Я рано поняла, что самое важное в заграничное жизни – это чужой язык. Это он, непонятный, делает меня беспомощной и зависимой. Не откладывая дела в долгий ящик, я продолжала учиться и к концу третьего месяца уже неплохо понимала арабский. Вот только новые для меня обычаи невозможно было выучить так же самостоятельно, объяснять же мне наперед никто не спешил. Понимание приходило постепенно, «поживем-увидим».
Однажды свекровь принесла с рынка большой пакет фиников; положив на тарелку несколько штучек попробовать, остальные спрятала «для Рамадана». Надо сказать, в последнее время это имя все чаще проскальзывало в разговорах родственников. «Похоже, скоро у нас будут гости», - догадалась я теперь, зная, что мужа младшей сестры Султана, жившей в Иордании, звали Рамаданом.
- Султан, я не пойму, почему все разговоры в семье только о нем, - недоуменно спросила я мужа. - О родной сестре – ни слова, все только «Рамадан» да «Рамадан». Он что, один приезжает?
- Кто приезжает? – не понял Султан.
- Да Рамадан, муж Амиры.
- А кто сказал, что он приезжает?
- Ну привет! Все в семье говорят. Амти и финики ему уже купила.
- Финики?! Какие финики?
- Обыкновенные. Вяленые. Я сама их пробовала.
В этот момент мимо проплывала свекровь, груженая охапкой снятого после сушки белья.
- Мама, о чем тут разговор? – обратился к ней озадаченный Султан. – К нам что, гости едут?
- Амти, скажи – когда приезжает Рамадан? – подхватила и я.
- Никаких гостей, - им-Однан спокойно пожала плечами. – А вот Рамадан будет дней через пять. – И она поплыла дальше, унося свою одежду.
- Господи, Лялька, да ты же все перепутала! – рассмеялся Султан. – Никто к нам не приезжает...
Дальше я уже не слушала, почувствовав себя вдруг незаслуженно обиженной. То приезжает, то – не приезжает. Они что, издеваются оба надо мной?!
- ...Рамадан – это месяц мусульманского... Лен, как его называют по-русски? Фаста*, короче. / пост – англ./
- Поста? – подсказала я недоверчиво.
- Наверное. Это когда с утра и до захода солнца ничего нельзя ни есть ни пить. Это и есть – Рамадан.
- Подожди, подожди – а как тогда зовут мужа Амиры? Разве не Рамадан?
- Рамадан. Только никуда он не едет. Это пост скоро начинается.
«Вот это мне еще, назвали ребенка!» - выругалась я про себя.
- Значит, гостей не едет... И до самого вечера, говоришь, ничего нельзя есть? Вообще ничего?
- Даже жвачку жевать нельзя! –горделиво подтвердил Султан.
- А как же больные, которым лекарство принимать? – вспомнила я почему-то мучающуюся ревматизмом соседку, подругу свекрови.
- Больные, беременные и маленькие дети от поста освобождаются.
- Понятно... Слушай, так это мы тоже, что ли, должны будем до вечера голодать?! – вдруг дошло до меня. – Предупреждаю тебя сразу: я этот пост держать не собираюсь! Не улыбайся даже, я серьезно говорю! Да я и не мусульманка, в конце концов; мне за это рая никто не обещал...
Смеющийся Султан поднял обе руки, давая понять, что он сдается:
- Тихо, успокойся. Никто от тебя и не требует голодать. Будем есть, как всегда едим, только так, чтобы соседи не видели – некрасиво просто.
Меня сразу обнадежило это его «будем».
- Так и ты тоже?
- И я тоже. Мы с Халедом никогда этими постами не увлекались.
- А амти?
- Мама «рамаданится», но тебя заставлять не будет.
Я окончательно успокоилась: предстоящий месяц уже не казался таким страшным.
И вот, наконец, он начался, этот Рамадан. Город мгновенно изменился: лавочки с бутербродами, сладостями, шавармами и фаляфелями* /арабские закусочные блюда/ открывались теперь только вечером, и днем в городе невозможно было встретить ни одного жующего лица. Тысячи голодных людей к вечерней молитве чуть ли не галопом неслись домой, чтобы не опоздать к фтуру*. / завтрак – арабск./ И как только из мечети в конце молитвы раздавалось долгожданное «Аллаху Акбар», тут же на несколько минут в городе воцарялась пугающая тишина: все верующие мусульмане отдавали должное своему желудку.
Свекровь постилась. Убрав в квартире и навестив своих подруг-соседок, ближе к обеду она шла на кухню, где чистила, резала, тушила и варила уже до самого вечера. Я покорно пробовала для нее блюда («Иди попробуй – не соленое? Ты же все равно не соблюдаешь...») и удивлялась ее стойкости. Сама я, постясь с утра, примерно к обеду начала бы, наверное, бросаться на людей, брызгая голодной слюной и изредка покачиваясь от усталости. Свекровь же спокойно и деловито готовила, что невольно вызывало мое восхищение. Даже в том, как равнодушно она смотрела на наш утренний завтрак, чувствовалась сила воли и многолетняя закалка. Я бы так точно не смогла!
Однажды Султан пришел домой довольный и сообщил радостную весть: его взяли на работу в израильскую строительную компанию; Халед, работающий там подрядчиком уже несколько лет кряду, помог устроиться. «Правду люди говорят, что Рамадан – месяц добра и милости божией!» - тут же изрекла свекровь, забывая, что Султан под эту рамадановскую «милость божию» подпадал весьма условно, ведь с приходом поста в нашей семье практически ничего не изменилось. Через несколько дней мужу выдали пропуск-разрешение, и работа началась. Мы его теперь практически не видели: уезжал рано утром, возвращался – поздно вечером. Уставший, но довольный - платили понедельно, и у нас появились, наконец, «живые» деньги. В общем, мы все обрадовались.
Как оказалось – рано: не прошло и десяти дней, как какой-то израильский фанатик ворвался во время молитвы в Хевронскую мечеть и уложил из автомата 29 человек. Хеврон находился довольно далеко от Рамалла, но по ему одному понятной логике израильское правительство решило перекрыть все пропускные пункты и отменить действующие пропуска - по «соображениям безопасности».
- Ничего, отдохнем недельку, пока новый пропуск оформят, - оптимистично пообещал Халед во время очередного визита. – Отоспимся.
- Нам не привыкать, - поддержал его Султан. – Раньше, когда я тут один без вас был, я тоже пару раз к Халеду устраивался, и каждый раз неудачно: только начну работать, войду во вкус, как – нА тебе: взрыв. Наши в основном: то – ХАМАС* / исламское движение сопротивления/, то еще кто. Сразу же все перекрывали и – сидите, ждите новые пропуска. Халед, ты помнишь?
- Да ну тебя, - шутливо отмахнулся от него деверь. – Все твоя удача виновата! Стоит мне только тебя пристроить, как тут-же что-нибудь случается.
- В следующий раз сразу напишем в газетах: берегитесь все, я получил тисрих!* - засмеялся Султан. / *разрешение – арабск./
До получения нового тисриха Султан опять сидел дома. Я и растроилась, и обрадовалась одновременно: за эти десять дней успела уже соскучиться по мужу. Теперь мы снова вместе завтракали по утрам, а по вечерам, после фтура, выходили «семейно» гулять по городу. Честно говоря, Рамалла мне с первого взгляда не понравился: грязные узкие улочки, дома – невысокие, старые, сложенные из крупных серых камней. Все такое запущенное, обветшалое, никаких новостроек, ни кино, ни, тем более, театра... Скучно.
Однажды мы вчетвером: наша семья и дочка Однана, моя одногодка Сана – вышли вечером после «завтрака» на прогулку. В городе было множество народа, в основном – мужского пола; они, так же как и мы, прогуливались по улицам или стояли небольшими кучками на тротуарах. Купив по мороженому и переговариваясь на удобной смеси арабского, русского и английского, мы неторопливо брели по центральной улице, когда услышали странный звук: что-то среднее между сигналом пожарной машины и заводским гудком.
- Что это, папа? – спросил Максим, когда вслед за сигналом мимо нас очень медленно проехал защитного цвета джип с густыми решетками на окнах.
- Даурие - патрульная машина.
Задняя дверца была раскрыта настежь, и мы увидели сидящих с обеих сторон солдат, одетых под цвет машины и с большими касками на головах. Торчащие между колен автоматы органично дополняли картину. Повинуясь требовательному гудку, машниы послушно прижимались к тротуару, пропуская джип.
- Кстати, - совершенно некстати вдруг сказал Султан, - в Осло подписали договор, по которому власть во всех наших городах скоро перейдет в руки палестинской власти. Уже сейчас в Иерихоне и в Газе не найдешь ни одного израильского солдата.
- А почему у нас найдешь?
- Рамалла – следующий на очереди. Так что скоро будет смена власти.
Политика всегда была для меня скучной темой; не особо вникая, я привычно кивнула головой в знак согласия, провожая взглядом патруль.
В этот момент даурие вдруг затормозила, и на дорогу выскочил солдат в высоких шнурованных ботинках и с автоматом наперевес.
- Эй, ты - иди сюда! – закричал он резко на ломанном арабском, властно тыча дулом автомата в нашу сторону. Мы продолжали идти, делая вид, что не поняли. Окрик повторился. Сомнений быть не могло: солдат обращался именно к нам.
- Султан, что ему нужно? – испугалась я.
- Не бойся. Наверное, документы хочет проверить, - ответил муж нарочито беспечно.
К тому времени я уже знала, что все палестинцы постоянно носят с собой удостоверения личности - в любой момент могут остановить израильские солдаты. Но ни это знание, ни спокойствие Султана уверенности не прибавили, и я почувствовала, как спину покрыл вдруг холодный пот.
Мы медленно подходили к патрульной машине. К этому времени оттуда выпрыгнули еще четверо в хаки. Палестинцы же собирались по обеим сторонам улицы и, держа расстояние, настороженно ожидали, что-же будет дальше. Султан достал документ, и солдат, повесив автомат на плечо, взял его и стал сосредоточенно его разглядывать. Оставив Максима с Саной, я подошла ближе и взяла мужа за локоть.
- Не бойся, сейчас он отдаст, и мы уйдем, - стараясь меня успокоить, тихо сказал он по-русски.
И тут произошло неожиданное: израильский солдат вдруг поднял голову, приветливо улыбнулся и с московским акцентом спросил:
- Чё, русская? Я так и думал. Ты чё здесь делаешь?
- Живу, - я все еще не понимала, что происходит.
- Замужем за арабом, что-ли? – спросил второй солдат, стоявший рядом.
- Да, это – мой муж, - ответила я, еще больше удивляясь.
- Понятно. Ну и как она – жизнь? Нравится тебе тут?
- Ну как тебе сказать... Я здесь всего пару месяцев... Ничего, вроде.
- А там – откуда?
- С Украины. Сумская область.
- А я из Киева – земляки!
- А я из Москвы. Не знаешь, есть здесь москвички?
- Не знаю. Я здесь еще никого из русских не встречала. Вы – первые.
Оказалось, что все солдаты в патрульной машине – иммигранты из бывшего Советского Союза. Ребята позвали остальных, и мы продолжали беседовать «за жизнь». У меня было странное чувство, какая-то путаница насчет «своих» и «чужих». Султан рассказал, что работал и скоро снова будет работать в Израиле, в Бет-Шемеше, и разговор еще больше оживился.
-Ну, а вам тут как живется? – спросила я в свою очередь. – Нравится? - И услышала сбивчивые ответы:
- Да так себе...
- По-всякому бывает.
А один – земляк-украинец – сказал просто:
- Знал бы я раньше, что придется в двадцать пять снова в армию идти, да еще вот так, с автоматом в арабский город.... Я бы лучше ТАМ остался.
И остальные согласно зашумели.
Все это время, пока мы разговаривали, Виталик, парень из Москвы, продолжал держать в руках документы Султана. Сана стояла чуть поодаль и, сама ничего не понимая, подбадривала Максима. Вдруг один из наших новых знакомых огляделся по сторонам и встревоженно произнес:
- Смотрите, пацаны, сколько местных вокруг насобиралось...
Виталик протянул Султану удостоверение:
- Идите уже, а то вон как сюда смотрят. Чтобы у вас потом неприятностей не было... И когда эта мура здесь кончится? Ну, приятно было познакомиться! Передавай привет землячкам. – И они развернулись и зашагали к своей машине.
Гудя и оглядываясь расходилась толпа на тротуаре. Мы тоже побрели своей дорогой, оживленно перессказывая племяннице недавний разговор. А меня все не покидало странное чувство: эти солдаты, которых я знала всего каких-то двадцать минут и которых так испугалась вначале, были мне сейчас почему-то ближе и роднее, чем идущая рядом Сана – хорошая и очень добрая девушка, племянница моего мужа.
Конечно, я никому не стала рассказывать об этом чувстве.