкли, зашушукались.
- А где Витька? – нашёлся кто-то. – Чего молчишь? Давай выкладывай, до чего додумался!
Вот так, чуть не кулаками, подняли тогда Виктора. Тот, смущаясь, заскрёб макушку. Выдавил нехотя:
- На звенья б разбиться. А звенья по секторам закрепить.., - лет ему было немногим за тридцать и он только входил в самую мужскую пору: телом хотя матерел, но оставался ещё по-юношески гибок, а движеньями резок и мелковат.
- В звеньях по пять человек, чтоб. Друг у дружки на виду будем. Не сачконёшь…
Наконец, он пересилил себя, вскинул голову и глянул на начальника. И сразу открылись крепкая, гордого постанова, шея и сухощавое лицо с сильными челюстью и подбородком. Из-за сжатых губ, привычки зыркать исподлобья и союзных, словно в раздумье сведённых бровей лицо его казалось бы злым, кабы не мягчили выражения простодушные серо-голубые глаза, и оттого выходило оно просто упрямым.
- А ещё, закрепим за каждым погрузчик. Чужой уже не схватишь. И мостки там всякие, цепи – тоже по секторам. А то гуляют, вон, по пакгаузу, полдня ищешь - не найдешь! – он одолел стеснение, разговорился и уже не бубнил глухо, а уверенно высказывал наболевшее. – И порядок сами наведём. Где пол починим, где – рампу. Службу-то станционную не допросишься, а ты – гоняй по выбоинам, технику калечь! Вот и получится в звеньях всё связано: дисциплина, сохранность, выработка. Интерес-то общий, по справедливости!
- Общий? А потребуется помощь соседнему звену оказать? Ты же первый откажешься! – прощупал начальник.
- Помощь, она разная, - сцепил руки Виктор, уставился в лозунг на стенке: «По труду и честь!». – К раздолбаям не пойдём. А за отдельную плату – пожалуйста. Но в звеньях все будут работать ответственно. Кончать пора с этими принудиловками, уравниловками…
- Поучи, поучи меня! – взыграл тот. – Мне план, знаешь, какой спускают? И дистанция на сто километров тянется! Мне без выравнивания на всех участках – хана! Условия-то везде разные!
- Да перекроем план ваш! – загалдели мужики. – И другим кое-что перепадёт! – их как больших мальчишек взял азарт на равных поучаствовать в хитроумной игре под названием «социально-экономическое устройство жизни».
- Кончай базар! – треснул начальник ладонищей по столу. Поразмышлял, барабаня нечистыми ногтястыми пальцами: - Как думаешь, главный? – бросил через плечо инженеру.
Его соратник, не выходя из нарочитой отрешённости, проскрипел сквозь зубы:
- Идея известная. Не лишена рациональности. Но будет ли эффективна у нас при разобщенности служб, многоначалии? – углубляться в тему он не стал. Его как «технаря» пугали пресловутые «производственные отношения». На них много классных «спецов» погорело.
- Но отчитываться надо или нет? Может, на одном звене испытаем?.. С начала месяца тебя, разумник, звеньевым ставлю, - руководящий палец нацелился в Виктора. – Звено подберёшь сам. И гляди – без придури! – и, подавая сигнал концу говорильни, Вячеслав Андреевич поднялся.
Работяги заподымались нехотя. Подталкивая и похлопывая друг друга по пыльным ватникам, подались к выходу.
Виктор невзначай столкнулся взглядом с начальником, открыто, победно улыбнулся, и тот вынужден был ответить.
Просторный пакгауз изнутри напоминает самостоятельный, скрытый от посторонних глаз чуть ли не в центре столицы, город. Небоскрёбами – стопы коробов до потолка; невысокими кварталами составлены грузы тяжёлые; улицами и площадями – размеченные белой полосой коридоры для погрузчиков; сами же погрузчики – рыжими сноровистыми муравьями.
Рабочее утро начинается с выгрузки вагонов. Те редко приходят вычищенными, и пока опрокидываешь на поддон ящики, тюки или короба, вдоволь наглотаешься пыли, насобираешь за шиворот розовой соли удобрений, а не то и сажей с головы до пят перемажешься.
Затем, с наплывом автомобилей, приходится разрываться надвое: от вагонов – к загрузке ненасытно-долгих фур да трейлеров. И дальше всю смену так. И день за днём так; и неделю за неделей. Таков распорядок в этом самодеятельном городе. Оплата-то сдельная, а тонны дешёвые. Оттого даже пустяковые сбои и проволочки раздражают, а короткие перекуры не успокаивают. Но в редкие дни, когда всё спорится, настроение у грузчиков обязательно благодушное и традиционный стакан водки в конце смены выпивается с особым удовольствием. В этом проявляется их неписанный основной закон. Труд грузчиков тяжёл и ломает многих, порой – самых крепких на вид. Потому, в их выпивках и делах оплаты начальство на многое закрывает глаза. Выгода обоюдная: уменьшается тем самым текучка кадров.
Месяц нового, восемьдесят второго года проскочил для звена весело, празднично. Но совсем невесело он закончился: суммы в расчётных листках на зарплату разошлись с корявой цифирью учётного журнала самих рабочих.
Как водится, забузили. В раздевалке у подоконника между шкафами пошла по рукам первая бутылка водки. Вынырнул из-под чьей-то телогрейки и захватанный стакан.
Начали со звеньевого. Тот опрокинул граненый без закуски и, пережидая, покуда уляжется пойло, ткнулся лбом в холодное стекло.
А за окном который уже день всё валил рыхлыми хлопьями снег, как простынёю укрывал поражённую сухой гангреной асфальта землю…
Виктор, не чуя перебора, повторил, и его понесло разбираться к начальству.
Ввалился в зашторенный, со светлой полированной мебелью кабинет без спросу.
Вячеслав Андреевич, небрежно откинувшийся в кресле у пульта селекторной связи с разноцветно мигающими лампочками, ни позы не переменил, ни рта не открыл даже, а только уставился на грузчика вопросительно.
- Почему недоплатили? – голос у того от обиды подрагивал.
- А почему – не в бухгалтерию?
- Был. На вас ссылаются.
Грузчик взглядывал коротко, исподлобья, точно лезвием перед носом размахивал, и начальник дистанции невольно подобрался. Барабаня пальцами по столу, сделал вид, что задумался.
- Ко мне, говоришь? Тэ-эк… Раздолбаи! А тебе известно, как ты подвёл меня? Ставил на звено, думал: опыта наберётся – бригаду доверю.
- Да на кой мне бригада? Заработанное верните. Мы ж за эти гроши из кровавых мозолей не вылазим!
- Не в деньгах счастье.
- А я, между прочим, не от себя пришёл, а как представитель ведущего класса. Мы тоже гордость имеем. Мы вам всю работу наладили, а вы нас – по рукам! – Виктора в жарком помещении начало разбирать.
- Ты мне нотаций не читай! – оскорбился Вячеслав Андреевич. – Забыл – перед генералом стоишь! У меня хозяйство крупнейшее в Европе! Дистанция! – подтянул галстук. – Работу они мне наладили! Одни вершки видать, а всё туда же, в реформаторы! Выучись сперва, выслужись! Да заведи я звенья – половину вас, «ведущих», разогнать придётся. А у меня без того текучка. А грузопоток растёт. Ну, перекроете план? Мне расписание штатное обрежут и накинут к плану от достигнутого. Как выкручиваться? А подыми вам зарплату – расценки обрежут. Вон, экономист за стенкой не даром хлеб ест. Система, едрёныть! Тогда вы сами сбежите. Потому, недоплатил. Не волен я, как и вы. Понял? Доплачу позже в виде премии.
- А со звеньями как?
- Говорю же – не время.
- Добро! А если мы – в профсоюз?
Начальник добродушно рассмеялся:
- Ты, я вижу, по-людски не понимаешь. Да я туда быстрей вашего дозвонюсь. Или мы не одно дело делаем? Только кроме ваших интересов рваческих есть ещё отраслевые.
Тут Виктору и ударило в голову:
- Когда так – мы тебе забастовку объявим!..
Промолчи он тогда, и всё бы обошлось. И не завязалась бы эта ни на что не похожая история. Но слово пущено. И в наказание за пьянку и угрозы его сослали на угольную базу под Москвой. Так над ним был нарушен их неписаный закон, что потащило за собой разрушение всего пакгаузного уклада, и рабочий народ скорее довыродился во
временщиков, случайных вороватых наёмников.
На выселках заработок Виктора упал вдвое, об условиях вспомнить страшно, и он незаметно втянулся в крупные попойки с несколькими такими же бедолагами. Частенько и домой добраться не мог, отлёживался в бытовке. Жена потерпела, а потом подала заявление участковому. После шумного скандала с лёгким обоюдным рукоприкладством – этого привычного домашнего выяснения первенства пола – загрозила разводом.
В один из вечеров его забрали в отделение, в камеру, а наутро вручили, уже в наркологическом диспансере, направление лечиться в психиатрической клинике дальнего Подмосковья. Виктор сперва отказался, но тогда заявление передавали в суд. Попечение государства над нравами простонародья оставалось покуда строгим. Пришлось ему подчиняться предписанной воле.
Часть первая: ДИКАЯ ПАТИНА
Глава 1.
Умывальная вся порыжела, побурела от старости: жёлтый истресканный кафель, ещё досоветской выделки; высоченный, в потёках и пятнах, потолок; две ванны и несколько раковин в ряд со сплошь поржавевшей эмалью. В углу – груда ветхих вёдер, тазов, тряпок. И только белая оконная решётка в форме восходящего солнышка с тонкими лучами-прутьями окрашена заново – в больницу накануне завезли белила.
Виктор набирал воду в ведро, небрежно подписанное суриком: «18 алкогольное отделение». Он заметно осунулся: скулы обострились, щёки с натянутыми чёрными складками запали, а взгляд насторожённо-выжидающ, как у недолго ещё мающегося в клетке зверя.
Вдруг за окном заслышался нарастая какой-то механический визг и он засмотрелся сквозь решётку за угол краснокирпичного, схожего сразу и с тюрьмой, и с казармой конца девятнадцатого века, здания.
На огороженный мощной стеной двор вползала странная повозка. Её тянули в бечеве наподобие бурлаков два измождённых человека: лица землисты, на бритых головах волосы пробиваются клоками, а одеты, невзирая на холод, в одни синие линялые робы.
На повозке лежали неподвижно навзничь две бестелесые старушки в байковых свалявшихся халатах. Глаза закрыты, руки сложены на груди. А меж ними, подперши подбородок усохшей до куриной лапы ладошкой, сидела третья. Она глядела в свинцовое небо как милости ждала, и ветер трепал по сторонам её сморщенного личика пожелтело-седые пряди. Эдакие списанные миром за ненадобностью «парки»…
Замыкал колесницу румяный от мороза санитар, жадно втягивающий носом сырой веселящий воздух. И визжали, визжали по мартовскому снеговому панцирю подшипниковые колёса.
Виктора от окна будто ударом тока отбросило. Кривясь от жалости и бессознательного испуга, он схватил швабру, ведро и обречённо подался к двери.
Мглистый день угасал. В покоях сделалось вовсе неуютно. Виктор щёлкнул выключателем. Отделение хотя осветилось, но теперь сильнее смахивало на казарму - некогда образцовая земская больница: длиннющий желтостенный коридор с высокими, но давящими сводами, ряд пронзительно-белых дверей по одну его сторону, и по другую – просторные проёмы в палаты, где все койки под единообразными тёмно-синими, с тремя полосами в ногах, одеялами…
Он отжал над ведром тряпку, пол был вымыт и оставалось протереть его, и тупо, безынтересно завозил шваброй по облупленным половицам.
Вскоре у ведра скопилась целая лужа. Отставив его, он хотел уже собрать воду, но тут с торца коридора отворилась дверь и вошла большеокая молодая женщина в сером, наглухо застёгнутом под самое горлышко, пальто. Такая неожиданная здесь, была она высока, стройна, скорее тонка даже, нервна в движениях. Вошла же с улицы, запыхавшись, и щеки её слегка розовели.
Отпечатав на протёртом следы, она остановилась у лужи.
- Напрудил, - грудной полнозвучный голос дрогнул от раздражения – спешила, да и размышляла попутно о своём, не особо приятном.
Виктор увидал потоптанный труд свой и его мнимая безынтересность разом слетела, а давно копившаяся жалость к себе обернулась вдруг утробной злобой. Он заступил путь, и глухой рык его раскатился по гулкому пустому коридору:
- Вот бабы пошли! Дома тоже по сырому гуляешь?! – дёрнул, пугая, желваками.
Но женщина пугаться не думала. Наоборот - сжала чётко очерченные губы, повела чёрными шелковистыми бровями, складкой у переносья сломив какую-то девичью безмятежность высокого лба, и широкого овала лицо её с несколько утянутыми к вискам щеками предстало взыскующим.
- Как фамилия? Когда доставили? – она так умела голос напрячь, что он металлом начинал звенеть.
Тот, напоровшись на эту рогатину стальную, посбросил тон:
- Чего меня доставлять? Сам приехал.
- Как фамилия? – не сводя синих ледяных глазищ, повторила женщина.
И тут он заметил край рукава служебного её халата, утренним снегом облепивший запястье. И с досады на себя его в иную крайность поволокло – в паяцы:
- Ну, чего глядишь, красивая? Не порть глазки, не засоряй душу! Алкаш я! – растянул на груди линючую бязевую рубаху в красную клетку.
- Дурак ты, - стало противно той и она окатила его презреньем: голос тих и сух, а взгляд на него как в пустоту. – Да ещё приехал сам – дурак дважды, - и качнула головой, приказывая убираться с дороги.
Поняв, что сглупил, но не в силах унять ущемлённой гордости и продолжая ломаться, Виктор в неуклюжем поклоне шлёпнул ей под ноги тряпку, забрызгал сапожки.
В самые сумерки, без света, он опять прибился, спасаясь от гнетущего чувства, к окну освоенной уже умывальной, но всматривался теперь сквозь решётку не во двор, а вдаль, где средь полей на холме за деревьями смутно темнела заброшенная церквушка.
Та церквушка была невелика, а тяжёлое небо над ней нависало низко и лохматая туча, точно медведица лапой, цепляла покосившийся хрупкий крест трехъярусной колокольни, отчего чудилось: туча-то эта и свернула его мгновенье назад своей слепой волокущей силой.
Злость Виктора сменилась протяжной тоской и он долго бы мог ещё так сумерничать, если б ему не помешали.
В умывальную вошёл дородный, высокий, выше Виктора на голову, мужчина лет сорока с небольшим. Закурив у порога, приблизился к окну. Держался человек уверенно, был нетороплив и как-то по-особому самоуглублён, будто некое сверхважное знание в себе нёс. Порыхлевшее тело его с брюшком ладно охватывала «олимпийка», но на слабых ногах спортивные штаны обвисали и это несколько портило солидный облик.
- Открою? – кивнул «олимпиец» на форточку.
Виктор равнодушно повёл плечом. И тогда тот, швырнув на двор обгорелую спичку, с любопытством вперился в новенького, встряхнул пачкой «Явы» – закурить предлагал. Виктор от угощения отказался и мужчина, сладко пыхнув сигареткой, спрятал пачку. Проделал всё это несуетно, сочно, удоволенный уже одной возможностью делать это.
- Не грусти, освоишься, - попробовал завязать разговор.
Но сосед промолчал.
– Да-а, не сладко здесь, - всё не отставал общительный «курилка».
Виктор, чтоб не лезли в душу, решил перевести внимание:
- Вон, гляжу – церковь торчит, а вокруг больше ничего…
- Сельцо там стояло, - тот оказался и впрямь знатоком. И сам тоже стал вглядываться в поля: - Недавно вымерло. Избы раскатали. Один храм остался - поместный барокко, восемнадцатый век. Скоро тоже погибнет, а жаль. Места тут дивные были, чеховские места.
Приговор он вынес уверенно и Виктор с уважением поинтересовался:
- Историк, что ли?
Тот неожиданно задумался, ответил странно:
- Все мы историки. Я – тоже. Но больше – художник. Игорь, - протянул собеседнику пухлую ладонь.
- Виктор, - смял её тот своими костяшками.
- Впервые угодил? – вновь поворотил Игорь на прежнее.
- В первый и последний! – к Виктору вернулась отступившая было досада.
- Не зарекайся, старичок, - посочувствовал новый знакомец. – Правило здесь: кто угодил разок – дальше визиты продолжит.
- Что я тебе, ханыга, что ли? Всего-то неделю гудел, - приврал Виктор.
- Выпишут – по две запивать станешь, - Игорь щелчком отправил в форточку окурок, затем пятернёй откинул волны тугих, подбитых сединой – чернь по серебру – волос и вздёрнул мясистый, стульчиком, нос. Словом, во всём – артист!
- Нет, старичок, я не дразню. Просто, лечение такое. После него запивают сильней.
Из коридора донеслись дверной хлоп, топот и гул голосов. Игорь прислушался:
- Мужички с трудов праведных возвращаются. Сейчас мыться придут. Уходим, Витюша.
Они тронулись, но через шаг Виктор остановился:
- Слышь, сосед? А вот ты на алкаша не похож, - лукаво скосился. – Сам, значит, вылечился, а меня пугаешь?
Тот утробно рассмеялся, заколыхал брюшком.
- Смекалистый! Молодец! Считай, полбаталии уже выиграл, - погладил нежно Виктора по спине, как дамочку. – А что до меня, я на положении особом. Как-нибудь расскажу. Идём-ка лучше поваляемся до ужина, бока погреем…
Ужин Виктор проспал, очнулся к вечерней раздаче лекарств, когда в несколько глоток заорали:
- «Колеса» глотать!
В коридоре к столику с пилюлями тянулась очередь. Больные в однообразных клетчатых рубахах и в синих, как правило - по щиколотку, штанах представились толком не пробудившемуся новичку едва не близнецами. Резко выделялись только немногие старожилы – расхаживали по отделению в домашнем и особой компанией. А некоторые держались в стороне ото всех вообще. То были редкие деятели руководящего или умственного труда, вроде Игоря. Тот, кстати, у столика не появился. Словом, всюду есть свой «Олимп»…
Виктору сыскалось местечко в той самой безликой колонне красноклетчатых и неудивительно, что отпускавшая снадобье медсестра, которой нагрубил он тремя часами раньше, не отличила его.
- Фамилия? – спросила равнодушно, как у всех предыдущих спрашивала.
- Лепко-ов, - глупо улыбнулся тот – захотелось вдруг чем-нибудь перед ней выделиться.
Она подала ему таблетки, а когда он глотнул, запил из мензурки, потребовала:
- Открой рот, - работа у неё такая была – ото всех требовать.
- Да я зубы не чистил, - решил он пошутить со знакомой душой. Так скрывал подступившую вдруг досадную стеснительность.
- Прибрался б хотя, остряк! – не поняла та его деликатности, окинула брезгливо: он предстоял защетиневшим, помятым, всклокоченным. – Медиков не уважаете – хоть женщины постесняйтесь! Скоро в трусах являться начнёте! И так - навроде чертей! Открывай рот, кому говорю!
Виктор послушался и, в стороне уже, растерянно пробубнил:
- Вот злая какая, - улыбаясь-оправдываясь, поискал чьего-нибудь взгляда. Но никому до него дела не было.
Через пару часов суточный круг завершился и отделение провалилось в сон. В палатах зыбился куцый марганцовочный свет ночников. Виктора трепала бессонница – мысли о невесёлом неведомом будущем. В подобных местах и состояниях они особенно докучны, въедливы как блохи.
Устав лежать, он тихонько поднялся и побрёл между коек, попутно всматриваясь в такие несхожие теперь лица больных. Беспомощные в своём забытьи люди маялись от духоты, скрипя сетками, ворочались. Кто-то постанывал, кто-то бормотал часто-часто, кто-то откинулся, свесив руку будто сражённый. А за окнами, как где-нибудь в штормовом поморье, разгулялась, гроздьями шибая о стёкла сорванной с нависших туч изморосью, шквалистая ночь. Так подступает к срединной России весна.
Выбравшись в полутёмный коридор, он заглянул в пустынную умывальную, добрёл до запертой входной двери, послушал подвывание ветра на лестнице – скука смертная!
Подшаркал к сиротливо сидящему в закутке парню с золотым пушком на шафранных щеках. Тот поник у тумбочки за настольной лампой над книжкой.
- Чего читаешь? – шепнул, не нарушив тишины.
Паренёк, не отвлекаясь, показал потёртую обложку школьного учебника по истории СССР и, немо шевеля пухлыми рдяными губами, вновь поволокся за знаниями.
Виктор тупо было выставился на него, но тут ударил краткий взрыв голосов из соседней с умывальной комнаты. Он вздрогнул и догадался:
- На стрёме, что ли?
Вместо ответа юнец вяло повёл рукой в сторону голосов и взрослый, странно подчиняясь жесту, направился к двери.
Внутри оказалось неожиданно освещённо. Это был туалет, обычный туалет с поднятыми на тумбы как на пьедесталы унитазами и толпой больных. Здесь резались в карты и на жёлтом кафельном полу горбились мятые рубли и трёшки. Многие из игроков были одеты в домашнее. Они, денежные, сидели на корточках кружком, а остальные, плотно обступив их, тянули шеи и перешёптывались. И всюду плавал, ходил колёсами густейший табачный дым. Вообще-то, курить и играть в отделении строго запрещалось, персонал обязан был выявлять нарушителей и докладывать. Но нынешняя смена этим брезгала и потому в их дежурства наступала вольница. Больные это ценили и сами поддерживали видимость порядка на случай внезапных проверок.
Не успел Виктор толком оглядеться, как перед ним грибом-сморчком вырос щуплый дед и тем же, что у юнца движением хилой руки с непомерно-увесистой – гиря на шнуре – ладонью пригласил к игрокам.
- Нет, дед. Не играю, - заскучал тот, собрался вон. Но дед и поворотиться не дал. Поймав за локоть, впиявился плутовскими глазками.
- Чего тебе? – Виктору неспокойно стало – без спроса в душу заглядывали.
Тот жестом попросил закурить – немой, знать, был.
- А гляделки-то как у молоденького! Не выцвели, - вынул Виктор «беломорину». – Не оборотень, случаем? – решил молодечеством прикрыться.
В ответ дедок распялил в улыбке безгубый рот, по-собачьи запередёргивал клоками сивых бровей и наваждение исчезло – сразу сделался жалким. Затем склонил голову с розовой плешинкой на остром затылке, благодарно принял папироску и бойко засеменил в дальний угол.
Виктору от его мосластой согбенной спины резануло по сердцу: «Эх, деды, деды»…
Вдруг из коридора подал сигнал юнец и всё стихло. Вмиг исчезли карты, деньги. Вмиг позанимали унитазы.
За входной дверью слышалась глухая возня. Наконец, замок отомкнули и под скрип ржавой дверной пружины два ражих санитара вволокли в коридор грузного мужчину.
- На первую свободную, - распорядилась медсестра и метнулась в свой кабинет.
Но доставленный шагать уже не мог. Ноги подломились, обрюзгшее багрово-синюшное лицо запрокинулось и весь он стал как-то оплывать на пол. И в этот миг санитарами был призван вышедший из туалета Виктор. Подхватив бесчувственного, они втроём еле уместили
обезволевшее тело на ближней койке.
Со шприцом и ваткой подоспела сестра. Отпустив санитаров, приказала Виктору оголить у пациента плечо. Он послушно отвернул с ключицы того рубаху, но женщина, взяв шприц наизготовку, точно фехтовальщик - оружие, досадливо повела головой:
- Ну, что ты сделал? Руку, руку выше локтя оголи, - сунула под нос опившемуся ватку с нашатырём.
Виктор, зауважав медицину, опять завозился с рубахой. А доставленный только мычал и весь был в густой испарине. Взмокли даже грязные, сосульками, волосы.
- Вонища-то! «Бормотухой», что ль, потеет? – глянул на сестричку её помощник невольный, почтил вдруг скрытой мужской жалостью.
А та, глубоко вколов иглу, туго вводила лекарство.
- Любуйся, - разгадала нелепое его жаление и решила показать, кого на самом деле жалеть необходимо. – На словах вы все - герои. Нет, чтоб со стороны себя увидать! Вот и этот оклемается – тоже, навроде тебя, козырем засмотрит.
- Да я-то чего? Я, вроде, молчу…
- Всё. Спасибо. Можешь отдыхать, - она теперь пульс проверяла. – Или с похмелья не спится?
- Какое похмелье? – застеснялся Виктор. – Выспался. Думал до ужина покемарить, а никто не разбудил.
- Бедненький! Ужин проспал! Думал, поди, в доме отдыха? Погоди, режим пропишут – знать не будешь, как до кормёжки дотянуть.
Она не упустила возможности съязвить и тот, конечно же, уязвился:
- До кормёжки! Что я, скот?
- Не нравится? Или ты случайно забрёл сюда?
- Забрёл! Словечки-то! Чего ты знаешь про жизнь мою? Ходишь тут, настроение портишь. Без тебя тошно. Лучше б, вон, романс какой спела, - придумал он, чем поддеть.
- Какой романс? – не поняла та.
- А любой. Голосок у тебя музыкальный. Аккурат, Штоколова замещать! - зыркнул злорадно.
Она неторопливо поднялась.
- Пойдём-ка, - хотя и пыталась произнести мягче, но в глазах – безжалостная синь.
- Куда ещё? – буркнул тот, рад был на попятную.
- Романсы петь.
- Поздно уже. Перебудим всех.
- Пойдем, не бойся.
- А я и не боюсь, - деваться было некуда, и он нехотя оторвался от койки. – Гляжу на тебя: чего ж ты злая такая? Вроде, замужняя, - намекнул на её колечко обручальное тоненькое.
В дежурном кабинете он вышагнул прямо на середину. Покуда сестра замыкала дверь, исподтишка озирал голые стены.
А в углу на топчане уронила в подол вязание маленькая ситная старушка в испятнанном желтизной халате и, придерживая пальцами дужку сломанных очков, заметалась взглядом с одного на другую.
- Оля, чтой-то парня привела наполночь?
- Петь.
- Пе-еть?!
- Да, баба Аня, - медсестра деловито направилась к стеклянным шкафам и столикам, включила кипятильник с иглами. – Понимаешь, завелась у нас персона: умница, острослов и большой ценитель вокала, - заскучала голосом. – Сам к нам пожаловал. На словах признаёт - алкоголик. И послезапойная неуравновешенность налицо. Но в душе убеждён – зря пострадал.
Она играла им и старуха, поначалу встревоженная, поняла и поддакнула:
- Они все такие. Все в одну дуду дудят.
Виктор тоже подозревал эту игру, но что делать? – крепился и лишь обидой наливался и краснел. А тут ещё удар по нервам – за спиной часы с маятником забили полночь. Самое ведьмовское время!
Он вздрогнул, но выдержал, не оглянулся. Только совсем насупился, втянул шею в предчувствии пакости.
- Открыл у меня талант к пению, - всё пуще разыгрывалась Ольга. Сердитость свою уже размыкала, отходчива была, но решила от скуки проучить нахала: - Укорял: дарованье гублю, не тем занимаюсь. Но ошибается он. Иной талант у меня. Таких как он петь заставлять! – очутилась вдруг против Виктора.
- Ага! Ага! – подыграла старая. – Сами не справимся – санитаров из буйного покличем.
И тут Ольга, грозно ломая бровь, востребовала:
- Фамилия?!
- Да ты надоела уже! Могла б запомнить – Лепков! – сорвался тот.
- Слышишь, баб Ань, как запел? Куда нам со Штоколовым до него! Так что, Лепков? Сульфы сколько кубов влепить? – глянула, словно синим полымем опахнула.
- Да я червонец грузчиком оттянул! – загорелся он. – Иголочки твои об шкуру мою обломаются! – сорвал пуговицу и, задирая рукав, подставил литой бицепс. – Коли! – к нему вернулось вдруг всё его мужское достоинство.
- Баб Ань?! – точно испуганная, всполохнулась Ольга. – Что это кулак под нос выставляет?!
- Коли! Пугать вздумали! – как-то засипел он от перехватившей горло обиды.
- А мне ручонка твоя не нужна, - во всем виде её теперь – презренье. А сама губу тонкую закусила, чтоб не выдать себя до срока. Больно потешным выглядело его простодушие: – Хочешь уколоться – портки скидывай.
Виктор заморгал, мрачно покатал желваками, бессознательно поддернул штаны. Захотелось высказать что-нибудь крепкое, но смолчал – всё таки в заведении, опять как бы гадости какой не случилось. И сам же, пуганый, от того затосковал.
А та, увидав его сбитым с толку, от души расхохоталась, задразнила ровными зубками.
- Олюшка? – подала голос старая, испугалась поздних игрищ этих. – Пустила б его. Его ж давленье хватит. Вон, ровно бык на бойне! Присядь, охолони маленько.
Он покорно опустился на ближний стул. А Ольга, нарезвившись, кинула в стол журнал отделения, свысока повела глазищами и устало выговорила:
- Рукав скатай, герой. Ничего он, баб Ань, не понял. Ведь они в больнице бесправные, никто. Начнут языки распускать – беды не оберутся. Твоё счастье – на меня напал. Иначе лежать тебе на сульфе. Или что-то похуже схлопочешь, - в руках у неё оказалась сдобная булка, из ящика стола взяла, и она протянула её Виктору. – На, поешь.
- Спасибочки, - тот сидел всё потупленный: казнился, что с бабьём этим связался. – Сыт по горло вашей добротой, - хмуро глянул из-под русого, крылом свисшего чуба.
- А он забавный. Правда, баб Ань? – усмехнулась краешком губ Ольга. Шлёпнув сдобой о столешницу, приказала. – Ешь! Не подводи страну! Обессилишь, кому вагоны выгружать будет?
Затем появились карты – привычное отвлечение от сна.
- Баба-аня? Как насчёт отыграться? – теперь она заметно повеселела, подобрела, и голос полнился лаской, искрился девчоночьей шаловливостью.
- Ох ты, девка! Всё сманываешь! У меня-ить кабинеты не убраны, а тебя эта забава бесовская разбирает, - заворчала санитарка, но вязание отложила и перебралась к столу.
Ольга сдавала разлохмаченные карты прямо на фотопортрет неизбывно-радостной Мирей Матье под настольным стеклом и по-детски, с ногами, устроившись на стуле, щебетала:
- Хорошо нам с тобой. Ты, старушечка моя, козырьков копи, а Лепков нас развлечёт. Лепков, что отмалчиваешься?
С чего это вспало ей тогда на ум тормошить его, сама не поняла. С одной стороны – от домашнего однообразия отвлечься; с другой, видно, как в стишке детском: «дело было вечером, делать было нечего».
- Во-во! Все вы тут! Кому – горе, а вам всё бы развлекаться! – огрызнулся Виктор и жадно откусил булки.
- Семейный, ай так скачешь? – теперь вслед за Ольгой за него принялась старая.
- Как положено.
- И дети имеются?
- Сын, в четвертом классе, - засолидничал тот.
В ответ баба Аня то ли о мастях сокрушилась, то ли ему попеняла:
- Вишь, негодно оно как выходит…
Виктор принял на себя – замучили придирки с насмешками:
- Чего вы понимаете в рабочих людях? Я вам вот, что скажу, - откинулся на спинку стула и забасил. – Можете верить, не верить. Можете насмехаться – дело ваше. Только я, только мы… Начальник наш здорово нас подкосил. Хотели по справедливости, так обманул. Ну, и сорвались. Теперь им веры нет.
Ольга, услыхав о справедливости, взмахнула ресницами – впервые глянула на него серьёзно, с интересом.
Старуха, отложив карты, воззрилась тоже:
- Чтой-то сказал ты? Где это справедливость искать удумал?
- На работе у себя.., - и он вкратце объяснил им суть своей истории.
- Смешной ты, парень, - первой откликнулась санитарка. – Ну, не послушал вас начальник? Да мало ль их? Один уйдёт, другой придёт. И за них жизнь себе рушить? А уж коль с начальством тягаться удумал, сперва на себя оборотись. Не то о справедливости толковать, а вся справедливость ваша – в карман соседу глянуть и у жизни черпнуть слаще. А нет – так водкой залиться и вовсе не думать. Вот и не жалеют друг дружку, лупят по головам. А у всех же семьи, детки…
- Да при чём здесь другие? С себя и начинал! – Виктор раздражался. – И зависть не при чём. Всего-то требовали своё заработанное вернуть!
- Своё… Думаешь, много на свете этого «своего», да ещё заработанного? Нет, парень. Что с рук на руки ходит, то не своё, то всё заёмное. А своего у человека одна душа, да и та Богом дарена. Потому, о душе надо болеть, с неё начинать. А прочее дело просто: одет, обут, не голоден – благодари Бога. Работай за совесть, на других не гляди, а лоботряс – прочь уходи. А нонче люди так всё запутали, что не разберёшь.
Пока старая по-своему вразумляла Виктора, Ольга успела задуматься, и вся игривость её шелухой отлетела.
- А я считаю: человеку прежде вольным стать полагается, - вмешалась неожиданно. Развернула высокие плечики, а сама в струну вытянулась: - Остальное приложится.
- Ай! – отмахнулась санитарка. – Опять за своё! Да какой такой вольной?! Одни за вольность людей режут без сожаления, другие от трудов-обязанностей бегут. Не впервой толкую: вольный один Бог. А нам от Него назначено под нуждой походить, потрудиться, поскорбеть. Скорби-то за грехи посылаются. Иль мы такие славные, что не грешим отродясь? А как о грехах заплачем, сердце помягчеет. Тогда от злых сама побежишь и никакой своей воли не захочешь. Одну волю Божию поищешь. Есть такие люди, Богом отмеченные – святые человеки. От воли грешной своей отреклись и уже на земле как в райском саду пребывают. Многие души примером спасают. Ими земля ещё держится. Но отыскать их очень трудно, - поджала скорбно губы. – Вы ещё люди молодые, себя не разумеете. Не след гоняться не знай за чем. Не зря сказано: иное хотенье пуще неволи. На всё нам не одно желанье наше потребно, а и согласие Божеское.
- Ну, не такие уже молодые, - решил заступиться за сестричку Виктор. – Мне, к примеру, тридцать два скоро. Полсрока, считай, отмотал.
- Послушай, брось ты жаргон этот уголовный, - усовестила Ольга. – Не погань язык. Где нахватался? На станции своей?
- Да я-то что? Работа такая. И вокруг…
- А слыхал, парень, люди говорят: с кем поведёсси, от того и наберёсси? – снова вступила назидательно старая. – Ай того пуще: с волками жить – по-волчьи выть. Мудрость, говорят, народная. А я скажу – подложная она.
- Зато, жизненная, - выдохнул Виктор.
- А это как на жизнь глядеть. Свинья, та все деньки рылом в корыте. Так на то она свинья. Она неба не видит. А человек о небе должен помнить всегда, - и она возвратилась к своему вязанию. А чуть погодя добавила: - В книгах старых писано: всяк человек – ложь перед Богом. Потому, должен испытание огненное пройти. Что в нём от золота есть – очистится. А что от соломы – сгорит.
- Да, тебе можно говорить. Ты всё пережила. А что нам ждать? И пожить хочется, - загрустила Ольга.
А Виктор вовсе растерялся:
- Запутался я с вами. Начинал про дистанцию, а вы на Бога съехали. Монастырь какой-то!