14.03.1930
Совсем не властно одарила меня своим ароматом, пройдя ногами босыми по холодным ступенькам кривой, а никакой ни винтовой лестницы. Старые кружева на серой занавеске, не торопясь, поменяли свою форму, потом единым целым вздрогнули вместе с грубыми стежками, которые уже огрубели настолько, что казались деревянными и все старое и грязное вязаное чудо вместе с прогнившим карнизом грохнулось на пол.
Она лишь слегка взвизгнула, после чего оглянулась и засмеялась.
Большая трещина прорезала стену глубоко к центру, заросла паутиной и со временем уже была не столь заметна, как раньше, ведь стены почернели и почти скрыли из виду свое деревянное происхождение. К тому же развалившийся шкаф был поставлен посередине, специально закрывая прогрызенную мышами нору и край все той же трещины. А полумрак, царивший в комнате, пропускающий полусвет через мутное маленькое окошечко, наполовину зарытое землей, вообще закрывал все недостатки этой подвальной комнаты. Наполовину уже упавшая раковина заканчивала интерьер и была в принципе, здесь единственной мебелью, которая еще на что-то годилась.
Я лишь на несколько секунд отвлекся и тут же был остановлен понимающим взглядом. Перестав смеяться, она проводила мой взгляд и снова улыбнулась… Потом подошла ко мне вплотную и совершенно серьезно сказала мне, что любит, что этот мерзкий подвал, оклеенный красными лозунгами, станет ей домом, если я буду рядом. Она говорила и смотрела мне в глаза, тогда так и не дождавшись ответа…
20.03.1930
Если ей пришлось бы сравнивать нежные поцелуи в шею, переходящие медленно и постепенно все ниже, дарящие легкий холодок, который, остужая согретое жаром от страсти тела, разбегался бы и ударял в мозг, или конечный пошлый, воспетый и банальный "взлет в космос", "стоны счастья" или по-простому оргазм... она бы обязательно выбрала первое. Прекрасно зная, что все делается вроде бы ради этого последнего самого яркого момента, когда все чувства напрягаются и, словно освободившись, бросаются на свободу, даря неведомое наслаждение. Однако, неужели эта женщина, как и все ее однополые сестры, по природе своей недальновидна, а все-таки понимает или на грани своего тонкого и пугающего инстинкта чувствует, что оргазм является не столько пиком наслаждения, сколько его окончанием.
Она прижимается ко мне, цепляется пальцами за мою, покрывшуюся потом спину, словно пытаясь удержать, не издавая ни одного звука, напрягается так, что ее мягкое упругое хрупкое тело становится на несколько мгновений твердым и пугающим своим неподвижностью. Наконец, этот последний вскрик, оправдывающий полученное счастье и я закрытыми белой полупрозрачной пеленой глазами ловлю ее взгляд, который лишь несчитанное мгновение вспышкой негодует: неужели все? Но сразу же сменяется счастливой маской, а может быть, меняется действительно по-настоящему.
Я не знаю, что могу сделать еще, чтобы этот яркий момент не стал точкой, поэтому тянусь к ее губам, чувствую слабую влюбленную покорность, позже угадываю в ней благодарность от нее, мне...
Вот тогда понимаю, что сделал все, что было необходимо, чтобы она забыла на эти полчаса об окружающем пыльном пространстве и почувствовала себя где-то высоко... может быть среди холодных звезд в полном загадок космосе...
2.04.1930
Однако, вся наша сказочная влюбленность, прорывающаяся то у меня, то у нее, разбивается быстро и безапелляционно о черство-каменный быт. Если бы мы с ней взаправду улетели высоко, может быть на другие планеты и галактики или хотя бы в соседнюю квартиру, что находилась сверху… Чуть подальше от помойного запаха по утрам и сырого пола, покрытого старой половицей или чуть ближе к домашнему уюту и вкусным обедам, которые так часто появляются в маленьком кафе напротив. Я никак не против нашей любви, которая спасает, ничуть не против тебя… я просто не вижу жизни за этими грязными окнами, которые не отмываются.
Вижу, что и ты страдаешь в глубине души, но почему же ты каждый раз обнимаешь меня и шепчешь на ушко, что будет все хорошо, что нас спасет любовь, что мы счастливы и богаты любовью, когда мы нищие и голодные? Когда жадные наши глаза устремляются за кусочком белого хлеба? Разве любовь нас спасает? Разве ты счастлива в этом подвале?
17.03.1931
Выменял сегодня огрызок карандаша, заточил его зубами и достал давно уже осторожно хранимый пожелтевший листок бумаги. Здесь нет того маленького окошечка, нет лампочки и кровати, здесь пол не сырой – он оледенелый, здесь холодно и укрыться нечем, стены не деревянные, а вместо двери четверо толстых металлических прутьев. Утром просыпаешься, когда еще солнце даже близко не подошло к горизонту, идешь в лес и, изнемогая, ждешь, когда пройдут четырнадцать рабочих часов, проведенных на лесоповале, чтобы потом вновь вернуться в замерзшую казарму, прилечь на полу и мигом заснуть, несмотря на постоянный шум, дикий холод и голод, съедающий тебя изнутри.
Я не знаю, что может быть хуже… как можно хуже жить… не жить – существовать, выживать. Я не знаю, как мне пережить еще четыре года и как себе помочь. Но я уверен, что если бы Ты была со мной, хоть издалека твою улыбку бы видел, может только силуэт твой, может только знал бы, что ты недалеко, был бы спасен. Спасен любовью. Не мужество и не силы, их у меня практически не осталось, не воля и не стремление, им я не верю, а Она спасет меня.
Все же ты была права…