В пустыню меня привели страх и сметающий кирпичные дома свирепый лай урагана.
Пустыня напоила меня сухим песком.
Трещины, наточенные наждачными бурями, вырезали на моих зрачках причудливые орнаменты.
Орнаменты из виноградных гроздьев и дымящихся вертелов с жаркоем.
Песчинки царапали радужку так, что куски луны, округляющиеся и иссыхающие,
ярким фонарем распыляли ровные вытянутые треугольники.
Сидя засыпала я и просыпалась со свежим звучанием грозы с запада.
Тишина дня была просторной и камерной, память начала строить в ней свое сахарное жилище:
сидя на истрескавшемся дне пруда оазиса, превращенного ветром в мираж, я могла слышать ливень.
Тишина лилась на меня длинными каплями, мокро и блестяще, бежала по моим щекам и затекала в глаза.
Им, покрывшимся солоноватой запекшейся коркой по краям, запыленно-сургучным губам и огрубевшим скулам становилось больно от невольного порыва пошевелиться
и улыбкой разорвать сросшиеся слои высохшей грязевой маски.
- послушай, во сне я видела младенца. сначала моему любимому откусила руку огромная поджарая безродная сука. Потом я бережно и уверенно держала на руках черноглазого мальчика. Он лениво и трепетно барахтался в своем мягком утепленном одеяльце.
- мальчик в сновидении - к маяте...
В пустыню мне явился Бог. сахарные особняки памяти в тишине ссыпались в белые горки. Воронка пыли говорила мне на странном языке завываний. На моих глазах Он пробуравил колодец в иссохших недрах.
Я оцепенела и, моя пыль стала сыпаться на землю.
Тогда Он укусил меня за руку и, вильнув могучим хвостом,
растворился в подавленном своем отрывистом собачьем свисте.
Он приходил тринадцатый раз и я отпраздновала начало нового года. Уснула на своем костлявом предплечье, с тринадцатью шрамами от собачьих укусов. Мирно и глубоко.