Чужой странный непонятный необыкновенный чужак

История человека, пережившего смерть и Воскресение. Невыдуманная история о его пути к вере, к постижению цели и смысла своего существования. Роман-исследование о Смерти, о Тайне, о Любви.
Полный текст романа можно скачать на сайте НОВАЯ РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА http://www.newruslit.nm.ru
Там же декларация нового литературного направления. Спасибо за внимание.

ОТРЫВОК:

 “...богатство славы в тайне сей для язычников, которая есть Христос в вас”.
Смысл этого высказывания, как, впрочем, и многих других, вычитанных в Новом Завете, Дмитрий не понимал, хотя немало размышлял о них, — казалось, что-то не позволяло постигнуть тайну чужих слов, которые скрывали чьи-то мучительные переживания и тяжелейшие страдания.
С необъяснимым волнением, как всегда наугад, Дима открыл Библию, загадав найти ответ на мучающий его вопрос. Книга, словно давно готовая к этому, мягко раскрылась, и взгляд упал на строки:


 3 Блаженны нищие духом, ибо
их есть Царство Небесное.
 4 Блаженны плачущие, ибо они
утешатся.
 5 Блаженны кроткие, ибо они
наследуют землю.
 6 Блаженны алчущие и жажду-
щие правды, ибо они насытятся.
 7 Блаженны милостивые, ибо
они помилованы будут.
 8 Блаженны чистые сердцем,
ибо они Бога узрят.


“Что это за слова? — подумал Дмитрий. — Кто их сказал?”
Это было Евангелие от Матфея, глава 5. Взглянув чуть выше, Дима прочитал:


Увидев народ, Он взошел на
гору; и когда сел, приступили
к Нему ученики Его.


“Он — это Иисус? — спросил себя Дмитрий и ответил: — Да, конечно, другого быть не могло. Иисус Христос, который две тысячи лет назад был распят на кресте. Он любил людей и добровольно взял на себя их грехи. Но все оставили его. Даже ближайший друг Петр трижды отрекся. Иуда предал своего учителя за тридцать сребренников. Наверно, Иисусу тогда было не лучше, чем мне сейчас”.
Дмитрий подумал об Иисусе, о его доле и страданиях, которые тот добровольно принял, и почувствовал себя капризным ребенком, боящимся боли и не желающим понимать, отчего она и зачем. Было плохо, очень плохо, но в то же время в глубине души Дима ощущал, что еще не все потеряно и положение его не безвыходное.
“Я не умер, хотя мог умереть. Да, остался один, но ведь я никогда не боялся одиночества и всегда готовился к нему”.
Дмитрий всецело был поглощен мучительным поиском выхода, а мысль о Христе возвращалась вновь и вновь.
“Христос тоже любил людей, но так же, как и я, был предан ими, и выбрал смерть”.


 16 Преданы также будете и
родителями и братьями, и род-
ственниками и друзьями, и не-
которых из вас умертвят;
 17 И будете ненавидимы всеми
за имя Мое.
 18 Но и волос с головы вашей
не пропадет.
 19 Терпением вашим спасайте
души ваши.


— Удивительно! — неожиданно для себя воскликнул Дима. — Удивительно, как точно эти слова отвечают на мой вопрос, хотя обращены вовсе не ко мне. Я и раньше слышал о загадочных свойствах Библии давать ответ, который в ней ищешь, но чтобы так...


 39 Есть же у вас обычай, что-
бы я одного отпускал вам на
Пасху: хотите ли, отпущу вам
Царя Иудейского?
 40 Тогда опять закричали все,
говоря: не Его, но Варавву.
Варавва же был разбойник.


“Неужели они предпочли разбойника Иисусу? Но почему? Почему? Нет, не могу в это поверить! Ведь Иисус делал людям только добро, не совершил ни одного плохого поступка, и тем не менее люди отвергли его любовь, выбрав зло, которое нес им Варавва”.
Причин такого выбора Дима, как ни старался, понять не мог.
"Не может быть, чтобы разбойника предпочли проповеднику”, — говорил он себе, в глубине души понимая, что такой выбор наиболее реален, ведь праведного людского суда не бывает. Дмитрий вспомнил, как сам неоднократно обращался в суд, ища справедливости, но никогда не выигрывал процесса, поскольку всегда стремился действовать честно и строго по закону, тогда как его противники были не слишком разборчивы в средствах.


 49 Один же из них, некто
Каиафа, будучи на тот год перво-
священником, сказал им: вы ни-
чего не знаете,

 50 И не подумаете, что лучше
нам, чтобы один человек умер
за людей, нежели чтобы весь
народ погиб.


“Вот оно как!”
Дима перелистнул несколько страниц и прочитал:


 28 И, раздевши Его, надели на
Него багряницу;
 29 И, сплетши венец из терна,
возложили Ему на голову и дали
Ему в правую руку трость; и,
становясь пред Ним на колени,
насмехались над Ним, говоря:
радуйся, Царь Иудейский!
 30 И плевали на Него и,
взявши трость, били Его по
голове.


“Да, конечно, — подумал Дмитрий, — Иисусу было несравнимо хуже, чем мне сейчас. И мне не поверили, оставив в одиночестве, и он, преданный ближайшими друзьями, один пошел на суд. Как ужасна его казнь! Как стерпел он весь позор и надругательства?! Почему он выбрал смерть, хотя был ни в чем не виновен? Почему он не попытался оправдаться? Зачем добровольно выбрал муки? Зачем? Или Почему?”


 32 Вели с Ним на смерть и
двух злодеев.
 33 И когда пришли на место,
называемое Лобное, там распя-
ли Его и злодеев, одного по
правую, а другого по левую
сторону.
 34 Иисус же говорил: Отче!
прости им, ибо не знают, что
делают. И делили одежды Его,
бросая жребий.
 35 И стоял народ и смотрел.
Насмехались же вместе с ними и
начальники, говоря: других спа-
сал, пусть спасет Себя Самого,
если Он Христос, избранный
Божий.

Размышляя, Дмитрий вдруг осознал всю ничтожность собственных страданий по сравнению с теми, что испытал Христос. И поняв это, Дима почувствовал некоторое облегчение. Он вновь перелистнул несколько страниц и прочитал:

 
 54 День тот был пятница, и
наступала суббота.


Дима взглянул на часы. Уже наступила пятница. Какое-то странное чувство проникло в его душу, и он вспомнил, что Вольдемар привез вместе с магнитофоном и кассету с записью рок-оперы “Иисус Христос — супер стар”. Память пробудила ощущения, которые Дмитрий испытал, впервые слушая эту музыку. Тогда она его поразила. Дима держал кассету в руках, почему-то не решаясь начать ее прослушивать. Он вспомнил всю масштабность и пронзительность красочного музыкального полотна, которое было заключено в маленькой коробочке.
Все еще держа кассету в руках, Дмитрий откинулся на спину и долгое время лежал, не чувствуя в себе сил сделать что-либо. Наконец осторожным движением вставил кассету в магнитофон, но нажать “пуск” не решился. Не зная отчего, он испытывал непонятный страх, словно распоряжался чем-то ему не принадлежащим.
Постепенно палата наполнялась лунным светом.
Взглянув на свои руки, Дмитрий заметил, что пальцы слегка дрожат. Он закрыл Библию, и ощущая все возрастающее волнение, окончательно решил слушать музыку. Почему-то казалось, что именно музыка поможет понять смысл прочитанного.
Августовское небо было полно звезд. Вокруг ни души. Только сосны стояли перед окнами, плотно прижавшись друг к другу ветвями, будто взявшись за руки. Луна, полная и искрящаяся, с любопытством смотрела на происходящее в больничных палатах. Диме даже стало казаться, что это лицо доброго и понимающего друга. Он несколько минут неотрывно смотрел на этого безучастного на протяжении многих тысячелетий свидетеля людских страданий и судеб и вдруг почувствовал, что достаточно протянуть руку — и можно будет коснуться такого далекого и в то же время близкого светила.
Ночь была теплая и безветренная.
Спали все.
Сосны вдохновенно молчали.
В ожидании чего-то неизвестного и таинственного Дмитрий лежал и как зачарованный смотрел в звездное небо. Наконец решил включить магнитофон.
Чего он ждал? Наверно, возможности почувствовать нечто, способное облегчить его страдания и избавить от мучительных мыслей.
Дима любил музыку, считая ее по степени выразительности сильнейшим из искусств, верил в ее могущество и целительную силу. Он неоднократно удивлялся, каким непостижимым образом звуки музыки воздействовали на него, помогая понимать чужие переживания и поразительно точно выражая состояние души.
Чтобы целиком отдаться пленительной стихии звуков, Дима надел наушники и закрыл глаза, таким образом полностью отгородившись от внешнего мира.
Первые звуки увертюры заставили вздрогнуть. Мелодия подхватила и стремительно понесла в неведомое. Дмитрий не сопротивлялся, испытывая неизвестно откуда взявшийся страх и в то же время безмерно веря проникавшим в него вибрациям. Он почувствовал, как сердце учащенно забилось, а на глазах выступили слезы, — словно боль и отчаяние, пронзив тысячелетия, достигли его. Будто на машине времени Дима несся сквозь годы, приближаясь к развязке трагедии, пережить которую он хотел вместе с теми, чьи голоса возникали в поразительных по проникновенности звуках.
Дмитрия все более и более затягивало в водоворот времени, о котором рассказывала удивительная по силе и красоте мелодия. Он целиком отдался могучему течению, будучи не в силах бороться с непосильным желанием любить, страдать и умереть; выбрав же эту участь, был уже не в состоянии отказаться от принятого решения пойти за Христом. Выразительность музыки давала возможность полностью отдаться фантазии, вырисовывавшей лица людей и картины тех мест, которые оживали благодаря красоте мелодии.
Дима слушал и чувствовал, как мурашки ползут по коже, а по спине пробегает озноб, как весь он растворяется в звуках, постепенно теряя ощущение собственного тела. От пронзительной песни слезы потекли по щекам, но Дмитрий не стал вытирать их. Ему начинало казаться, будто он находится среди людей, многих из которых узнает. Душа пела, и поющие люди переживали вместе с ним, предчувствуя надвигающуюся драму. Страх, отвращение, презрение, любовь, отчаяние, боль, восхищение — все это было в душе Дмитрия, — и он жил, жил!..
Голос Иисуса было невозможно спутать с чьим-то другим. И хотя Христос говорил на чужом языке, Дима все понимал, потому что, как ему казалось, чувствовал то же, что чувствовал Иисус; он ликовал вместе с толпой, и голос его растворялся в хоре других голосов. Казалось, он видит фильм, который создает воображение и в котором сам принимает непосредственное участие. Дима ощущал себя уже не в пустой больничной палате, а среди множества иудеев, галилеян, стоящих по обе стороны от Христа и жадно вслушивающихся в произносимые им слова. Чувство, с которым они произносились, будили в душе знакомые переживания, смысл которых без труда расшифровывался.
А я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую;
И кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду;
И кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два.
Просящему у тебя дай и от хотящего занять у тебя не отвращайся.
Вы слышали, что сказано: “Люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего”.
А я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас.
В разноголосице голосов Дима слышал сомнения, которые находили место и в его душе. Как любить врага? Как не противиться злому, если можешь оказаться жертвой чужого коварства? И разве не глупо подставлять правую щеку, когда тебя ударили по левой? Нет, с этим невозможно согласиться.
Но музыка терпеливо внушала безусловную правоту слов Иисуса, проникая в глубины души и обезоруживая своей магической красотой. И хотя несогласие не исчезало, однако трудно было не подчинится повелительному зову нежного голоса и не пойти за ним. Гармония звуков словно подтверждала бесспорное совершенство тех заповедей, которые нес всем Христос.
Ибо, если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный;
Ибо, где сокровище ваше, там будет и сердце ваше.
Посему говорю вам: не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи, и тело — одежды?
Итак не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своем: довольно для каждого дня своей заботы.
Не судите, да не судимы будете; ибо каким судом судите, таким будете судимы, и какой мерою мерите, такой и вам будут мерить.
И что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь?
Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам;
Итак во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними.
Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам.
Претерпевший же до конца спасется.
Первое чудо в Кане, Въезд в Иерусалим, Изгнание продавцов из храма, Исцеление в Капернауме, Насыщение пяти тысяч, Исцеление слепорожденного, Уход за Иордан, Воскрешение Лазаря, Предсказание о своей смерти, Совет первосвященников, Предательство Иуды, Тайная вечеря, Молитва в саду Гефсиманском, Взятие под стражу, Суд синедриона, Отречение Петра...
У Димы возникло ощущение, будто при всем этом он присутствует — все видит, но ничего не может изменить. Хотелось крикнуть, что-то предпринять, но ничего сделать было невозможно. Ужасное чувство, когда не можешь вмешаться и вынужден лишь безучастно наблюдать за развертывающейся драмой. Оставалось только плакать, и слезы текли из его глаз.
“Что же делать? Как теперь жить, пройдя сквозь все это? Как жить, фактически устранившись и тем самым став соучастником преступления? Нет, не могу, не хочу! Но как вернуть веру? в чем найти надежду? где отыскать любовь? Как жить теперь, как мне жить, Господи?!”
Казалось, музыка звучит в нем самом, и обращаясь к небу, видя перед собой полный лик всепонимающей старушки луны, Дима шептал, быть может, впервые в жизни, шептал, сам не понимая как, почему и зачем...
“В немощи тела я чувствую дух, плачу, когда тяжело, и напрягаю до крайности слух, слышать ответ чтоб Его. Слезы мои на глазах тяжелы, крови оттенка они. Боль, избавленьем приди ко мне ты и чистоту подари. Со стороны я смотрю на себя, мелок и жалок мой вид. Боже, прошу и молю у Тебя — сделай доступным мой стыд. Я так виновен во всем пред Тобой, грешен, признаюсь, прости. Наедине я теперь сам с собой страстно прошу — научи! Я жил как обычный простой человек, мечтал и страдал в суете, желая прожить свой не зря краткий век и Путь отыскать в темноте. Но я запутался в жизни своей, зло перепутал с добром, совесть запрятал от Божьих очей, так и живу, вот, с грехом. Как же мне жить и кого мне любить, Боже, прошу, подскажи. Я ничего не хочу получить, душу свою лишь спасти. Слаб я неверием к людям своим, хоть и с сомненьем борюсь, но без поддержки твоей, как во тьме, я сам с собой заблужусь. Вечная жизнь не нужна никому, все мы в плену суеты. Даже когда я к Тебе прихожу, не отстают уж грехи. И не спасешь Ты уж мира сего, как бы в слезах не желал. Все продается, и имя Его, жить этот мир так устал. Душу свою для Тебя я спасти страстно желаю, поверь, но как мне ближних своих полюбить, Тайну сию мне доверь.
Помоги мне, Иисус, помоги! Я соткан из противоречий. Мной правит Бог иль Сатана? Мечусь в толпе и жду Предтечи спросить, зачем мне жизнь дана. Жесток и добр, я все вмещаю: заботу, ненависть, любовь. Всего себя отдать желаю, но лгу и зло творю я вновь. И не ищу уж оправданий, но страстно жажду осознать, как убежать мне от мечтаний, чтоб твердо вновь на землю встать. Стремлюсь к добру, но зло творю я, — никто не может то понять. Себе я лгу напропалую, желая искренним лишь стать. Кто сможет в ложь мою поверить, тот сможет искренность понять. Мне ни к чему себе не верить — всяк должен сам себя принять. Но кто поймет мои терзанья, тоску мятущейся души, кто примет нас без покаянья, лишь веря — помыслы чисты. Кто сможет правду в лжи увидеть и одиночество принять, тот лжи не сможет не поверить, позволив правду мне сказать. Кто чистоту в грязи увидит, кто искренность во лжи узрит, тот слову каждому поверит и, боль приняв, меня простит. Душа одеждами сокрыта, защитой ото всех и вся, но страстно жаждет быть открыта к любви, любовью и любя!
Чувствую, как скованы ноги, и не могу двинуться с места. Спина устала, руки затекли, все тело ноет. Невозможно более лежать в таком положении. Но понимаю: никому до меня нет дела, здесь всем я чужой.
— Иисус, помоги мне, прошу тебя.
— Чем же я могу тебе помочь?
— Хотя бы выслушай. На душе так скверно. Хочется с кем-то поделиться, облегчить свою душу. Пойми, я всегда был одинок и никто меня не любил. Завтра я умру. Но зачем я жил? Ответь мне, зачем? Я бы еще многое мог сделать, а вынужден умирать. Во мне нет страха смерти, есть лишь желание жить. Однако придется умереть. Но если я жил, значит, был в этом какой-то смысл? Ведь не напрасно же я родился? Но какой, какой смысл в моей жизни? Ответь мне, Иисус! Я открою тебе секрет: меня гложет не страх смерти, а бессмысленность прожитой жизни. Я боюсь бессмертия, если оно существует. Когда я думаю о том, что накопилось в моей душе, то становится страшно умирать. Мне не по себе от мысли, что могу остаться один на один со всей своей злобой. Наверно, я не сумел прожить как следует: не достиг того, чего должен был достичь, и не обрел то, что нужно было для жизни, а теперь и для смерти. Мне ужасно хочется начать все сначала. Только теперь я понимаю: в моей жизни не было любви, и я не научился прощать. Да, мне всегда не хватало именно любви. Я хотел любить, пытался, но меня никто не понимал и все считали странным, непонятным. Отца у меня не было, матери своей я не помню. Никто меня никогда не любил. Сердце мое было свободно от нежности и ласки, а потому заполнилось ненавистью. Постепенно я обозлился на всех и стал для окружающих чужаком. А может быть, это все оттого, что я вырос без заботы и меня никто не научил любить? В конце концов мне не осталось ничего другого, как стать разбойником. Ты свидетель, я любил людей и желал им только добра. Да, на моей совести немало грехов, но ведь были и благие дела. Меня называли злодеем, но ты ведь знаешь, Иисус, я всю жизнь стремился к добру. Не знаю, помнит ли мою помощь кто-нибудь? Хотелось бы надеяться... Я вынужден был приспосабливаться, скрывать от окружающих свои мысли, чтобы вот теперь быть причисленным к злодеям и ожидать смерти. Мне никогда не удавалось быть самим собой. Окружающие не понимали меня и считали гораздо хуже, чем я был на самом деле. Я пытался доказать, что они неправы, но никто никогда не верил в искренность моих слов и бескорыстность поступков. Это побуждало поступать так, как того от меня ожидали. И как ни странно, на основании своего личного опыта я пришел к выводу, что люди на самом деле гораздо лучше и добрее, чем кажутся. Я понял: есть то, что мы есть, и то, что о нас думают другие люди; причем каждый вправе выбирать, каким он хочет быть. Меня никто не захотел понять. Ведь проще всего назвать человека злодеем только за то, что он живет не как все. Ты знаешь, я всегда старался выбирать правду, и никогда никого просто так не обидел. Да, я ненавидел врагов, чуждых завоевателей, но ты ведь знаешь, на моих руках нет невинной крови. Нас не поняли, свои же не поняли и предали. Мы боролись за их счастье, а они выдали нас врагам. Что может быть печальнее, когда свои предают, а чужие судят. Пощады не жди. Но ведь это несправедливо, несправедливо! Мне плохо, Иисус, как никогда не было плохо. Я пожертвовал жизнью ради свободы и счастья народа, а мой народ казнит меня. Что может быть ужаснее! Я никогда по-настоящему не имел ни любви, ни семьи, ни дома, ни простого человеческого счастья, посвятив всего себя служению людям. И что же получил в награду за самопожертвование? Предательство! Жить осталось совсем немного, и я хочу понять, зачем я жил. Неужели все напрасно, и вся моя жизнь ничего не стоит? Неужели никто никогда не вспомнит меня добрым словом. Ответь мне, Иисус.
— Что я могу тебе ответить? Я сам в таком положении.
— Я всегда считал, что счастье состоит в том, чтобы творить людям добро. Но мое добро оказалось никому не нужным. Я всегда любил свою родину, но родина отвернулась от меня. Для соотечественников я оказался чужим. Они отвергли меня так же, как отвергли нашу борьбу за их счастье. Стоило ли жить, чтобы в конце концов получить такой результат? Скажи, Иисус!
— Оставь меня в покое.
— Мы знакомы давно, но мне всегда казалось, что ты никогда по-настоящему меня не понимал и всегда оставался чужим. Вот и сейчас, я прошу у тебя понимания и сочувствия, а ты абсолютно безразличен к тому, что происходит в моей душе.
— Замолчи!
— Скоро я умолкну навсегда, а потому хочу сказать все, что о тебе думаю. Я всегда считал тебя спасителем народа Израиля и потому везде следовал за тобой. Мы много пережили вместе, и я неоднократно убеждался, что Бог помогает тебе. Я верил, что ты помазанник божий и обладаешь всеми правами стать царем-освободителем. Но теперь сомневаюсь. Мне кажется, что главная твоя задача была добиться власти, причем любой ценой. Это меня всегда пугало. А сейчас я убежден: если бы ты достиг своей цели, то стал бы тираном, и все разговоры о благе народа превратились бы в пустое место.
— Замолчи! Слышишь!
— Ты жесток. Раньше я думал, что это проявление справедливого гнева по отношению к врагам, но теперь убедился: ты безжалостен даже к своим друзьям! В тебе нет любви и сострадания. Я верил тебе, и потому оказался здесь. Ответь, кто же нас предал, если только ты и я знали о готовящемся?
Все молчат. Долго и безнадежно молчат. Вдруг тишина прерывается топотом ног. Дверь со скрипом открывается, и что-то грузно падает на пол.
— Что это?
— Не знаю.
Дверь закрывается, и топот ног постепенно стихает.
Все выжидающе молчат. Наконец “что-то” начинает шевелиться, и раздается еле слышный стон.
— Эй, ты кто?
Молчание. Этот кто-то медленно ползет к стене и замирает со мною рядом. Он лежит согнувшись, и лица его не видно. Наконец он разгибается, и мучительное ожидание тишины пронзает возглас удивления.
— Да это Иисус!
— Какой еще Иисус?
— Как какой, Иисус из Назарета, сын плотника Иосифа. Он вот уже три года ходит со своими учениками, совершая чудеса и проповедуя скорый приход царства небесного.
— Вот это да! Уж кого не ожидал здесь увидеть, так это его. Действительно, мир тесен. Но ты-то как сюда попал, Назорей?
Молчание.
— Ответь мне, как ты здесь очутился?
Молчание.
— Оставь его, Иисус.
— Нет, не оставлю. Ведь это же тот самый пророк из Вифлеема, вообразивший себя мессией.
Слова эти звучат со злобной усмешкой. Иисус никак не реагирует на вызывающие оскорбления. Трудно понять его молчание.
— Я был на его проповеди и видел чудесное исцеление. Трудно поверить его словам, но невозможно не верить своим глазам. Помню, в окрестностях Тивериады я пошел за ним в числе пяти тысяч на проповедь. Тогда он раздал весь имеющийся у него и учеников хлеб, и этого хватило всем, даже осталось. Правда, у меня был свой припас, и я, как и все, поделился с сидевшими рядом.
— О чем же он проповедовал?
— Не со всем, что он говорит, можно согласиться. Вот, например, он призывает любить друг друга.
— Что же здесь нового? Я и раньше слышал это от фарисеев.
— Но он говорит, чтобы мы любили и врагов своих, а не только любящих нас. Чтобы тому, кто ударит тебя по правой щеке, подставлять и левую, а тому, кто захочет судиться с тобой и взять у тебя рубашку, отдать и верхнюю одежду.
— Как это?
— А вот так. Правильно я говорю, Иисус?
Молчание.
— Скажи, Дисма, а ты-то сам веришь в то, что он мессия?
— Не знаю. Понять его трудно, и говорит он все время притчами. Но народ слушает его и идет за ним. Хотя я никак в толк не возьму, как это можно любить врага и не противиться злу.
После некоторого молчания раздается голос Иисуса.
— Эй, Назорей, расскажи какую-нибудь притчу. Нам тут еще долго лежать, так хоть время скоротаем. Ты, я думаю, тоже не по своей воле сюда попал.
Слышится смех.
— Нет, ты мне ответь, Назорей, как ты сюда попал? Мы здесь понятно почему. А ты-то за что? Я слышал, недавно толпы людей встречали тебя при въезде в Иерусалим. Что же случилось?
Молчание.
— Не хочешь отвечать?
— Оставь его, Иисус. Наверно, ему тоже несладко.
— Нет, не оставлю.
В голосе Иисуса слышится раздражение и злость.
— Я давно хотел поговорить с тобой. Вот и свиделись, слава богу. Я много слышал о тебе и о творимых тобой чудесах, но, к сожалению, сам никогда не видел, а потому не верю всем этим россказням. Задумал стать царем? Распустил слух, что являешься мессией, и думал, тебе поверят? Ты просто самозванец! Тебя даже соотечественники не приняли и хотели сбросить со скалы. Тогда ты пошел морочить головы тем, кто тебя еще не знает. Тебе что, мало было женщин, которые толпами увивались за тобой? Или не хватало почитания тысяч поклонников? Знаю, тебе захотелось власти. Для многих она соблазнительна, для слишком многих. Но власть — ревнивая сука, и всегда выбирает только одного — самого достойного. Я оказался не настолько коварен и кровожаден, чтобы обладать этой продажной тварью. Вот ты распространяешь слюнявые заповеди вроде “возлюби врага своего” и при этом надеешься, что народ пойдет за тобой. А народу не нужны бессмысленные призывы к любви, когда вокруг каждый за себя и все готовы перегрызть друг другу глотки. “Не делай добра, не получишь зла” — вот истина, которую я усвоил с детских лет, и никогда в ней не обманулся. Ты никогда не убедишь меня в том, что нужно любить врагов и благословлять проклинающих нас. Как с тобой поступают, так и сам поступай; тебя обманывают, и ты обманывай. “Око за око, зуб за зуб”, — сказано в Законе. Людей удерживает от преступления страх мести, а отнюдь не прощение. Если хочешь, подставляй другую щеку; я же не идиот, чтобы, когда у меня отнимают рубашку, отдать и верхнюю одежду. Ты сумасшедший или дурак, а может быть, действительно не от мира сего, если полагаешь, что добром можно победить зло. Глупец! Врага нужно ненавидеть. Это ясно даже ребенку! А может быть, ты и впрямь сумасшедший, раз предлагаешь подставить левую щеку, когда тебя ударят по правой, да еще благословить обижающих нас? Ты говоришь не то, что на самом деле думаешь, и попросту дурачишь людей. Подумать только, сын плотника вообразил себя царем-освободителем! Смешно! Ну как ты можешь освободить народ? Своими плаксивыми россказнями о царстве небесном? Или, может быть, молитвами за проклинающих и гонящих нас? Глупость. Силу можно победить только силой, и ты это знаешь. Кому нужны твои призывы к любви? Это все пустые и вредные сказки, потому что свободу можно завоевать с помощью крепких кулаков, а не через постыдное смирение. Я только не пойму, зачем ты обманываешь доверчивых людей? Ведь тебе же верят! Люди ждут мессию, надеются, что он освободит их. И вот появляешься ты, называешь себя спасителем и предлагаешь счастье через прощение и покаяние. Как можешь ты объявлять себя царем, если даже не знаешь, что есть благо для народа. Народ — это стадо, и я знаю как надо обращаться с этим стадом. В результате любого объединения сильные начинают эксплуатировать слабых, поэтому во всяком сообществе возникает необходимость выделить вождя, способного сплотить свой народ. Да, народу нужны сильные лидеры, которые смогли бы взять на себя всю полноту ответственности и сделать людей счастливыми. Люди с трудом понимают собственное благо, и потому их нужно силой привести к счастью. А потом они скажут спасибо за то, что мы ограничили их свободу. Ведь для того чтобы достичь счастья, нужно чем-то пожертвовать. Однако никто не хочет поступаться своим благополучием. Люди скорее согласятся, чтобы пролилась чья-то чужая кровь, чем уменьшилась получаемая ими прибыль. Я и ты хотим принести людям свободу, но они скорее откажутся от свободы, нежели от своих доходов!
А ты так и не понял, что человеки ничтожные существа. Они не могут любить, ничего не требуя взамен. И даже если будут убеждать в своем бескорыстии, не стоит им верить, потому что каждый хочет не столько отдавать, сколько получать. Покажи мне хотя бы одного, кто отдал последнюю рубашку из-за любви к ближнему. Неужели ты не понимаешь, что никто не откажется от имеемых материальных благ ради посмертных воздаяний. Люди хотят реальных выгод здесь и сейчас, а не глупых выдумок о царстве небесном. Ты плохо знаешь людей, Иисус. Народу нужны не слова, а дела. Вид смерти и запах крови убеждает больше, нежели россказни о посмертном воздаянии претерпевшим до конца муки земные. Люди более ценят сильных политиков, чем сладкоречивых проповедников. Но уж если ты взялся говорить что-то, чтобы привлечь людей на свою сторону, то, поверь мне, лучше обещать пусть даже вовсе несбыточное, но правдоподобное и земное, нежели царство небесное. Люди нуждаются в вере, а потому с готовностью верят тем, кто дарит им надежду на улучшение жизни в ближайшем будущем, даже если обещания эти неисполнимы и абсолютно нелепы. Ты же проповедуешь бессмертие и вечную жизнь. Но посмотри, как ведут себя люди перед лицом смерти, и ты поймешь, почему они тебе не верят. Люди более всего ценят жизнь, и трудно их в этом упрекнуть. Но жизнь проклята смыслом, и без оправдания какой-либо целью она кажется никчемной и пустой. У нас с тобой одна цель — ты и я хотим видеть свой народ счастливым, вот только средства различаются. Если бы нам удалось встретиться раньше, то, возможно, мы могли бы объединить наши усилия и добиться желаемого. Ты славно умеешь затуманивать людям головы своими проповедями, и надо признать, приобрел определенную известность. Кое-кто даже признает тебя мессией. Я тоже немало известен, хотя больше как разбойник, чем освободитель, — так, во всяком случае, меня называют первосвященники и римляне. Они приписывают мне грабежи на дорогах, хотя знают, что я воюю за освобождение своего народа. Моя борьба — это не бессмысленный терроризм, а право на применение силы, когда другие способы не дают желаемого результата. Я на все готов ради завоевания власти! Меня ничто не остановит!
Сколько себя помню, я всегда был в конфликте с обществом. Даже в родной семье был чужим. Соплеменники изгнали меня за то, что я бунтовал против власти, призывая к борьбе за освобождение отечества. Я выучил писание, хотел служить Богу в храме, мечтая стать членом синедриона или даже первосвященником. Но путь туда оказался для меня закрыт, только потому, что родился я не в семье фарисеев и род мой не принадлежит к священнической партии. Но я не меньше тебя люблю родину, и всегда был готов умереть за счастье людей, а потому завтра без страха приму смерть. Своему народу я всегда желал только добра, причем доказал это на деле, посвятив жизнь борьбе за освобождение от римского владычества, и ничуть об этом не жалею. Я выбрал смерть на кресте с самого первого дня, когда начал мою борьбу. С помощью террора я хотел принести народу свободу, оправдав тем самым ожидания мужей Израиля. Ты же своими проповедями отвлекаешь людей от борьбы, призывая к любви и смирению. Народ ждет своего спасителя, и этим спасителем стану я! Многие считают меня демагогом, но я лишь угадываю настроения большинства и выражаю то, о чем думает каждый. Люди слышат то, что хотят услышать, потому я говорю им ясные и понятные вещи. Твои же призывы труднообъяснимы. Куда ты зовешь? Позабыть о земных сокровищах и жить в ожидании царства небесного? И это Истина, которую ты проповедуешь? Только ребенок может поверить в такие сказки и уподобиться тебе. Людям нужно простое человеческое счастье. Но прежде всего свобода. А свобода завоевывается силой. Поэтому нужно прогнать из страны чуждых завоевателей и сделать царем твердого и волевого человека. Только сильный правитель может обеспечить порядок, творить добро и вершить справедливость. В том и состоит любовь к своему народу, чтобы желать ему хорошего царя. А какой из тебя царь? Ты на себя посмотри — худой и немощный. Разве ты можешь стать правителем? Царь должен быть беспощаден к своим врагам, как я, например. Если бы мне удалось довести до конца свой план, то народ избавился бы от тирании римлян. Вот тогда бы настоящего освободителя и провозгласили царем. Разве я не прав, скажи? Не скажешь, потому что истина на моей стороне.
Не нужен ты никому со своими проповедями. Каждый сам за себя и всем друг на друга наплевать. Ты просто смешон. Люди приходили к тебе отразиться, но отнюдь не уподобиться тебе. Находясь рядом и глядя на тебя, как в зеркало, люди невольно сравнивали себя с тобой и видели, что они гораздо хуже, чем им казалось. Ведь каждый представляет себя лучше, чем он есть на самом деле. Поверь, правда никому не приятна. Более того, быть всегда правым небезопасно. Даже если ты никого не осуждаешь, то невольно изобличаешь людей в глазах окружающих. А ведь мы так зависим от общественного мнения! Твои поступки, призывающие к любви, добру и справедливости, только озлобили людей. На словах они, может быть, даже готовы согласиться с тобой, но в реальной жизни действуют по совершенно иным законам. Если бы ты, как и другие проповедники, ограничивался лишь словами, то, наверно, с твоими выдающимися способностями, действительно мог стать царем. Но ты ведь требуешь не только формально соблюдать закон, но и на самом деле исполнять его. Праведников за то и не любят, что они не просто говорят, но и живут по правде. А кому нужна твоя правда?! Я тоже вначале думал, что людям необходима истина. Но это не так. Людям не нужна истина. Им лучше или ничего не говорить, или врать. Ложь для человека привычнее, а потому приятнее. Даже в благополучные времена люди не гнушаются лжи, а в тягостные врут с еще большим удовольствием. Спасительный самообман дороже изобличающей правды. Представь, во что превратится жизнь, если люди всегда будут говорить одну только правду? Может быть, ты и знаешь истину, но не знаешь людей, Иисус. Они гораздо хуже, чем стараются казаться. Как ты думаешь, какое зеркало они предпочтут: льстящее их самопредставлению или правдиво отражающее реальность? Я, в отличие от тебя, не стремлюсь быть выше и лучше, а, наоборот, подчеркиваю, что такой же, как и они, греховный человек. И этим я им ближе. Рядом со мной люди видят, что они лучше, чем я, и это льстит их самопредставлению. Потому-то им более нравится преступник, нежели праведник. Ты приводишь людей в ярость, разоблачая их самообман. И потому, конечно же, между двумя зеркалами они выберут то, которое выделяет их несуществующие достоинства и подчеркивает фальшивые добродетели. То есть они предпочтут меня!
Все ждали, что ты принесешь народу освобождение, а ты вызвал лишь разочарование. И поэтому люди возненавидели тебя. Если бы ты действительно желал счастья своему народу, то стал бы как все, а не пугал людей своим небесным происхождением. Ты лишь призывал любить, но сам никого не любил, подразумевая при этом какую-то странную, несвойственную людям любовь. А к людям нужно относится по-человечески: когда нужно — соврать, если необходимо — и возненавидеть; иначе они просто ничего не поймут. Те, кто еще вчера шел за тобой, завтра откажутся от тебя и обрекут на смерть, потому что ты не оправдал ожиданий народа, разоблачил людской самообман, не ответил на любовь женщин. Но ты знал, на что шел! И потому закономерно, что вместо любви получил всеобщую неприязнь. Ты чужой своему народу, и сегодня убедишься в истинности моих слов, если не понял этого раньше. По обычаю на праздник Пасхи отпускают одного пленника. Так знай, народ отвергнет тебя, и выберет меня.
Пока Варавван говорит, я неотрывно смотрю на Иисуса, и вижу, как он слушает с улыбкой смирения, словно знает наперед, что должно произойти.
— Ты, может быть, думаешь, я не верю в Бога? Да я знаю писание не хуже первосвященников, и долго свято соблюдал все заповеди, а также правила, установленные фарисеями. Но вскоре понял, что это пустое идолопоклонство, наполненное лицемерным соблюдением многочисленных ненужных ритуалов, дающее возможность служителям церкви существовать за счет обмана доверчивых людей. Вначале я, как и все, верил, ходил в храм, однако вскоре убедился, что главное в храме — это торговля. Там, как и везде, делают деньги. Голуби и прочие святые вещи продаются для доверчивых простаков, стремящихся подкупить Бога и получить благосклонность церковников. Приобретая эти игрушки, наивные люди на самом деле содержат многочисленное семейство Анны и его приспешников. Каиафу, так же как и его тестя, интересуют прежде всего деньги — они все готовы выставить на продажу. Многие стремятся стать священником лишь потому, что это выгодно. Быть святым отцом весьма доходное занятие, и потому далеко не каждый может войти в клан фарисеев. Но Бог не в лицемерных таинствах первосвященников. Бог во мне!
Народу нужен царь, и я стану им. Я взялся за оружие, чтобы осуществить миссию освобождения моего народа. И если бы мне удалось довести до конца дело всей моей жизни, то я стал бы царем, а впоследствии был признан потомками мессией, дабы сбылось предсказанное пророками. Что ж, пусть будет так — “и к разбойникам причтен”. Но я уверен, народ меня никогда не забудет, потому что я пожертвовал своей жизнью ради счастья людей. И если завтра предложат освободить одного из нас, то я молю Бога, чтобы он выбрал именно меня. Я хотел стать спасителем народа Израиля — и стану им! Надеюсь, Господь услышит мои молитвы и увидит искреннее желание блага своему народу. Я верю, верю, что моя миссия не окончена, верю — сбудется реченное в писаниях и Бог спасет меня. Да минует меня чаша сия, Господи!
Темница все более наполняется светом. Наверно, восходит солнце.
— Раз ты молчишь, то вот что я тебе скажу. Ты просто не любишь людей, Иисус.
Вижу, как по щеке Иисуса скатывается слеза, и чувствую, как болью отозвался во мне гулкий стон этих слез страдания, упавших в бездонный колодец его души.
— Я ненавижу тебя, Назорей. Ненавижу твои плаксивые проповеди, ненавижу твои глупые заповеди, всего тебя ненавижу. Твои призывы не безвредны, они расслабляют людей, заставляя смириться со своей участью. Ты враг своему народу, а значит, и мне враг. А я ненавижу врагов!
И тот и другой Иисус по-своему прав. Но в ком из них истина?
Молчание повисает еще тягостнее, чем до появления новоявленного пророка. Остается только ждать своей участи, так и не получив ответа на вопрос, зачем я жил.
Тягостную тишину ожидания, наполненную безысходностью и пропитанную слезами, разрывают чьи-то осторожные шаги. Дверь со скрипом открывается.
Неужели это за нами? Как, уже пора? Но зачем, зачем я жил? В чем смысл моей жизни?
Кто-то вступает на пол темницы и становится посреди нас. Видимо, так и не разглядев, ради кого он пришел, таинственный посетитель спрашивает:
— Кто из вас Иисус?
— Какой? Тут два Иисуса.
Растерявшись, посетитель на мгновение замолкает, а потом тихо произносит:
— Христос.
Кто же этот человек с величавой осанкой и властным голосом? И почему он с такой осторожностью пришел сюда, стараясь остаться незамеченным? Лицо его скрыто, и узнать вошедшего невозможно. Но что-то есть в нем знакомое. Кто же он?
Все молчат. А таинственный посетитель, видимо, не привык повторять дважды. Проявляя признаки нетерпения, он раздраженно спрашивает:
— Кто из вас Иисус Назорей?
— Вон в углу лежит.
Незнакомец подходит к пророку из Вифлеема, ожидая, что тот, кто называет себя царем иудейским, встанет. Но Иисус не двигается. В величавой осанке таинственного посетителя видна привычка властвовать, однако в поступи его не чувствуется презрения к тому, ради кого он пришел. Чего может желать этот гордый и уверенный в своем могуществе человек от лежащего на холодном полу пленника, не способного даже встать?
— Я пришел к тебе, потому что не мог не прийти. Об этом никто не узнает. Вы все обречены и сегодня умрете. Но я хотел сказать тебе то, чего не мог сказать на допросе.
Так ведь это же Анна! Голос его невозможно спутать ни с чьим другим. Анна — тайный властелин и глава семьи, которая, сколько себя помню, господствует в храме. Из нее вышли все официально назначаемые первосвященники. Каиафа, нынешний глава синедриона, занял этот пост благодаря тому, что стал зятем Анны, и потому все свои действия согласовывает с тестем. Фактически реальная власть принадлежит именно Анне, хотя римские прокураторы по своей прихоти время от времени сменяют официального главу синедриона. По тому, как первосвященник обошелся с нами, сомневаться в его хитрости, коварстве и вероломстве не приходится. А ведь мы надеялись на его поддержку. Возможно, благодаря именно его вмешательству нас выдали римлянам. Единственное, что можно испытывать к такому человеку, это ненависть. Но что ему нужно от плененного пророка?
— Вот ты и к злодеям причтен. Никто никогда не посмеет спросить, почему я вынес тебе такой приговор. Но я хочу, чтобы ты понял, отчего именно так обошлись с мессией, тем более что тебе предстоит мучительная смерть на кресте. Многие полагают, будто я испугался твоего всевозрастающего влияния в народе. Но мне ли бояться бродячего проповедника, главе священного рода, видевшему на своем веку самых разных пророков и ни разу не испытавшему страха перед римскими прокураторами. Власть моя как никогда крепка, и если потребуется, я даже могу добиться смещения Понтия Пилата. Чернь распускает слухи, будто я обижен на тебя за то, что ты разбил мои лавки в храме, лишив меня существенной части дохода. Ерунда. Все будет как прежде, даже если придется на время убрать торговлю из храма. Зачем ты пришел в Иерусалим? Проповедовал бы в своей Галилее. Знаю, в своем отечестве тебя не приняли как пророка. Ты захотел большего — царства! Но когда пророки начинают вмешиваться в дела правителей, от них избавляются. Ты смущаешь умы людей своими никому не понятными притчами, возмущаешь души чудесами и проповедями; твои ученики нарушают священные правила, тем самым подстрекая к мятежу. Ты чужой своему народу, иначе бы не вел себя столь вызывающе по отношению к установившимся традициям. Ведь не мы, и даже не римский прокуратор управляет людьми, а именно традиции. Показав пример несоблюдения священных правил, ты покусился на самое дорогое, что есть у людей, — веру в истинность и незыблемость Закона, который дан Богом. Ты захотел отобрать последний оплот веры в Справедливость, предложив взамен себя. А подумал ли ты прежде, что будет, если все перестанут соблюдать Закон? Закон важнее всего, поскольку именно он гарантирует покой, порядок и уверенность в завтрашнем дне, без которой страх смерти давно бы сглодал человеческое стадо.
На самом деле, ты просто не любишь людей, Иисус, не любишь свой народ. Я не питаю к тебе ненависти, как полагают многие. Мне не за что тебя ненавидеть. Мы, священники, несем людям слово божие и олицетворяем собою Закон, являясь оплотом веры. Ты же, восстанавливая народ против священников, выступаешь не только против Закона, но и против власти вообще. А народу нужна власть, потому что без нее нет порядка. Мы взяли на себя груз ответственности, в котором больше проклятий, чем славы, и не можем отказаться, поскольку отвечаем за весь народ, а не только за самих себя, как обычные люди. Ты обвиняешь нас в лицемерии, но мы не можем руководствоваться простой человеческой моралью и следовать заповеди “не убий”, когда интересы народа требуют расправы над непокорными. У власти своя логика и правила, и они не всегда связаны с моралью. Здесь нет любви к ближнему, а только ненависть и страх; здесь, как на войне — победа важна любой ценой, и все средства достигнуть ее хороши. Нас считают жестокими и коварными, даже бесчеловечными. А все потому, что никто не хочет понять одной простой истины: мы должны делать то, от чего простой человек может оказаться. Ради общего блага я обязан поступить законным образом, даже если лично мне это неприятно. Я хотел бы отпустить тебя. Но не могу. Что подумают люди и что станет с порядком? Если простить одного, то прощения потребуют и другие. Закон превыше всего — даже человеческой жизни! Соблюсти его важнее, даже если для этого потребуется невинная жертва. Закон — главное в жизни, потому что именно он обеспечивает свободу. А потому, чтобы сохранить порядок и тем самым оградить людей от страха перед завтрашним днем, нужно безжалостно искоренять всякую ересь, всякое инакомыслие. Никакие благие изменения и дополнения не смогут поколебать сути: всякий пытающийся изменить культ стремится уничтожить его! Ты совершил самое тяжкое преступление, попытавшись улучшить то, что не нуждается в улучшении. Плата за это — смерть!
Это жестокая необходимость, дабы сохранить веру людей в Закон. Ты, наверно, думаешь, что больше других пострадал от власти. Нет, это я — жертва власти! Потому что не волен поступать так, как хочу. Власть — это тяжкое бремя, которое я должен нести. Всю жизнь я посвятил Богу и всегда желал только блага своему народу, ревностно исполняя обязанности и стараясь через строгое соблюдение заповедей удержать людей в повиновении. Ты нарушил заповеди, и я обязан перед людьми ради тех, кто верит в справедливость Закона, исполнить свой долг и совершить акт возмездия за совершенный тобой грех.
Нет, я не думаю о тебе так просто, как другие. Только я знаю, зачем ты пришел. Никто в действительности не поверил тому, что ты Мессия. Но я-то знаю! Только мы двое посвящены в Тайну, которая должна свершиться. Я знал о тебе все с того самого момента, когда волхвы разнесли весть о твоем рождении, и возрадовался, благодаря Господа за то, что он услышал мои молитвы и выбрал именно меня. И поскольку я призван Богом выполнить его волю, то исполню ее до конца, чего бы это ни стоило. Мне доносили обо всех творимых тобой чудесах, передавали записи проповедей. И я удивлен, что за свои тридцать три года ты так и не узнал людей. Поверь, знать людей невыносимо, их подлая сущность лишает желания жить. Они слабы и ничтожны, причем гораздо хуже, чем стараются казаться. Каются и тут же грешат, упиваясь при этом лицемерным самобичеванием. Они даже самое святое готовы к выгоде своей приспособить. Ты думаешь, среди посещающих храм и соблюдающих Закон все искренне верят Богу? Они не верят, а лишь хотят верить.
Люди несовершенны — ты знаешь это. Так зачем требовать от них того, что под силу тебе одному? Как все было просто и понятно: око за око, зуб за зуб. Ты же учишь не ненавидеть, а любить врага своего. Поверь, люди не способны на это. Они не смогут уподобиться тебе и пойти за тобой. Потому что они люди! Твоим бредовым идеям о прощении и смирении они предпочитают конкретный результат силового воздействия. Ведь очевидно, что на силу нужно отвечать силой. Ты же предлагаешь любить. Но эта Божья любовь. Она недоступна людям и недостойна их. Человек не может благословлять проклинающих его. Ты говоришь, что Бог —это Любовь. Но люди видят Бога таким, каким они могут его видеть, представляя по своему образу и подобию. Он кажется им всемогущим и справедливым. Но разве не в том состоит справедливость, чтобы покарать грешника? А если всех прощать, как ты предлагаешь, то что удержит человека от совершения нового греха? Без наказания нет справедливости, а без справедливости нет веры. Ты пришел людям дать новую веру? Но в чем ее суть? В любви? Но любовь ни к чему хорошему не приводит. Человек слаб и восприимчив к греху. Он должен бояться возмездия, иначе не сможет устоять перед искушением. Именно страх заставляет человека бороться с засильем Дьявола в себе. Иначе Сатану победить невозможно. Да, со злом нужно бороться, но не любовью, как ты призываешь, а тем же оружием, которым хотят одолеть тебя. А если подставить другую щеку, то враг обязательно нападет вновь. Ты указываешь путь, не задумываясь, смогут ли люди пойти по нему. То, что можешь ты, недоступно для них. Возможно, кто-то на словах и согласится с тобой, но мало у кого найдутся силы изменить свою жизнь. Ученики скорее предадут тебя, чем согласятся пойти на крест.
Твоя безгрешность делает невозможным общение с тобой, ведь человек не может не лгать, не льстить и не заискивать. Своей праведностью ты поставил себя выше всех, и люди никогда не смогут тебе этого простить. Требовать от них подобной непогрешимости бесчеловечно. Глядя на тебя, как в зеркало, люди увидели, что они не так хороши, как себя представляли. Таким образом, ты покусился на самое ценное, что есть у человека, — на его самопредставление. Человек может отдать собственность, потерять свободу, пожертвовать семьей, но никогда не перестанет считать себя лучше, чем он есть на самом деле. И всякий, кто попытается разоблачить этот самообман, будет повержен. Ты обвинил людей в лицемерии, а они просто не могут без лжи. Вся наша жизнь состоит из самообмана и попыток оправдать себя. Это без правды человек может прожить, а без лжи не может обойтись и дня. Если спросить, что человеку важнее: правда или ложь, то большинство ответят — ложь. Люди с бльшим умением и удовольствием врут, нежели говорят правду. Такова уж натура человека! И все твои благие призывы канут в пустоту, потому что человек лишь обращается к Богу, а живет с такими же, как он, людьми. Публичное изобличение лицемерия — вот чего невозможно простить! Нам даже не придется подговаривать людей, собравшихся на казнь. Они сделают выбор по собственному желанию и свободной воле. И я уверен, они предпочтут его!
Первосвященник внезапно оборачивается, и я замечаю, как в глазах Анны полыхнули две кровавые молнии; пальцем он указывает на Варавву.
— Ты сам создал свой крест. Захотел научить людей любить, а они способны только ненавидеть. В этом ты скоро убедишься. Тебя погубит твоя же любовь! Люди не смогли стать подобными тебе, а потому возненавидели тебя. Любовь —это обоюдоострое оружие; она может не только исцелять, но и убивать. Ты захотел подарить людям огонь своего сердца, но многочисленные поклонники раздуют его в пламя, которое и поглотит тебя. Твоей любви не хватит на всех. Ведь каждый хочет, чтобы ты принадлежал ему одному. Ты предлагаешь им божественную любовь, а они всего лишь люди. Ты любишь всех, но никого в частности, а потому сгоришь в костре всеобщей любви, который разожжет неудовлетворенная страсть твоих почитателей. Впрочем, все мои слова бестолку. Ты и без меня все прекрасно понимаешь. Но если обо всем ты этом знал, тогда зачем, ответь мне, зачем? Зачем?
Народ ждет Мессию. Но ты пришел освободить людей не от тирании римлян, а от самих себя. Римский прокуратор по неведению надеется тебя спасти, но он ошибается, — народ выберет Варавву! Для людей ты чужой и непонятный сын бога, а он — Варавва — такой же как они, грешник. Он не будет никого уличать во лжи и лицемерии, потому что сам такой. На словах вы оба желаете людям счастья, а на деле только и мечтаете стать царями. Но ни ты, ни Варавва не знаете своего народа. Сытые люди готовы оправдать любую власть, тогда как голодные недовольны всем. Народу не нужна свобода, народу нужен покой. Своими проповедями ты захотел уберечь людей от греха. Но они грешили, грешат и будут грешить. Так было и будет всегда. И даже смерть твоя не остановит их! Ты желаешь людям добра, не так ли? Я так же, как и ты, люблю свой народ, и ради него совершу грех. Сегодня ты умрешь.
Хочешь ли ты, чтобы я спас тебя? Нет. Ведь ты мечтаешь, чтобы именно в отношении тебя сбылось все предсказанное пророками. Вряд ли ты пожелаешь остаться жить, даже если тебя освободят. Ты ведь хочешь стать Христом, не так ли? Я помогу тебе сыграть роль, которую ты избрал себе. Если ты действительно Сын Божий, то моя задача предать тебя на смерть, а после стать у основания новой веры, чтобы имя мое сохранилось вместе с твоим. А больше мне нечего и желать.
Я много раз спрашивал себя: что есть Истина? и от Истины ли я? Но не нашел ответа. Ты говоришь: “Я есть Истина”. Однако люди предали тебя вчера и предадут сегодня. А все потому, что им не нужна Истина. Они предпочитают ложь. Так ведь жить легче. Ложь спасает в трудные минуты, а вранье властителей лишает людей необходимости лгать себе. Народ не хочет и не должен знать всей правды. Зачем простым людям это тяжкое бремя? В неведении они находят желанный покой. Пусть знают лишь те, кто несет ответственность за народ. Но если человек познает Истину, то уподобиться Богу, ибо перестанет бояться смерти. Ведь именно страх перед смертью, внезапной и неодолимой, заставляет людей грешить. Человек грешит и радуется греху, стараясь забыть о том, что ждет его в конце жизни. Люди сознательно делают себя рабами наслаждений, поскольку, выбирая земные удовольствия, они избегают поисков смысла жизни, а значит — перестают бояться смерти. Жить в постоянном страхе люди просто не смогли бы. Ты же хочешь лишить их маленьких греховных радостей, отобрав смерть и обрекая на вечное существование. Нет, не твое царство небесное, а именно всякий грех есть избавление от страха смерти. Зачем им обещанная тобою вечная жизнь? Еще неизвестно, есть ли она. Зато есть нужда, которая каждый день и час напоминает о себе, подчиняя человека. Разве не страшна вечная жизнь, наполненная любовью? Это все равно что питаться исключительно сладким. Счастье без слез и страданий не воспринимается. Нужна ли вообще людям, привыкшим к страху смерти, вечная жизнь? Нет, нужно, чтобы человек был привязан к земле, к своей семье, к дому, дорожил приобретенным, а также радостями, которые дарит ему повседневность. Но если люди более всего возжелают Твоего Царства Небесного, то перестанут бояться смерти. Как же можно будет тогда управлять?! Бессмертие — вот истина, которая может сделать людей свободными. Но им не нужна свобода. Народу нужен порядок! А значит, и власть!
На самом деле, те, кто верят, или делают вид, что верят в Твое Царство Небесное, боятся смерти. Людям необходима смерть! Обещанная же тобой вечная жизнь может стать мучительной перспективой, лишающей человека свободы. Да, нельзя отбирать свободу выбора, хотя она и не всегда на пользу человеку. Если уж прародители отказались от рая, то что говорить о нас! Человек не может выбрать себе во благо, а потому выбирает несвободу, отказываясь от тяжкого бремени ответственности. Жить в грехе проще и легче. Людей укрощает даже не страх смерти, а страх неведомого. Поэтому Смерть, как и Бог, должна оставаться Тайной. И мы, посвященные, должны строго хранить эту Тайну. Ты же пытаешься передать всем то, что предназначено лишь для избранных. Но посвятив людей в тайный смысл Предопределения, Ты тем самым украдешь их свободу. Подчинив земную жизнь жизни вечной, люди утратят выбор, зная наперед, что их ждет. Раскрывая перед людьми суть смерти, ты лишаешь их не только радостей земного существования, но и права умереть. Это бесчеловечно! Даже мы не делаем этого.
Ты знаешь, что смерти нет, а потому смело выбираешь распятие. Но как можно требовать того же от непосвященных? Кто из людей пойдет за тобой на крест? Никто! Для них недоступно то, что подвластно Тебе. Эта жизнь кажется им единственно возможной, и потому они дорожат ею. Люди не верят тебе, потому что боятся вечной жизни. Здесь, по крайней мере, все просто и ясно. Для многих самым страшным открытием может оказаться именно то, что смерти нет. В действительности, люди не боятся смерти, а жаждут ее, поскольку для них она конец всего: мучений, сомнений, тревог, лжи, и даже свободы. Во что превратится человеческая жизнь, если лишить ее конца? Не принимая твоего царства небесного, люди не хотят лишать себя права последнего выбора. Но если смерти нет, значит, человек несвободен. Как устроится жизнь, когда в ней не будет смерти, страха и бегства от страха, если люди перестанут ценить прелесть мимолетных мгновений, а существование будет казаться изматывающей дорогой без конца? Только смерть как конец всего, а не как переход в новую жизнь, открывает неповторимые радости земного существования. Разве можно требовать от людей отказаться от всего того, что они имеют, ради неизвестности, столь же пленительной, сколь и сомнительной. Человек хочет наслаждаться всем, что ему доступно, и краткие мгновение земной реальности ему дороже грядущей вечной жизни, пусть даже самой распрекрасной. Люди не столько не верят, сколько не хотят верить тебе при всем своем показном желании. Земные удовольствия им ближе и слаще, чем мечтания о райской любви. В тебе мало человеческого, если ты этого не понимаешь.
Я пришел потому, что только у тебя могу найти понимание и сочувствие. Ты жертвуешь собой ради людей, принимая на себя их грехи, то же делаю и я: чтобы соблюсти Закон, а значит сохранить мир и спокойствие, необходимо пожертвовать одним человеком, дабы спасти весь народ. Но не подумай, что мне было легко применить смертный приговор. Ты знаешь, на мне нет вины, я лишь исполняю предсказанное пророками. Ты хочешь пострадать за людей, зная, что кровь освятит бессмертием твои идеи. Я помогу тебе. Ты умрешь именно так, как хочешь и как должен умереть. Я сделаю все, чтобы свершилось реченное в Писаниях. Но пусть это останется тайной. Человеку нужна Тайна, чтобы он чувствовал свою ничтожность перед ее непостижимостью. В страхе перед сокрытым в Тайне могуществом маленький человек находит свое место в этом мире, обретая смысл в вере в Высшую Справедливость, имя которой Бог.
Людям нужен Бог! Человек не может жить без веры! Он хочет верить в добрую и справедливую целесообразность, способную защитить его перед всевластием грядущего. Без веры в Бога трудно найти смысл своей жизни. А Бог — это Тайна. Но своим утверждением, что ты есть сын божий, ты разрушаешь величие этой Тайны. А человек должен бояться Бога, чувствуя собственную ничтожность перед его величием. Люди живут в страхе и должны жить страхом. Но чтобы поклоняться Богу, он должен быть мертв. Живой Бог никому не нужен.
Ты пришел в этот мир умереть. Ты уйдешь, а нам оставаться здесь и пожинать посеянные тобою семена раздора. Ведь ты знал, что иначе быть не могло! Как же можно было лишать людей покоя и уверенности в той истине, которой жили они и их предки? Ты оставляешь после себя множество несчастных, пораженных сомнением людей. Как теперь им жить? Ты украл у людей веру! Нет, ты не любишь свой народ! Ты чужой своему народу, и люди ненавидят тебя! Но я знаю Тебя и люблю, а потому помогу Тебе умереть, устроив казнь, которой длжно свершится!
— Лицемер.
Иисус поднимает голову и долго неотрывно смотрит Анне в глаза. Никто не смог бы выдержать этого взгляда укора и прощения.
В зловещей тишине еле слышно раздаются тихие вымученные слова.
— Прости меня, Господи.
Не может этого быть!
— Прощаю, — медленно произносит Христос.
Я не могу сдержать слез. Но кто это всхлипывает в темноте? Варавван? Не может быть. Неужели Анна?
Первосвященник медленно выходит. В нем уже нет прежней самоуверенности.
Анна хочет казаться справедливым, однако нет в нем главного — любви и сострадания. Он лишь высказал свою правду. Но почему-то, говоря о народе, первосвященник все время поглядывал на меня, словно я и есть народ — разбойник, которого нужно постоянно держать в узде. А мне хотелось крикнуть, что такое мнение от слепоты высокомерия, — простые люди позволяют обманывать себя не потому, что глупы, а потому, что им лучше выглядеть обманутыми, нежели лезть в выгребную яму, которая зовется властью. Нет, простые люди не слабые и не глупые уже только потому, что терпят своих не всегда умных и всегда безнравственных правителей. Это правители вынуждены все время лгать ради сохранения своего положения, тогда как правда — удел мудрых и сильных. Я давно уже понял: все зло оттого, что один хочет казаться выше и умнее других. Мудрый человек никогда не рвется к власти; ему легче быть в подчинении, но оставаться честным. Я всегда с ненавистью и презрением относился к священникам, превратившим веру в доходный промысел, готовых распять даже Истину ради сохранения своей власти и получаемых благодаря власти денег.
Но неужели Иисус Назорей умрет вместе с нами? Не знаю, что он сделал, но почему-то меня охватывает чувство сострадания к этому праведнику. Что же он совершил? За что оказался среди нас? Почему добровольно пошел на крест? Зачем?
Ответа нет.
Все молчат. Каждый в одиночестве готовится к предстоящей казни.
Ожидание неминуемой смерти подобно стремительному скольжению по наклонной плоскости: внутри все немеет, руки и ноги холодеют, а спину покрывает противный липкий пот, и что бы ни делал, гибели избежать не удастся. Остается только ждать. И это самое мучительное.
Но неужели все, что говорил Анна, правда? Неужели смерти нет?
Странный человек этот Иисус. А может быть, он и в самом деле Христос, Сын Божий? А если действительно смерти нет? Что же тогда есть Истина?
Распятие уже почему-то не кажется страшным. Ведь умереть предстоит вместе с Ним!
— Проклятый Ханан, — раздается отчаянный крик, — Он думает только о том, как сохранить свою власть.
— Замолчи, Иуда, — говорит Варавва, — ты ничем не хуже и не лучше нас. Но сейчас, перед лицом смерти, я должен признаться, что втайне от вас поддерживал отношения с Анной. Однажды через своего человека он выследил меня и предложил союз против римлян. С вашей помощью я помогал ему подготавливать возмущение толпы и организовывал беспорядки. Помните, как мы были среди зачинщиков народного недовольства, когда в Иерусалим ночью перенесли из Кесарии серебряных орлов и другие значки легионов, когда римский прокуратор решил устроить водопровод, а также когда во дворце Ирода по приказанию Пилата вывесили несколько позолоченных щитов, посвященных императору Тиберию.
— Не может быть!
— Я вступил в тайный сговор с Анной, потому что мы одинаково ненавидим оккупантов, и наши цели освобождения народа от владычества римлян совпали. Он обещал мне помощь, но обманул. Проклятый чужеземец! Ему интересы своей семьи, поставляющей первосвященников синедриону, дороже свободы народа, который навсегда останется для него чужим. Но почему, почему он выдал нас римлянам накануне восстания? Ведь Анна ничего не делает просто так, я-то уж знаю. Он и меня спрашивал, не Христос ли я, ведь предки мои из рода царя Давида, а родители живут в Вифлееме. Анна может казаться сумасшедшим, но только не глупцом. Зачем, зачем ему выдавать нас накануне праздника, когда все уже было готово?
Но что это?!
Третий раз за эту длинную ночь дверь открывается, и на пороге появляется сам римский прокуратор. Как странно, однако, выглядит сегодня Пилат. В нем уже нет того равнодушия, с каким он разбирал наши дела, осуждая на казнь. Лицо его бледно, а поступь неуверенна. Неужели прокуратор волнуется? С чего бы это?
— Я пришел, чтобы еще раз повторить свой вопрос.
Голос прокуратора слегка дрожит. Неужели это могущественный Понтий Пилат, который, даже не расспрашивая нас по существу совершенных преступлений, менее чем за минуту решил нашу участь.
— Прошу, скажи мне, как поступить. В тебе нет вины, я знаю, и потому хочу спасти тебя. Но ненависть первосвященников сильна как никогда. Они из страха и зависти обрекли тебя на казнь. Я ненавижу и презираю этих лицемеров с их Законом, этот фанатичный народ и весь этот город. Здесь все мне чужое, и я здесь всем чужой. А ведь я хотел только добра, когда решил построить водопровод. Но никто не понял или не захотел понять мотивы моих поступков. Этот народ возмущает все, что я делаю. Первосвященники и раньше посылали жалобы на меня, а сейчас угрожают обратиться к самому кесарю. Ты тоже желал людям добра. Но вот как они отплатили за любовь. Так же, как и я, ты чужой среди этих людей — в этом мы схожи. Я всегда в любой схватке старался держаться правды. Тот, кто на войне не чувствует своей правоты, обязательно погибнет. Я искал, старался понять, что есть Истина, но никто не мог мне помочь. И вот я встретил тебя. Но почему ты не дал ответа на мой вопрос? Почему ты молчишь?
Как римский гражданин я всегда свято соблюдал все законные установления, руководствуясь здравым смыслом. Рационально строя свою жизнь, мне удалось добиться успеха, хотя я никогда не стремился обладать тем, что имею сейчас. И вот когда я достиг всего, чему мог бы позавидовать любой человек, мне хочется от всего этого избавиться. Мне ненавистна моя власть, хотя я всегда старался использовать ее на благо людей. Я мечтаю бросить эту должность, благодаря которой вынужден осуждать людей на казнь. Я жажду уединения и покоя, а должен постоянно вникать в конфликты различных религиозных сект этого фанатичного народа. Мне хотелось бы посвятить остатки своих дней философии и искусству, а приходится заниматься судебными делами, верша приговоры. Никогда мое желание разрешить возникший спор с позиций здравого смысла не приводило к успеху, а только еще больше восстанавливало этот чужой и непонятный мне народ против власти Рима. Этих людей можно удержать только в страхе. Как они могут меня любить, и как могу любить их я, будучи оккупантом? Я ненавижу их всех, а потому хочу отомстить им и спасти тебя, чего бы мне это ни стоило. По обычаю на праздник Пасхи принято отпускать одного узника, приговоренного к смерти. Я предложу тебя. Они должны будут выбрать тебя или Варавву. Хотя народ вряд ли сможет отличить добро от зла. Ведь толпой верховодят первосвященники. Но я сделаю все от меня зависящее, чтобы ты избежал позорной казни. Умереть должен не ты, а они.
Пилат указывает рукой на нас.
— Пусть разбойник Варавван, мечтающий возглавить восстание против Римской империи и таким образом стать царем на волне народного недовольства, умрет завтра на кресте вместе со своими сообщниками, которые же и предали его.
— Кто, кто нас предал? — кричит Варавва.
— Ты все равно умрешь, — презрительно говорит Пилат, и указывает на Иуду. — Вот кто предал тебя. Он стал моим тайным агентом и за деньги доносил обо всех ваших планах и передвижениях. Это он сообщил мне о твоей связи с Анной, и я добился, чтобы Анна предал тебя в руки римских властей. А теперь первосвященник предлагает мне вместо зачинщика беспорядков и организатора восстания распять ни в чем не повинного проповедника, только для того чтобы спасти своего сообщника. Этому не бывать!
Пилат вплотную подходит к пророку и еле слышно говорит:
— Прошу тебя, подскажи, как мне избавиться от чувства ненависти. Оно гложет и не дает жить. С тех пор как меня назначили сюда прокуратором, я потерял покой. Несчастный я человек. А все потому, что всегда делал не то, что хотел. Всю жизнь я жил, словно готовясь к настоящей жизни, вспоминая себя и не узнавая. Везде я чужой: и дома, и здесь. Как и каждому человеку, мне хочется понять смысл своей жизни и быть счастливым. Но как бросить эту ненавистную власть и жить так, как давно мечтаю — в уединении и покое? Я не знаю, кто ты на самом деле и откуда, да это и неважно. Мне достаточно того, как ты смотришь на меня. Никто никогда не смотрел на меня с таким пониманием, сочувствием и любовью. Мне не хватало этого всю жизнь, недостает и сейчас. Я хотел быть философом, а стал воином, всю жизнь мечтал о поэзии, а вынужден был участвовать в битвах, желал любви, а испытывал лишь ненависть. Я не знаю, что делать, как жить дальше, и хочу спросить у тебя. Почему-то мне кажется, что ты знаешь. Скажи, умоляю тебя, скажи, для чего я живу? Что есть Истина?
Странно! Трижды за ночь у пророка спрашивают об одном и том же.
Что же ответит этот Иисус, которого зовут Христос, сын божий, мессия, царь иудейский?
Ждут все.
В напряженном ожидании дыхание от волнения замирает, и становится слышно, как скребется мышь.
— Ты знаешь.
Непонятно. Странный ответ. И это пророк?!
Пилат резко встает и быстро выходит из темницы.
В нашей тюрьме за короткое время побывали два самых значительных человека, вершащие судьбу народа. Они враги, но пришли к тому, кого обрекли на смерть. Как странно!
Едва за Пилатом захлопывается дверь, как Варавва яростно кричит:
— Так это ты, Иуда, предал нас?! Теперь я понимаю, почему прокуратор хочет спасти Назорея и умертвить меня. Я свидетель их тайного сговора с Анной, и оба они хотят от меня избавиться. А ты, Назорей, прокуратору нужен, потому он и хочет тебя спасти. Своими проповедями ты подрываешь власть первосвященников — его злейших врагов, тем самым усиливая влияние Рима. Кого Пилат боится, так это меня, ведь я никогда не подставлю другую щеку. Именно стоящая за мной сила, а не твои безвредные проповеди, могут подорвать римскую власть, а, следовательно, и его личное благополучие. Он не тебя хочет спасти, а меня умертвить! Но как бы прокуратор ни пытался уберечь тебя от распятия, он все равно пожертвует тобой, если возмущение в народе будет грозить перерасти в открытое столкновение с римскими воинами. Я в любом случае умру, потому что и для Пилата, и для Анны я ненужный и опасный свидетель. Но я знал, на что шел, когда начал бороться за освобождение своего народа, посвятив этому всю свою жизнь, пожертвовав возможностью иметь обычное, как у всех, человеческое счастье. Я отказался от семьи и любимой женщины, пожертвовал домом и детьми, выбрав бесконечные скитания, но именно в этом обрел счастье и смысл жизни. Я сделал все что мог, и теперь мне не страшно умереть!
Варавва на мгновение замолкает, а потом кричит:
— Но ты, Иуда, проклятый предатель, не избежишь смерти! Даже если случится невероятное, и тебе удастся улизнуть, я все равно найду тебя хоть на краю земли и убью. Потому что никто из нас не заслужил смерти больше, чем ты.
— Да, — со злой насмешкой кричит Иуда, — это я сообщал Пилату о подготавливаемых нами беспорядках. Когда состоялась резня у строящегося водопровода, я догадался, что такие столкновения невозможны в результате только нашей заговорщической деятельности, а со временем понял, что все это делается при поддержке Анны — той реальной власти, которая никогда не обнаруживает себя, предпочитая оставаться в тени. Однажды через подставных лиц Пилат предложил мне стать его тайным агентом и доносить о готовящихся бунтах. Когда я отказался, меня предупредили, что убьют всех моих родных. Мне ничего не оставалось, как согласиться. Я стал доносить Пилату о наших планах, и он хорошо платил мне, обещая еще больше, но обманул и предал.
— За сколько ты нас продал, за сколько?! Назови цену!
— Ты ничего не понимаешь. Я полюбил тебя, как никого никогда не любил. Ты был мне как брат и отец. Вначале ты пригрел меня, как истосковавшееся по ласке животное, а затем пожертвовал ради своих амбициозных устремлений. У тебя было все, я же не обладал ничем. Но ты отобрал даже то единственное, что у меня было, — мою любовь. Мария одна из немногих, кто ответил мне взаимностью, но в конце концов соблазнилась тобой. Ты украл мою любовь! Я бы никогда тебя не предал, если бы женщина, которую я любил, не ушла к тебе. Это была последняя капля. Мария полюбила тебя, но ты пренебрег ею. Тогда она решила отомстить и уговорила меня выдать тебя римлянам. Для меня это была единственная возможность вернуть ее любовь.
Ты никого не любишь — только себя и власть. Мне кажется, ты вообще способен лишь ненавидеть, причем не только врагов, но и друзей. Ты возненавидел даже меня, когда я обратился к тебе с любовью. Чего же ты хочешь от жизни? Неужели тебе власть дороже моей любви? Да, тебе никто не нужен, кроме власти. Что же тогда ты хотел принести людям, став царем? Любовь, на которую не способен ответить? Свободу, при этом легко жертвуя людьми в угоду собственному тщеславию? Или, может быть, счастье? Но что такое счастье? Ты сам-то знаешь? Нет, лучше уж тебе умереть, чем осчастливить людей так, как ты себе это представляешь. Ты жесток, и не знаю, осталась бы моя голова на плечах, одержи мы победу.
Я никогда не понимал ни тебя, Варавва, ни тебя, Дисма. Мы могли бы обогатиться, но вы никогда не грабили бедняков и не убивали ради денег. Обречь себя на лишения во имя идеи и умереть за нее, — на это способен или глупец, или сумасшедший. Анна знал, что он во власти Пилата, и потому уступил ему вначале своего первого союзника — Иисуса Варавву, а потом и второго — Иисуса Назорея, который не хотел, но невольно стал союзником. И как я теперь понимаю, Анна предпочел оставить в живых именно тебя, Варавван. Ты хочешь знать почему? Да потому что он такой же помешанный, как ты и этот сумасшедший пророк. Анна знал, что должен прийти Мессия, что родится он в Вифлееме и будет из рода царя Давида. Вначале первосвященник подумал, что Христос — это ты, Варавва, ведь ты назвал себя освободителем и силой добивался освобождения от римского владычества. Потом Анна обратил внимание на Иисуса Назорея, подумав, что тот Христос. И может быть, теперь, обрекая вас на распятие, он хочет лишь убедиться, кто из вас Сын Божий и кого Бог спасет. В любом случае, для него всего важнее его власть, и он сохранит ее при любом исходе. Смерть Христа Анне выгодна, потому что при римлянах он обладает фактически большей властью, чем при Царе Иудейском, кто бы этим царем ни был. Пилат же не столько хочет спасти Назорея, сколько распять Варавву, действительно опасного заговорщика и зачинщика народных возмущений. Прокуратор не боится толпы, но страшно опасается, что в результате освобождения Вараввы станет известна его связь с Анной, поскольку именно с молчаливого покровительства Пилата первосвященник имел большие доходы от торговли в храме. Я даже убежден, что Пилат получал часть прибыли, ведь для римлян деньги не пахнут. Он готов поддержать любого смутьяна, лишь бы расколоть наш народ и властвовать. А лишить народ веры — значит наполовину поработить его. Поэтому Пилату выгоднее освободить Назорея. Ты, Варавван, все равно обречен. Анна тебя просто использовал. Ты нужен ему, чтобы сегодня лишний раз продемонстрировать свою власть, показав всем, кто истинный правитель страны. Потому он так долго терпел тебя. Но первосвященнику выгодно избавиться от тебя тайно, не создавая убийце ореол героя и мученика. Гораздо опаснее для него другой Иисус, потому что власть первосвященников основана на вере и держится благодаря страху перед Законом. Анна хочет прилюдно подвергнуть инакомыслящего позорной казни на кресте, чтобы уже никто более не соблазнился его идеями и не сомневался в силе синедриона. Кого бы из вас ни освободили, вы все равно умрете; если не публично на кресте, то где-нибудь в полной безвестности. Ты, Варавван, до сих пор веришь, что Бог поможет тебе, и даже готов умереть, только чтобы доказать всем, а прежде, конечно, себе самому, что ты мессия. Но никто в это по-настоящему никогда не верил, а только делали вид, потому что опасались тебя. Я знаю, смерти ты не боишься. Но я не такой сумасшедший, как ты. В жизни столько радостей, однако даже любви женщины ты предпочел власть. Лучше бы я пошел за другим Иисусом. Хотя и ты, и он — вы оба фанатики. Каждый из вас вообразил себя царем-освободителем. Только не понимаете вы, что людям не цари нужны! Вы оба жаждете славы спасителя, но вас забудут, как только вы умрете. Впрочем, все слова напрасны. Ничего изменить невозможно.
Дверь неожиданно открывается. Входят несколько римских воинов и вытаскивают под руки двух Иисусов — разбойника и проповедника. Слышится нарастающий гул огромной людской толпы, собравшейся неподалеку. Во власти этой толпы решить, кому жить, а кому умереть. Люди выберут того, кто им больше по нраву. Кого же они предпочтут?
От напряженного вслушивания в колеблющийся гул людских голосов начинает болеть голова.
Кто же, кто же? И тот и другой называет себя спасителем. Но кто из них указывает истинный путь? Кто из них Христос? Кто помазанник Божий?
Неужели Анна сказал правду, и народ отвергнет Иисуса Назорея и выберет Иисуса Варавву? Нет, этого не может быть! Не может такого быть, чтобы народ выбрал убийцу, отказавшись от проповедника! Неужели люди настолько слепы, что не смогут отличить добро от зла, а праведника от разбойника? Нет, не могу в это поверить. Назорей не сделал ничего плохого, всем нес лишь добро, исцеляя больных и увечных. Не может быть, чтобы народ выбрал Варавву. Невозможно настолько одурачить людей, чтобы они на собственную погибель выбрали циничного лжеца, стремящегося во что бы то ни стало ценой чужих жизней захватить власть. А если все-таки... Но почему, почему? Неужели нет справедливости?! А может быть, они выберут достойного себе?
Тишину взрывает громоподобный раскат.
— Вар-р-р-р-р-р-ву!
Резонанс от выплеснувшейся ненависти разрушает последнюю надежду, и от ощущения безысходности внутри все немеет.
— Вставайте, разбойники. Вам повезло. Не придется больше ожидать казни. Вас распнут прямо сейчас вместе с вашим царем.
Нас выводят во двор, где в окровавленных одеждах стоит Царь Иудейский. Немилосердно палит солнце. Нас ведут за городские ворота. В сопровождении солдат охранного полка мы несем только что срубленные где-то поблизости деревья. Все кажется на удивление будничным, словно ничего существенного не происходит. Но я испытываю необъяснимое ощущение чего-то значительного, что обязательно должно произойти. Меня не покидает праздничное настроение, будто предстоит не казнь, а что-то большее, чем просто смерть. Следом за царем мы медленно бредем на Голгофу. Вижу, что Иисус изнемог, одежда его вся пропиталась кровью. Вначале я его ненавидел, потом непонятным образом сочувствие проникло в мою душу, и вот теперь этот скорбный путь вызвал во мне невольное сострадание к праведнику, добровольно разделившему с нами мучительную дорогу к смерти. Впереди нас ждет одинаковое страдание на кресте, и как можно обижаться на этого несчастного, который, не будучи виновным, вместе с нами будет распят. Мы должны быть даже благодарны ему за то, что он избавил нас от мучительного ожидания казни.
Время от времени перекладываю свой крест с одного плеча на другое. Люди, мимо которых мы проходим, кричат ругательства. Происходящее кажется страшной и необъяснимой несправедливостью. Кто-то плачет. Но почему проклинают его, только его? Почему, за что его так ненавидят? Откуда эта злоба? Ведь еще недавно они приветствовали своего царя радостными возгласами? Почему же вдруг захотели избавиться от проповедника любви? Иуда и я, мы заслужили презрение к себе, Иисус же стал жертвой ненависти тех, кого исцелял. Если уж в моей душе живет злоба от предательства товарищей, то что должен испытывать этот человек, сотворивший людям столько добра, раздавший им столько своей любви, а взамен получивший позорную смерть на кресте? Он страдает наравне с нами, то есть и за мои грехи. Я так же, как Иисус, желал добра своему народу, а в результате буду позорно распят.
Становится жарко, запах пота дурманит голову. Иисус идет впереди, ноги у него заплетаются, и видно, что силы его на исходе. Царь из последних сил несет свой крест, и вдруг в изнеможении падает. Процессия останавливается. Я протягиваю руку, помогая Иисусу подняться. Ощущение такое, что все сейчас переживаемое просто не может исчезнуть бесследно, и уверенность в этом растет вместе с усталостью от подъема на Голгофу. А может быть, вся моя жизнь была лишь подготовкой к распятию на кресте вместе с Царем Иудейским? Нет, это не может так просто исчезнуть. Должен же быть во всем какой-то смысл? Даже в этой позорной смерти. Должен, обязательно наступит час расплаты. Ведь существует же Высшая Справедливость. Верю, что существует!
Наконец-то пришли. Подносят дурманящее питье. Иисус отказывается. Я с удовольствием выпиваю его долю. Постепенно сознание мутнеет, и тело становится менее чувствительным. Смотреть, как вколачивают гвозди в живую плоть, невыносимо. Мучительно хочется облегчиться, ведь нас ни разу не выводили по надобности. Острая боль пронзает мои кисти, и я не в силах больше сдерживать себя — теплая струя мочит грязную повязку на бедрах.
Солдат снимает с шеи несчастного проповедника табличку с надписью “Иисус Назорей, Царь Иудейский” и приколачивает ее к изголовью креста, который явно мал этому человеку. Когда гвозди вбивают в тело Иисуса, он лишь слабо вскрикивает, и я вижу, как повязка на бедрах у него тоже становится мокрой. До моего слуха доносятся еле различимые слова: “Отче! прости им, ибо не знают, что делают”.
К кому он обращается?
Наконец крест поднимают и вкапывают в вырытую яму. Тело сразу обвисает. Чтобы оно хоть как-то удерживалось на кресте, между ног приколачивают поперечную доску. Стопы почти касаются земли. Сейчас будет удар в подмышку. Но почему его нет? А, солдаты заняты дележкой одежды. Бросают жребий, чтобы не рвать хитон. Неужели, действительно, сбывается реченное в Писании: “разделили ризы Мои между собой и об одежде Моей бросали жеребий”?
Я справа от Иисуса, Иуда слева. Жарко. Солнце палит немилосердно. Хочется пить. Стопы и кисти горят огнем. Какая ужасная боль! Скорей бы умереть.
— А ты почему, Дисма, не просишь о смерти?
С трудом приоткрываю веки. Солдат из охраны, прищурившись, смотрит на меня. В руках он держит хлеб и сосуд с солдатской поской.
— Пить, дай пить.
Солдат берет губку, намачивает ее в питье и на иссопе подносит к моим губам.
— Еще, дай еще!
— Хватит. А то долго придется ждать вашей смерти.
Уксус только усилил жажду, еще более увеличив страдание. Сознание, к сожалению, не покидает меня. К Иисусу подходят какие-то люди. Наверно, опять хотят поиздеваться над беспомощным.
— Разрушающий храм и в три дня созидающий, — кричит один из них. — Спаси себя самого. Если ты сын божий, сойди с креста.
— Других спасал, а себя самого не может спасти! Если он царь израилев, пусть сойдет теперь с креста, и уверуем в него.
— Уповал на Бога: пусть теперь избавит его, если он угоден ему. Ибо он сказал: я божий сын.
Иисус молчит. На него плюют. Он молчит. Бьют палками по телу. Он молчит. На нас почему-то даже не смотрят.
— Если ты Христос, — узнаю язвительный голос Иуды, — спаси себя и нас.
Проклятый Иуда!
— Или ты не боишься Бога, когда и сам осужден на то же? Мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли; а он ничего худого не сделал.
Эти слова забирают у меня последние остатки сил. И вдруг сквозь боль и мутную пелену от дурманящего напитка прорывается лучик надежды.
О каком спасении они говорят? Неужели еще можно спастись от неминуемой смерти? Или только от мучительного разрыва мышц и сухожилий?
Неожиданно появившаяся надежда почти полностью отрезвляет.
Но как? Неужели Иисус Назорей может сойти с креста? А вдруг он действительно Христос, Сын Божий? Тогда, значит, он способен спасти себя?! А может быть и меня?..
Какое ужасное солнце. Иисус совсем обвис. Наверно, он уже потерял сознание. Счастливчик!
Язык прилип к небу и пошевелить им нет никакой возможности. Смотрю на изможденное тело Иисуса, на его поникшую голову с прилипшими к щекам волосами, и вдруг испытываю давно позабытое чувство жалости и сострадания. Слезы сами катятся из глаз и попадают на губы. Языком облизываю их, и он больше не липнет к небу. С трудом выдавливаю из пересохшей гортани:
— Помяни меня, Господи, когда приидешь в Царствие Твое!
Иисус смотрит на меня. В глазах его скорбь, на лице покой, а на устах... Улыбка?! Не может быть! Он что, радуется происходящему?!
Вспыхнув напоследок, сознание медленно покидает меня, уводя с собой нестерпимую боль.
И вдруг:
— Истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю.
От этих неожиданных слов затухающее сознание вдруг озаряется надеждой. Слышатся голоса, гром, чьи-то восклицания, и слова Иисуса, которые вновь возвращают меня к восприятию происходящего.
— Это сын твой, а это мать твоя.
Сквозь полузакрытое веко вижу стоящих рядом с моим спасителем женщин. И вдруг одна из них кажется мне знакомой.
Нет, этого не может быть!
Изумление полностью раскрывает мне глаза, и я узнаю в одной из стоящих у распятого на кресте Иисуса...
Мария?! Да, это та самая Мария из Назарета, которой когда-то давно я помог бежать с сыном в Египет от преследований Ирода.
И вдруг словно молния озаряет затухающее сознание!
Неужели Мария — мать распятого рядом со мной Сына Божия?!
Мысль эта полностью затмевает мучительную боль.
Тогда я сильно рисковал, с младенцем перебираясь через Синай, но готов был ради него даже пожертвовать своей жизнью. С какой нежностью я нес ребенка... Но что это? Что это за чувство? Кажется, нечто подобное я испытывал в детстве. Неужели это любовь? Я люблю? Но кого? Неужели Иисуса? Но почему, за что? Слезы? Я плачу? Не может быть! Но нет, это любовь! Любовь? Да, да, это любовь! Какое счастье!
Давнее чувство, казалось, навсегда утерянное, наполняет все мое существо, освобождая от боли. Я испытываю ощущение блаженства, словно полностью сбросил груз земных страданий. Но мое измученное тело еще способно послужить людям и их лицемерному благочинию. Ему осталось испытать последние истязания, сделав добро тем, кто продолжает его избивать и оплевывать. Они хотят получить мое тело мертвым, чтобы не грешить в Субботу и, соблюдая Закон, с чистой совестью встретить священный праздник Пасхи. Только из любви к своим мучителям я готов сделать последнее благодеяние и без крика принять смерть от ударов тяжелого молота. Боль сильная, но короткая. Сначала левая голень, затем правая ломаются, но я уже ничего не чувствую, оставляя свое истерзанное тело, распятое на кресте, в ожидании обещанного Спасителем рая.
Свершилось!
Дух мой парит над падшими людьми, столпившимися у креста позора. Голгофа и страданья позади, а впереди спасенье и свобода. Люблю, любя, любовью я спасен, лишь потому, что я в нее поверил. Как птица я любовью окрылен, ведь Богу душу я свою доверил. Я верил без сомнения в душе, что Бог услышит все мои молитвы, и не оставит одного в беде, крест подарив мне вместо поля битвы. Свершилось Чудо! Торжеством Любви позорный крест стал вместо униженья. Иисус Христос, с собой меня возьми, освободив мой дух для Вознесенья.
— В это трудно поверить! Нет, этого просто не может быть!
Знакомый голос возвращает к действительности.