С больной головой он сидел за компьютером и играл в дурацкую игру, бездумно щёлкал кнопками мыши и потирал лоб, периодически прикрывая глаза от захватывающей его боли. Близился двенадцатый час ночи, и он всё не спал, хотя обещал, что после её ухода сразу же ляжет в кровать. Две таблетки цитрамона не помогли, изнутри на лоб давила сила, огромная масса боли, грозящая вырваться наружу. Когда её напор был особенно силён, приходилось тереть лоб горячей и влажной ладонью. На мгновение это помогало, мышцы лица расслаблялись, но стоило отвести руку, как боль вновь бросалась в атаку и с неимоверной силой старалась разорвать голову изнутри. Лучшими минутами были те, когда игра полностью поглощала его, так, что он забывал о боли и не чувствовал её вовсе. Но возвращение к действительности было ужасным, вот она, снова раскалывает твою голову, и ничего нельзя поделать. «Это погода, – говорил он сам себе, – это погода, чёрт бы её побрал, это погода. Проклятые колёса!» только горечь на губах.
Погода на самом деле была просто ужасной. Сквозь плотную завесу тумана за окном едва можно было различить огни ближайшего дома. Снег растаял почти весь, и теперь дороги превратились в одну большую лужу. Негде было пройти, и пешеходы, которым всё-таки пришлось выйти на улицу, старательно толкались где-нибудь на одном узком проходе меж двух огромных луж. Дождя не было, но с серых влажных небес на землю медленно опускалась изморось. При желании в свете фонаря можно было различить маленькие-маленькие капельки, невесомо болтающиеся в воздухе и послушные малейшему дуновению ветра. На каждом изгибе ветвей деревьев они скапливались в капли побольше и висели так пока не падали на грязную сырую землю. Казалось, будто деревья плачут каждой веточкой, что через каждую трещинку коры сочатся слёзы и падают на уже и без того мокрую землю.
Из головы всё никак не выходил разговор с матерью, вернее не разговор, а её монолог. Она зашла в комнату и села на жалобно, но боязливо скрипнувший диван. «Как всё осточертело, господи, эти умные глупые слова. Только голова от них больше болит, не думать, не думать об этом!» Но слова сами пробираются в голову, и видно её лицо в полумраке комнаты. Она совсем не красивая. Ей уже сорок три. Она стара. Что в ней нашёл этот беззубик? Как бы ни старалась она строить из себя большого взрослого человека, в его глазах она всегда будет глупой, преждевременно постаревшей девочкой, у которой в голове ветер разметал немногочисленные понятия о жизни. И чему она может учить? Напомнить общеизвестные истины? Слова, пустые слова.
– И долго это будет продолжаться? Долго вы будете нас игнорировать?
– Кого? – злобно вскинулся он. – С ним я сегодня поздоровался. Даже дважды, потому что твой Тимур глухой.
– Ничего он не глухой. А Марина? Что, ей трудно сказать «здравствуйте»?
– Она с ним тоже поздоровалась. А тебе надо меньше в ванной сидеть.
– Она с ним поздоровалась?
– Да!
– Ничего она с ним не здоровалась! Ты ведь не слышал!
– Не слышал, но она сказала...
– Не здоровалась она! Что мы вам, плохого что сделали? Он такой же человек, как и я, возможно, скоро станет членом семьи, и не надо его игнорировать!
– А мы не игнорируем!
– Я же с твоей Мариной здороваюсь, когда она не промолчит. Почему вы-то нас не видите?
– Да видим мы вас.
– Так в чём дело?
– Ни в чём!
– Так будьте повежливее. Ведь несложно соблюдать элементарные правила приличия.
– Ну-ну.
– Что «ну-ну»?
– Да ничего! Иди.
– Ты понял меня?
– Без указаний! Будь повежливее!
– Придержи язык, не груби!
Тишина, только тук-тук, тук-тук, в самую голову, в самое нутро, от каждого слова что-то взрывается, и осколки врываются в живую массу тела, рвут мясо, нервы. Вскипает от боли и злости кровь и стучит в висках беспощадным отбойным молотком. Он прислонился лбом к холодному стеклу, опёрся на него мокрыми от пота руками, и ладони заскользили вниз. Ничего не помогает. Даже холод окна ощущается едва-едва, словно оно и вовсе не имеет температуры. А кресло всё ещё тёплое, оно помнит форму тела и с готовностью подставляется под человека, немного проминается, поддерживает больную голову так, чтобы ей было удобно смотреть в экран компьютера. Забыться, забыться на несколько мгновений, восхитительных, сладких как клубничное варенье мгновений, когда утихнет больная голова. Но в теле человека есть ещё и мочевой пузырь, который даёт о себе знать. Ох, как не хочется идти в туалет, как не хочется вставать из мягкого родного кресла. А жидкость давит и давит, стоит чуть расслабиться, и она продвигается по своим канальцам на пару миллиметров или сантиметров, подступает всё ближе и ближе к выходу, так что и опасно становиться продолжать сидеть, но он не двигается с места. На мониторе идёт сражение за кусок нарисованной суши, бессмысленный кусок суши, похожий на некоторые наши цели или фантазии, желанные, но бессмысленные, из-за которых нам приходиться причинять боль, как себе, так и другим. Боль. Стучит в лоб изнутри бешеным пульсом, но он для неё слишком крепок, и тогда она переключается на виски. Вставать из кресла неохота, голова закружиться, и у боли появится шанс; уже невтерпёж. Он хватается за ручку двери, надо, но ведь там они, вот явственно слышен их смех, её такой дурацкий детский смех. Дверь всё-таки открывается.
Он идёт в туалет. Только переоделся в домашние шорты, и заметил, что дырка длинной сантиметров в пятнадцать на боковом шве всё ещё есть, никуда не делась, и сквозь неё можно пощупать собственную ногу и сквозь волосы ощутить кожу, свою кожу.
– Мам!
– Что? – недовольно откликнулась она из кухни, где сидел Тимур.
– Да ничего! – кричит он ей из туалета, стараясь направить струю в дырку унитаза. – Меня час дома не было, а ты не могла шорты зашить!
– Как будто у меня других дел нет, как только твои шорты зашивать! – возмутилась она из кухни.
– Да ты весь день порывалась, даже чуть не сняла их с меня, а в моё отсутствие...
– Знаешь что, не надо мне указывать когда...
– А я и не указываю! – с диким хлопком упала сидушка, зажурчала вода.
– И не хлопай дверью! – выглянула она из-за плеча Тимура.
– Я её и не трогал!
И дверь в его комнату с грохотом ударилась о косяк, звук полетел по квартире, проник на кухню и зашептал ей на ухо: «Специально, нарочно, НАЗЛО-О-О!!!» – прокричал грохот последние слова.
Бум! – ударилась дверь о косяк, и звук эхом отозвался в его голове. Бум, бум, бум, – разнеслось по мозгу, словно подкрепление мощной армии боли, которая теперь со свежими силами сильнее застучала в виски, собралась вся в единое целое и с бешеным натиском ударила в лоб, грозя разнести его на мелкие кусочки! Ух. Ух. Ух. Но сама разлетелась, рассыпалась и заныла, застонала от обиды и горечи поражения. Стучала кровь, маленькие пульсации сотрясали мозг, и тот отказывался соображать. Монитор, дурацкая игра и автоматические, бездумные движения руки, щелчки кнопок мыши, пух-пух, как орудийные залпы за кусок нарисованной суши, бессмысленный кусок суши, но залпы, бьющие точно в человека.
Сколько было таких разговоров, господи, сколько перенёс он за эти два года! И чего только Марина не нравиться матери? Почему женщины не любят друг друга? Что такое в их натуре, что отношения между ними устанавливаются с первого взгляда, особенно если это острая, конфликтная ситуация? Никаких компромиссов, только чувства, и плевать на последствия! Логика? Женская логика?
«Мне говорили, что я сильно изменился с того времени, как стал общаться с Мариной. Конечно, изменился. Но почему в плохую сторону? Раньше я думал, что всё это предвзятость родителей, их глупые требования, потом думал, что не глупые, но всё-таки требования, чтобы я не пропадал по ночам и больше времени уделял учёбе. Потом я понял, что все их старания направлены мне на пользу, но всё равно не принимал их в силу юношеского максимализма. А теперь считаю, что тут зарыто нечто совершенно другое, и они не были слепцами, как я считал ранее. Просто они не видели этого во всей глубине. Они говорили, что изменилось моё отношение к ним. Да, но только внешнее, и обусловлено это...»
Стук в голове мешает сосредоточиться, он разбивает мысли на обрывки, образы, которые никак не удаётся соединить в единое целое. Вот, вот она, разгадка всего, рядом, но её не ухватить, прямо из под носа добычу вырывает боль и смеётся в лицо. «Что, что же там было такое? Внешнее отношение, обусловленное... Нет, нет... Когда же это кончится?!» Стук. Или это в дверь?
– Да?
Тишина. Приходиться встать. Кресло ненадолго распрямляет свои пружинки и подушки. За дверью никого. Темнота. И в глазах тоже. Скорее сесть! Скрипучий диван предлагает свои телеса, и юноша падает на него.
Он терпел, когда Тимур оставлял в холодильнике пакеты молока, где молока было не более двух капель, но на пятый раз поставил такой пакет матери на диван. Она промолчала. Когда однажды он приехал домой с учёбы, а Тимур сказал ему, что он может поесть чего-нибудь, что найдёт, он тоже промолчал, но позже высказал всё матери.
– Сколько можно, у меня голова болит! – застучал он в стенку кулаком. Его раздражал глупый смех матери, слишком громкий и глупый, такой громкий, что сквозь стену бил по ушам. Первый час ночи, а они всё скрипят диваном. «Им за сорок. И они тоже?.. И я в сорок лет буду вот так тужиться и... А вдруг ещё и не с Мариной? Другая женщина будет трогать моё тело, а оно уже станет старым и дряблым, там складка, а там прыщик, и у неё тоже жирок, обвислые сиськи и целлюлит или ещё что-нибудь. Как я скажу «люблю» кому-нибудь кроме Марины? Просто я консерватор по натуре. А, может, это будет легко, как у матери? А было ли у неё легко? Хотя, она много намучилась с моим отцом, но это всё от недалёкости её ума. И его алкоголизма».
Запахло чаем. Фруктовым. Смородиновым или малиновым. «Что-то меня пробило сегодня на запахи». Марина сидела на кухне, и они пили чай. Вошла мать.
– Ты у себя в комнате давно был? – спросила она.
– Только что оттуда, а что такое? – развернулся он к ней и весь напрягся, как на бой.
– Ты видел, сколько там пыли? Заросло всё в пыли, пора бы убраться.
– Щас прям, что ли? Я сам знаю, когда мне в комнате убираться! Дай нам чай попить!
– Я его у вас отнимаю что ли?
– Не порть аппетит!
– Это я-то аппетит тебе порчу?
– Ладно, проехали.
– Ты чего такой злой?
– А что ты накинулась на меня с этой уборкой?
– Никто на тебя не кидался! Будь посдержаннее.
В кухне они остались вдвоём. Она взяла его за сжатый кулак и поцеловала, сначала руку, потом щёку и, когда он убрал руку, дотянулась до губ.
– Злюкин ты мой. А? Злюкин? Ты чего так с мамой?
– А чего она?..
– А чего ты? Злюкин. Ну? – и она заключила его в свои объятья. Только теперь он расслабился, словно пришедший с поля брани воин, который улыбнулся в первый раз за долгое время лишь после того, как сестра омыла его раны. Какой бы ни был мужчина, в душе он очень ранимый, и никогда не откажется от проявляемой к нему заботы и жалости, особенно, если в детстве не было хорошего контакта с матерью. Пусть даже он этого не покажет, но когда его пожалеют, в душе он будет ликовать, иногда незаметно даже для самого себя. Он был победителем. Он был достоин и этой ласки, и этой жалости. Он обнял Марину и ещё раз повторил:
– А чего она?..
Нет, в принципе он не имел ничего против Тимура, даже считал, что понимает мать, которой не хватает в доме мужчины, которой не хватает стены, у которой можно укрыться. Все достойны своего счастья, и мать не исключение, не отнимать же его? «У меня есть любимая девушка, она ночует здесь, и мы тоже скрипим этим диваном. Не надо быть эгоистом, ведь счастье не только для молодых. Так в чём же проблема, почему я бунтую? И всё-таки это эгоизм. Просто она влюбилась и стала меньше уделять мне внимания. А когда пропадал я целыми сутками? Не ночевал дома? Ей тоже было обидно и... скучно! Вот тут проявляется её эгоизм...»
Тук-тук. Тук-тук. Сосуды чуть не лопаются от давящей на них крови, вены на лбу вздулись и лихорадочно пульсируют, словно стараясь угнаться за чем-то неведомым. А на глаза и лоб давит боль, она хочет взять последним решающим приступом, а если не получиться, то можно и долгой осадой, когда ты сам попросишь пощады. Тук-тук. Взгляд уже не различает ничего на экране монитора, мышь выскальзывает из потных рук. Дверь открывается сама по себе, никого нет, но вот сквозь мрак проглядывается фигура матери. Больной, он лежит на диване, она садиться рядом, и диван послушно скрипит.
– Может, мы с тобой в кои-то веки поговорим?
– У меня голова болит.
– А потом тебя не уговоришь. Скажи мне, в чём причина твоего такого отношения к нам? Ко мне и к Тимуру?
Вот. Вот оно. Рассыпающаяся на кусочки мысль, дробящаяся на миллиарды частичек.
И опять. Это словно болезнь, тихая, неопределимая и неподдающаяся излечению, пока ты не вырвешь её из себя с корнями.
– А ты? Твоё отношение ко мне и Марине?
– Давай только, как вы говорите, не будем стрелки переводить друг на друга.
– Знаешь, мам, во всех этих ситуациях я был неправ, это и эгоистично и просто невежливо, но у меня всё можно списать на максимализм или ещё какую заумную хрень, но ты-то. Ты-то тоже ведёшь себя не лучшим образом. И уже тебе надо посмотреть на себя в зеркало. Ты не замечаешь этого, но ты стараешься показаться с лучшей стороны, не такой, какая ты есть, а такой, которой ты никогда не станешь. И всё это для него, ты подсознательно стараешься понравиться ему непонятным даже для самой себя способом. Откуда это в тебе? Откуда это идёт? Не отдавая себе в этом отчёта, ты поступаешь так, как преждевременно постаревшая девочка, у которой ветер в голове. И получается совсем не так уж хорошо. Только ты этого не замечаешь, и думаешь, что всё делаешь правильно. Вряд ли ты меня поймёшь. Но ты ошибаешься. Вот так. Всё дело в том, что ты подсознательно стараешься понравиться другому человеку и в присутствии других самоутверждаешься за счёт их унижения, мнимого или явного. Вот в чём штука. А сейчас иди, мне спать пора.
И она ушла.
А он полетел над картой мира. Причём мир был белым, абсолютно везде замёрзшим, и только коровы и олени остались в нём. И местная библиотека. Стефан Цвейг, двухтомник, где вместо оглавления – практические советы человечеству как выжить в этом мире и не сойти с ума, да только что-то в глазах всё плывёт, никак не прочитать. И одноклассники оторвали от столь важного занятия. Как же мы теперь выживем? «Пустите! Пустите меня!» Школа всё та же, в неё совсем ничего не изменилось, разве что библиотека, в которой появился Стефан Цвейг, да только в библиотеке сегодня выходной, как никак 14 января, Старый Новый год. А за окном плюс пять, и листы двухтомника расплываются в такой сырости, вот уже не разобрать букв.
И яростное пробуждение, будто позвали на войну. Скорее, не медлить, каждое мгновение стоит чьей-то жизни!
«Господи, хрень какая сниться, – утёр он пот со лба. – К чёрту! Пойду я к Марине!»
И наскоро оделся, будто и впрямь на войну, вышел из комнаты.
Ночь с 13 на 14 января 2005 года.
02:21 ночи.